Мертвец (гет)

POV Гермионы

Меня не было в Англии пять лет.… Много, правда? Примерно столько же я живу в магловском мире… Смешно сказать, бывшая лучшая ученица Хогвартса и Героиня войны работает бухгалтером в каком-то затрапезном торговом центре.

Я беглец. Только бежала я не от лап Волдеморта, а от разрывающей меня на куски памяти. От потускневших волос мертвой Тонкс, от серьезно сдвинутых на переносице бровей не менее мертвого Люпина. От задорной улыбки Фреда с расколотой головой. От ужаса и боли в глазах миссис Уизли. И от отсутствия эмоций в глазах Джорджа…

Это было предательство? Бросьте! Я сделала всё для того, чтобы война была выиграна! Я достаточно пережила в своей жизни и не хочу быть героем светской хроники…

Вот так всегда: стоит только вспомнить об Англии, начинает противно сосать под ложечкой, словно я сбежала с поля боя, позорно показав спину. А я ушла с банкета, если это можно было так назвать, когда поняла, что если пробуду в этом дурдоме ещё хоть пять минут, меня можно будет смело отсылать в Мунго. Когда осознала кошмарную комичность происходящего в Большом зале: кушающие дети и трупы погибших в паре метров от столов. И Грох в проеме разбитых окон…

Я не прощалась. Да и кто бы мне позволил? Я по определению должна была остаться там, поднимать Хогвартс, возможно, стать женой Рона, родить ему кучу детишек… Я не против детей, и Рона любила. Наверное… Но находиться в Англии не могла ни секунды.

И тогда я ушла. И до последнего ждала, что меня окликнут. Я с чего-то решила, что это непременно должен быть Джордж. Но ни он, ни Гарри, ни Рон, ни кто-то другой так и не заметил моего ухода…

Папа и мама были на седьмом небе от моего желания остаться в мире маглов. Ну и что, что нет чудес. Ну и что, что работа бухгалтера скучна до зубовного скрежета. Зато спокойно.

Моя палочка лежит в бархатной коробке. Я достаю её только раз в году, чтобы аппарировать в Хогсмит к Визжащей Хижине. Ночью. За неделю или чуть больше до официальных празднеств. На пять минут. Этого вполне хватает, чтобы обеспечить мне два месяца кошмаров. Не то, чтобы они не снятся мне в течение всего остального года, просто в мае и июне я вижу всех погибших, а все остальное время только погасший взгляд Фреда…

Это ужасно, просыпаться ночью в холодном поту… Я пять лет пыталась понять, что значат эти сны, и почему именно Фред, не Тонкс, с которой мы были куда ближе. Не Коллин, погибший на моих глазах. А именно один из близнецов. И его пустой, мертвый взгляд. Я чувствовала, что это не просто так, но разбираться не хотела, ведь это значило вернуться туда… А мне было страшно.

И, что удивительно, я ведь не была влюблена в него. Фред мне даже не был симпатичен. Мы с ним и не общались, вот с Джорджем — да, но не с его братом. Только вот порой мне казалось, что именно из-за того, что он погиб, я не могу находиться в Англии больше пяти минут.

Мне неизвестно, что стало с моими друзьями, за всё пять лет я не получила ни одного письма от них, что ещё раз убедило меня в верности своего поступка. Если бы была нужна, они бы меня непременно нашли, видимо, в моём присутствии нет необходимости… Смею предположить, что у них всё в порядке. Гарри, скорее всего, счастливо женат на Джинн. Рональд играет в квиддич. Миссис Уизли наверняка стала счастливой бабушкой… Нет Фреда, но ведь жизнь не заканчивается с его смертью, ведь так? Уизли сильные. Они справятся. Да и Гарри их не оставит, и Кингсли…

Мерлин, да что ж такое-то?

— Ты опять не спишь…

— Констатация факта или вопрос, Майкл?

— Кактус…

Я фыркаю. Да, я колючая, особенно в такие ночи, особенно если меня оторвать от самобичевания, от попыток оправдаться…

— Майкл, иди спать.

— Я хочу тебе помочь, ты же знаешь, как я люблю тебя…

У меня начинается истерика. Майкл привык к этому, я вообще не знаю, как он меня терпит, может, и правда, любит. Я вот не испытываю к нему ничего. Совершеннейшая пустота. Самое смешное, что ему это прекрасно известно, другой бы давно ушел, но он терпит.

— Я уйду завтра, Майкл…

— Герм, ты не знаешь, что говоришь, — устало произносит он.

Я обещаю уйти с нашей первой ночи. Почти четыре года я говорю ему это, Майкл уже привык. Вот только в этот раз я чувствую, что именно так и будет. И пусть Трелони отказывала мне в даре предвидения, я почти уверена, что очень скоро моя жизнь изменится… Знать бы ещё, в какую сторону.

* * *

— Майкл такой хороший парень, Гермиона… — женщина расстроено покачивает головой.

— Да.

— Зря ты с ним так.

— Не надо, мам…

— Ты хочешь вернуться, да? — с тревогой спрашивает она.

— Не знаю, мам, я ничего не знаю. Порой мне кажется, что я совершила страшную ошибку. Пять лет меня гложет вина, пять лет мне снится лицо друга, и я никак не могу понять — почему…

Я встаю с жесткого кухонного стула и иду к раковине ополаскивать кружку.

— Тебе невыносимо с нами…

Знаю, что под «нами» мать подразумевает не только себя с отцом, но и всех маглов, и знаю, что ей больно. Даже хочу промолчать сначала, но я слишком долго держала всё в себе…

— Ты не понимаешь, мам, ты не была там. То, что вы видели в Косом переулке — это даже не верхушка айсберга. Вам просто никогда не понять, каково это держать в руках палочку, для вас это всего-навсего кусок полированного дерева. Вы никогда не почувствуете, как по телу проходит волна, как палочка становится продолжением тебя, как она дрожит в предвкушении заклинания, что вот-вот должно сорваться с неё… Знаешь как это больно знать, что ты другая. Смотреть в эти лица и думать, что сошла с ума, ведь если я заговорю об этом, меня мгновенно упекут в дурку, просто потому, что этого не может быть…

— Тогда может тебе стоит вернуться? — тихо произносит мама.

— Я сбежала. Я могу сколько угодно оправдывать себя тем, что всё самое страшное уже было кончено, но это не правда! Самое страшное было впереди. Надо было похоронить погибших. Надо было восстановить разрушенное. Нужно было заставить себя жить без близких людей… Я просто убежала от этого, опасаясь за свой рассудок. Знаешь, что было самым страшным? Вовсе не то, что творилось во время боя, страшное началось позже… Когда пришло осознание. Ты не видела своих друзей, с улыбками стоящих посреди Большого зала, и ты не видела их глаза. Как в звенящей тишине разливался жуткий крик, его нельзя было услышать, его можно было лишь ощутить. И каждый взгляд кричал — горько, больно… Люди улыбались, а их глаза кричали! Все тогда потеряли близких, и каждый задавался одним единственным вопросом: «Почему именно он? Почему не я, не кто-то другой, а именно он?» Я чуть не умерла, когда встретилась глазами с Джорджем… Мама, он выл, понимаешь, он корчился словно в агонии! Ты представляешь, каково это стоять и смотреть на друга, упавшего на колени перед телом своего близнеца и опустившего руки… И единственное, что осталось живо на его спокойном лице — это глаза. В них отражалось то, что творилось за этим отрешенным спокойствием.

— Гермиона… — ей страшно, чувствую это кожей, я не смотрю на неё, предпочитая разглядывать причудливый узор на обоях. Горлу вдруг становится мокро, я подношу к нему руку и ощущаю, как намок ворот водолазки. Надо же — слезы…

— Вот от этого я ушла, мама, ушла, лишь один раз оглянувшись, когда мне послышался окрик. Я сама его выдумала, мне нужен был повод остаться, хотя бы маленький знак, но его не последовало.

— Тебе нужно вернуться, ты сведешь себя с ума здесь…

— Зачем? — я оборачиваюсь и смотрю в печальные светлые глаза матери. — Я там не нужна, сейчас, когда все уже отпущено и позабыто тем более. Мне не пришло ни единого письма за все эти годы, это ли не показывает, что необходимости во мне нет?

— Письма были, — тихо произносит мать, так тихо, что мне кажется, будто я ослышалась.

— Что?

— Письма были. Первый год особенно часто, потом постепенно сошли на нет.

— Мама? — у меня подкашиваются ноги, я опираюсь спиной о разделочный стол, чтобы не упасть.

— Отец, он не хотел, чтобы ты возвращалась туда, он сказал, что ты уже выбрала, и незачем тебе бередить раны… Мы подумали, что так будет лучше…

— Где они? — сухими губами спрашиваю я, уже зная ответ.

— Отец их сжигал, не распечатывая…

Я опускаю голову, закусываю губы, чтобы с них не слетели обидные слова в адрес матери, они с отцом хотели мне добра…

— Мы совершили ошибку. Тебе нужно вернуться туда, хотя бы для того, чтобы убедится, что с твоими друзьями всё в порядке. Мы с отцом никуда не денемся…

— Нет, мам, то, что они мне писали, а я не ответила, лишь всё усложняет. Гарри может и поймет, но не Рон…

Нет, мама, Рон никогда не простит. Он, мама, даже слушать меня не станет…

* * *

Три дня я ходила как побитая. Работа не отвлекала. Ночью на меня смотрели ничего не выражающие голубые глаза на мертвом лице. Днём хмурое небо давило на плечи…

Может, мама права? Может, стоит вернуться, просто чтобы убедится в том, что у них всё в порядке? Вдруг они даже смогут понять меня? А если нет… Что ж, я ведь сама виновата.

Как же больно… Чувство вины, которое я с успехом подавляла в течение прошедших лет, накрепко поселилось в душе и не давало мне покоя ни днём, ни ночью. В темное время суток я сидела на кухне своей маленькой квартирки, прямо на холодном полу, и смотрела в пустоту, до слез напрягая глаза, боясь закрыть их, потому что не была уверена, что перенесу очередную встречу с мертвым взглядом Фреда. Потому что мне чудился в нём укор. Словно это я во всем виновата… Бред какой-то…

Я раскачивалась из стороны в сторону, обхватив руками колени. Со стороны это, наверное, смотрелось не слишком красиво…

Бессонные ночи и невнимательность на работе привела к тому, что начальник настоятельно порекомендовал мне взять отпуск. А я, неожиданно для себя, согласилась, абсолютно не представляя, чем буду заниматься три месяца, накопившихся за пять лет работы без отпусков и почти без выходных.

И вот сегодня, отсчитав вслед за часами двенадцать ударов, я неловко поднялась с пола, стараясь не обращать внимания на болезненное покалывание в затекшей ноге, и достала из самого дальнего уголка письменного стола бархатную коробку.

Моя палочка…

* * *

Визжащей Хижины больше нет. Сгорела вместе с телом поверженного шпиона… На её месте теперь черный мраморный обелиск… А чуть левее, в сторону замка, аккуратные ровные рядочки белых надгробных плит. И они светятся в ночи, отражая луну…

Там я не была, не пойду и сегодня. Просто оставлю веточку орхидеи, сорванную в саду моей мамы у обелиска, и аппарирую домой.

На черный мрамор опускается белоснежный цветок, и я с трудом удерживаю себя от того, чтобы не рвануть со всех ног от этого давящего места. Я сделаю всё так, как делала четыре раза до этого…

Разворачиваюсь, чтобы выполнить заведенный ритуал: спуститься вниз по тропинке и уже оттуда вернуться в свою квартирку. Три минуты на то, чтобы постоять перед памятником, отдавая должное погибшим пять лет назад людям. И по минуте на восхождение и спуск. Все просчитано вплоть до шагов. Но взгляд внезапно натыкается на сгорбленную фигуру у могил. И я сперва решаю уйти, но потом узнаю в этой худой высокой фигуре Джорджа. И остаюсь. Более того, я против воли начинаю подходить к нему.

Он сидит на коленях, словно только что на них рухнул, и его ноги неестественно вывернуты, руки безвольно опущены вдоль тела, голова свешена на грудь.

Я уже стою за его спиной и всё ещё не могу решиться позвать его, нарушить страшную тишину, помешать его горю. На могильном камне отчетливо видна надпись:

Фред Уизли

1 апреля 1978 — 2 мая 1998…

— Джордж.

Это произношу не я, от обелиска по тропке спешит молодой мужчина, длинные забранные в хвост волосы даже сейчас в лунном свете отдающие в рыжину, наводят на мысль о Билле.

— Пойдем, брат.

Меня будто нет, мужчина даже не посмотрел в мою сторону, словно я была невидимым призраком. Он опускается на колени возле брата, и его руки ласково обнимают плечи Джорджа. А я понимаю, что они вот-вот аппарируют, и чувствую вдруг, что должна, просто обязана что-то сказать. И если я вдруг скажу это «что-то», мне уже не будет дороги назад, в теплую, пусть и чужую, но спокойную постель Майкла, к моим ненавистным, но таким привычным гроссбухам…

— Рон… — мой шепот похож на стон. Рыжик поднимает голову, горько и как-то по чужому усмехается, и я понимаю — он не ответит…

— Рон, пожалуйста… Что произошло?

— Возвращайся туда, откуда пришла, Гермиона. Нечего тебе здесь видеть. Прости, что мы испортили твою прогулку, но… — его голос ломается, трескается.

— Рон… — я вдруг осознаю, что наделала, сбежав тогда, и затыкаю внутренний голос, который орет, что моё присутствие ничего бы не изменило. Мне необходимо понять, что произошло, и почему тот, кого я всегда считала одним из самых сильных людей на земле теперь сидит на коленях перед могилой своего близнеца, словно сломанная марионетка…

— Я бываю в Мунго. Спросишь у регистраторши, мне сообщат, — коротко и вроде даже зло бросает Рыжик и проваливается в туннель аппарации, унося с собой брата…

А я остаюсь… Пытаюсь заставить себя аппарировать домой и забыть эту встречу, как страшный сон. Разворачиваюсь, чтобы спустится по узкой извилистой тропке мимо черного обелиска, где белеет ветка положенной мною орхидеи, вниз, туда, откуда я могу вернуться в квартиру Майкла, который меня ждёт, знаю, хоть я и ушла от него неделю назад…

Но прохожу место аппарации, уверенно иду в Хогсмит к Кабаньей голове, где неприветливый Дамблдор-младший грубо выговаривает мне что-то о ночных шатунах и выдает ключи от убогой комнаты.

Это моя первая ночь в Англии. И, кажется, далеко не последняя.