Меня зовут Том (джен)

Меня зовут Том. Я не люблю свое имя, потому что оно слишком обычное. Томов на свете много. В приюте, в котором прошло мое детство, их было несколько.

В приюте, в котором прошло мое детство, все были одинаковые. Я хотел отличаться. Не смотря на то, что все мы носили хлопковые шортики до колен и твидовые пиджаки, были подстрижены по одному принципу, и у нас был один распорядок дня, я отличался. Потому что хотел, чтобы так было.

В приюте на окраине Лондона было непросто. Но это я понял уже потом. Сначала же приютская жизнь выглядела нормальной и обычной. Когда я жил там, мне казалось, что другой жизни не может быть. Бывало, мы читали книги, в которых описывалось совсем иное положение дел, но все это было далеким и ненастоящим. Настоящее — оно ведь одно, здесь и сейчас. И я на него не жалуюсь и не жаловался.

Мое детство прошло без поцелуев матери на ночь и объятий отца перед его уходом на работу. Я не могу убежденно сказать, что мне это было необходимо. Я не чувствовал ничего. Когда приходили усыновители, дети с криками «Возьмите меня!» бежали к будущим родителям. Я не бежал. Я вообще ничего не делал, чтобы меня забрали. Но это уже позже. Первый приезд усыновителей, который я осознал и запомнил, прошел для меня нелегко.

Сколько мне было лет? Пять, наверное. Приехала пара в возрасте. Люди из другого, неведомого мне мира. Мне они сразу понравились, потому что у женщины были жизнерадостные глаза, а мужчина добродушно улыбался, даже потрепал кого-то там по уху. Для нас, лишенных ласки, это значило многое.

Мы стояли перед ними, словно на осмотре. Кто-то боялся пошевелиться, кто-то выбивался из общего строя, кто-то нервно теребил краешек пиджака. Одна девочка сгрызла ногти до крови. Она всегда их грызла, когда нервничала. За это ее били по рукам. Поэтому руки у нее были страшные и некрасивые. Мало того, что без ногтей, так еще и в ссадинах, которые никогда не заживали, потому что постоянно обновлялись. Я же был аккуратным. Я вообще любил аккуратность.

Я стоял прямо перед парой. Они не смотрели на меня, а я этого очень хотел. Я хотел, чтобы они взглянули на меня и поняли, что взять нужно именно меня. Я не знал, что будет, если эти люди усыновят меня. Я понимал, что не увижу больше приют, что буду жить в семье, у меня появятся мать и отец. Для нас, приютских выродков, в том возрасте эти слова не имели какого-то реального значения. Мы просто понимали, что мать и отец — это то, что должно быть у нас, но кто-то это отнял. Кто отнял, зачем и почему? В пять лет я собирал клопов в баночку, а потом подкидывал самым надоедливым ребятам. Но над вопросами бытия не задумывался.

Я очень хотел, чтобы пара на меня взглянула. Это было страстное желание. Потом мужчина перевел на меня взгляд. Застыл, разглядывая. Я обрадовался, брови взлетели вверх, на лице засияла победная улыбка. Почему-то я думал, что стоит им на меня посмотреть, так все, они меня возьмут. Детская ограниченность мышления. Я не знаю, я испугал их своим радостным видом что ли, но добродушный взгляд мужчины поспешил перейти с меня на другого ребенка. Когда они остановились на Джимми, о существовании которого можно было и не вспоминать, настолько он был серый и безынтересный, мое сердце словно оборвалось. Я стоял и не понимал, почему его, почему не меня? Чем я хуже? Что со мной не так? Я плохо причесан? Рука невольно пригладила и так идеально гладкие волосы. Я был раздавлен. Я не задумывался о том, что других детей тоже не взяли. Это неважно. Потому что не взяли меня.

* * *

Никакая провинность не оставалось безнаказанной. Наказания были разными. Иногда на целый день оставляли без еды. Я был не из тех, кто не мог поголодать. Я испытывал голод только тогда, когда знал, что обязательно смогу поесть. Но когда я понимал, что ни завтрака, ни обеда, ни даже ужина мне не видать, мое чувство голода притуплялось до такой степени, что я мог о нем не думать. Мне не было смысла желать того, чего я не получу в любом случае. Это я уяснил уже тогда.

Самым унизительным наказанием было «горох», мы его сокращенно так называли. По полу рассыпали сухой горох и заставляли коленями стоять на нем. Запрещалось вставать на четвереньки, перемещаться. За провинившимся следил кто-нибудь из старшаков, пользующийся доверием руководителей приюта. Стоять было невыносимо. Плакать, да что там плакать, даже всхлипывать нельзя — вечером весь приют будет смеяться над виновным. Тем более старшаки не преминут приукрасить реальные события, добавив в описание побольше слез, соплей и прочих выделений.

Еще была трость. Терпеть ее не мог, потому что били при всех. Хотя я умел избегать наказаний, поэтому били меня нечасто, иногда просто для профилактики. Зато на занятиях один удар линейкой был обязателен. Может быть, из-за этого мы могли спокойно цитировать Библию и целые отрывки из «Ромео и Джульетты» Шекспира. Я, кстати, до сих пор помню стихи, что мы учили. Еще мы умели красиво писать, соединяя все буквы. Математика давалась мне особенно легко. Мне нравилась ее строгость, она меня организовывала.

Самым моим нелюбимым занятием было писать сочинения. Я не любил писать их, потому что нас заставляли делать это по одному принципу. Я считал этот принцип неправильным. Я писал один вариант сочинения в классе, приходил в комнату и писал на эту же тему совершенно другое сочинение. Я думал, чем меньше эмоций, тем лучше. В моем сочинении была сплошная объективность, я не выражал свое мнение. Я не разрешал писать себе: «День был прекрасен». Я заставлял констатировать факт: «Светило солнце. На небе ни облака». Я не могу точно объяснить, зачем я так делал. Мне это казалось правильным.

В отличие от других детей я любил одиночество. Я любил оставаться один в комнате, пока все играли на улице. Я читал что-нибудь. Обычно то, что доставалось, потому что выбирать было нельзя, да и особо не из чего. Я был одним из немногих, кто вообще читал. Попадалось разное. Сказки, например. Один раз мне дали «Ярмарку тщеславия» Теккерея. Мисс Роджерс сунула мне ее, даже не посмотрев, что это была за книга. А мне нравилось, что я не сам выбирал книги, потому что это напоминало рулетку. Никогда не знаешь, какая книга тебе попадется, хорошая или плохая.

Зато сначала я боялся темноты. В темноте я не мог оставаться один. До шести-семи лет я спал в одной комнате вместе с другими мальчиками, поэтому было не страшно. Но все равно мне казалось, что мрак окутывает меня. Иногда меня атаковала паника, я задыхался от страха, причем я не мог объяснить, чего именно я боялся. Я чувствовал необходимость говорить, но мне некого было будить. Ты тут никому не нужен со своими проблемами, особенно ночью, особенно, если вставать в шесть часов.

Потом, когда меня перевели в отдельную комнату, я засыпал с включенной лампой. Глубокой ночью она потухала, но я этого, естественно, не замечал. Через некоторое время мне это надоело. Я понял, что так больше продолжаться не может. Я больше не оставлял на ночь лампу. Первое время я не мог уснуть, проваливался в сон только к часам пяти, и мне снились кошмары. Потом привык. Не к бессоннице, а к темноте. Она больше не пугала меня, потому что я ее познал. Не знаю, мне кажется, мы даже похожи. Меня ведь тоже не любили, потому что боялись. Правда, никто не показывал, что истинной причиной нелюбви ко мне был страх. Якобы просто неприязнь, ненормальность и неудобства, доставляемые мной. Странно. Я ведь не ведал, что творю.

Хотя нет. Конечно, ведал. Особенно после, когда уяснил, что можно творить безнаказанно.

Я не знаю, как это у меня получалось. Но иногда то, что я хотел, претворялось в жизнь. Например, тот случай осенью.

Мы все надели легкие куртки и резиновые сапоги и вышли на улицу. Это были последние теплые дни. Все хотели наиграться. А я хотел поговорить с Магдалиной.

Магдалина — обычный уж. Она сама нашла меня тем летом. Я сидел у куста, когда она подползла ко мне. Слишком близко. Я хотел придавить ее камнем. Я часто так делал, убивал камнем живых существ. Хорошего камня поблизости не оказалось, зато был стекольный осколок коричневого цвета. Из-под пива. Откуда здесь пивной осколок, если не от оборзевших старшаков?

Осколок был острый, удачно откололся. Я схватил змею левой ладонью и положил на колени.

— Отпусти меня.

Я опустил поднятую с осколком руку. Внимательно посмотрел на змею. Решил, что это крикнул кто-то из детей. Вглядываясь в площадку, на которой они резвились, я снова поднял ладонь с зажатым в ней осколком и взглянул на змею.

— Отпусти меня, прошу.

Я не мог в это поверить, но мне казалось, что это сказала змея. Но змеи не разговаривают. Я поднял змею перед собой и в упор взглянул на нее.

— Скажи что-нибудь, — я решил сделать проверку.

— Отпусти меня.

— Что-нибудь еще, — я задумался. — Как ты со мной разговариваешь?

— Разговариваешь со мной ты.

Я оглянулся и снова уставился на змею. Меня охватывали страх и наслаждение. Наслаждение от осознания того, что я умею разговаривать со змеями. Что я непростой Том. Но и страх о того, что это было странно даже для меня. Впрочем, если это так…

— Как я это делаю?

— Ты знаешь змеиный язык.

Змеиный язык? Значит, это действительно я разговариваю со змеей на их языке, а не она со мной на нашем.

— У тебя есть имя? — спросил я ее. Я опустил змею на колени. Она уставилась на меня, но ничего не ответила.

— Как тебя зовут? — еще раз спросил я. После небольшого молчания я понял, что она не соображает, о чем идет речь. — Ладно. Когда я буду звать тебя Магдалиной, ты будешь отзываться, хорошо?

Змея кивнула.

Я люблю имя Магдалина. Тем более, этой змее оно подходит. Она пришла ко мне, и я спас ее от своей же кары. Теперь она со мной и на моей стороне. В точности как Мария… Хотя нет, не в точности.

Той осенью я снова пришел к этому кусту. Дальше начиналась совсем уж дохлая чаща, состоящая из нескольких деревьев и кустиков. Я позвал Магдалину по имени. Она не появилась. Я прошел чуть дальше, воспитательница меня не замечала. И тут я услышал, как меня кто-то позвал:

— Том.

Я обернулся. Та самая девочка с вечно обглоданными пальцами. Хоть она и была до ужаса противная, я никогда не имел ничего против нее. Я ничего не ответил и пошел дальше. Я хотел найти Магдалину, мне надо было с ней поговорить, потому что впереди зима и долгие месяцы разлуки. А Магдалина рассказывала мне много интересного. Я надеялся, что она где-нибудь здесь, ждет меня.

— Ты куда, Том? — настырно продолжала она, желая пойти за мной, но трясясь от страха.

Девчонки вечно трусят.

— Иди отсюда, — я пытался убедить ее уйти. Чтобы на случай, если Магдалина выйдет, Джо не начала визжать, как резаная свинья. — Иди.

— Том, стой. Туда нельзя.

— Тебе чего, Джорджина? — я звал Магдалину и начал нервничать от того, что она не приходила. Может, она не появлялась как раз из-за этой курносой леди? — Ты не заблудилась? Все играют вон там.

— Я не хочу, чтобы ты туда хо... А-а-а! Змея!

Конечно, все мигом сбежались к нам. Я успел сказать Магдалине, чтобы она быстрее уползла. Меня схватили за локоть и поволокли в помещение приюта. Явно меня ожидало наказание. Надеюсь, не «горох». Лишь бы голодовка.

Сука Джорджина. Из-за нее я не смог увидеться с Магдалиной до следующей весны. Потому что воспитатели приглядывали за рощей. То есть за парочкой деревьев и кустиками. Срубить их стоило денег, а откуда они у приюта. Да, безвыходное положение. Это одна из самых абсурдных позиций руководства. Я не мог пробраться к Магдалине. В другом месте встретиться мы не могли, к сожалению, никакой иной связи мы не установили, а вылезать за рощу она не стала бы.

Я хотел, чтобы Джорджина навсегда замолчала. Я хотел вырвать ее глотку, приклеить язык к небу. Все, что угодно, лишь бы эта сука заткнулась навсегда. Меня наказали голодовкой, потому что я ничего не испортил, вся моя одежда была чистая, а учебные задания выполнены. Они же всегда проверяли все по полной программе, когда стояла угроза наказания, чтобы уж всыпать по первое число за все сразу. Никто не пострадал, а я оправдался тем, что собирал растения для гербария. Никто мне не поверил, впрочем, как всегда. Но решили ограничиться голодовкой.

На следующий день ударили холода. Я остался у себя в комнате, когда другие вышли гулять. На улице нечего было делать. Я посидел у окна, потом вышел в коридор и дошел до общего зала. В общем зале сидела Джорджина в теплом свитере и с шарфом, повязанным на горле, и играла с деревянной лошадкой. Простудилась что ли? Где успела…

Джорджина увидела меня и засияла. Начала махать руками, показывая то на горло, то на себя, изображала одной ладонью говорящий рот. И в этот момент я все понял. Она молчала. Джо ничего не могла сказать. Меня охватила радость и я улыбнулся.

— Привет, — я сел рядом. — Сильно болеешь?

Джо сначала пожала плечами, а потом кивнула.

Проблема Джорджины заключалась в том, что она всегда тянулась к одиночкам, полагая, видимо, что сильно им нужна. Она вечно крутилась возле таких, как я. Я не знаю, откуда у приютской девочки такая самоотдача. Или это дурость?

Она шмыгнула своим курносым носом.

— Ничего. Пройдет, — сказал я, надеясь, что ничего у нее не пройдет. Никогда.

Бедная моя Магдалина.

* * *

Через неделю наступили настоящие заморозки. Джорджину я не видел уже два дня. Ни за обедом, ни во время занятий. Мне стало интересно, куда она могла пропасть. Я не мог поверить, что простуда прогрессировала настолько серьезно. Это было, по крайней мере, смешно. После урока чтения я подошел к миссис Роджерс.

— Простите, миссис Роджерс, — я сделал наивные глаза. Хотя стараться не было необходимости, они у меня получались машинально. — Могу я узнать, что случилось с Джорджиной?

Миссис Роджерс строго взглянула на меня сквозь очки кошачьей формы и поправила свой седой кулек.

— Заболела. Иди, опоздаешь на обед.

Ну, да. Большего ответа и не стоило ожидать. Я поблагодарил старушку и поплелся на обед. Передо мной шли три девчонки с одинаковыми горшкообразными прическами и о чем-то шептались. «Девочки — вот, кто должен знать», — подумал я.

После обеда всех отправили на прогулку. На улице было холодно, поэтому нас заставили надеть шапки. На площадке я оглянулся, выискивая девочку. Саманта ничего не скажет, Дженни начнет торговаться, с ней не договоришься. А вон и Глория или как ее, хоть и злая, но выпытать информацию у нее было реально. И я решил пойти к ней.

Она каталась на качелях. Раскачивала ее какая-то малолетка.

— Я могу с тобой поговорить? — я специально не называл ее по имени, потому что не был уверен, что ее зовут Глория. Не дай Бог ошибиться.

— О чем? — она даже не посмотрела на меня, продолжая раскачиваться.

— Что случилось с Джорджиной?

— Заболела, — равнодушно кинула Глория, продолжая кататься. Она была темненькая, с очень светлой кожей и большим носом, как-то особо выделяющимся на фоне тонких губ и узкого лба.

— А точнее?

— Мэг, останови, — девочка лет шести еле-еле остановила раскачавшиеся качели. — Погуляй немного. — Глория села на корточки и обхватила руками прутья качелей. Вызывающе посмотрела на меня: — Ну, а мне-то что за это будет?

Я знал, что так просто у нас здесь ничего не делается. Поэтому заранее припас интересную вещицу, альбом с марками, стащенный у кого-то из мальчиков, когда еще я жил вместе с ними. Прошло уже три года, а я так и не использовал его. Я даже не знал, зачем его стащил. А вот и пригодился. Давно надо было от него избавиться. А Глория поведется. Вообще, марки у нас здесь, в приюте, были на особом счету.

— А что хочешь? У меня есть альбом с марками.

— Ты спятил? — ее взгляд ясно давал понять, что она считает меня идиотом.

— Мне он не нужен.

Глория подозрительно на меня взглянула. Честное слово, ей не хватало только выбитого зуба и повязки на глаз — для полноты образа.

— Неси сюда. Сначала альбом, ты же знаешь, Том, — Глория пожала плечами.

— У меня с собой, держи.

Я достал из-под куртки небольшую коричневого цвета тетрадь. Протянул ей. Глория с видом знатока осмотрела почти каждую страницу, хотя я точно знал, что она ни черта не смыслит в марках, просто набивает себе цену.

— Идет. Твоя Джорджина чуть ли не при смерти. Не разговаривает уже какой день. Сначала с нами лежала, потом вызвали врача, что-то про пневмонию и смерть начали, перевели куда-то, типа угроза заражения. Ну, как-то так. Мэг!

Маленькая девочка подбежала к Глории.

— Раскачай.

Того, что я узнал, было достаточно. И эта информация точно стоила жалкого альбома с марками. Я попрощался с Глорией.

Джорджина при смерти. Эта мысль заставила меня улыбнуться. Я хотел, чтобы она умерла. Ее смерть многое бы доказала мне самому. Поэтому она была мне необходима. «Было бы хорошо, если бы Джо умерла», — подумал я и, тряхнув головой, испугался своим мыслям. Смерть человека — не смерть червяка, лягушки или кролика. Меня начало трясти. Не знаю, то ли от холода, то ли от собственных мыслей. Я разрывался между страстным желанием и страхом перед новым и неизведанным. Смерть Джо притягивала меня. Мне казалось, что ее жизнь в моих руках, что я держу ее в своих ладонях. И это ощущение было совсем осознанно. Тонкая слабая нить в одной руке, ножницы — в другой. Стоит разрезать нить — и Джорджины больше нет. Нет! Зато есть я, я! Том, особенный и неповторимый…

Я чувствовал себя на грани обморока, поэтому резко напряг мышцы ног и начал сжимать-разжимать ладони. Не знаю, к чему была вся эта комедия, потому что свой выбор я тогда уже сделал. Потому что я так хотел.

Через три дня Джорджина скончалась.

* * *

Издевательства старших над младшими в нашем приюте процветали. У нас была целая иерархия, состоявшая из трех поколений. Мелочь, средняки и старшаки. Старшакам подчинялись все. Не хочешь нарваться на неприятности — выполняй то, что они тебе говорят. В то время я относился к среднякам. От восьми и меньше лет — были мелочью, они должны были бегать, выполняя наши указы. Старшаков боялись все. Потому что если ты провинился, то возмездие за проступки было с каждым разом все страшнее и страшнее, особенно, если ты средняк. Мелочи многое спускали с рук, потому что до пяти лет они вообще как в тумане ходили. Не все, но многие.

Я никогда не заставлял мелочь что-то для меня делать. В принципе, я вообще делал все сам. Зато другие средняки любили прибегать к их услугам. Конечно, такой фантазии, как старшие, средние были лишены, поэтому и обязанности, которыми они наделяли мелочь, были так себе. Зато старшие разворачивались на славу, от мытья ног до написания домашних работ. Для последнего выбирали самых умных и способных из самых старших средняков. Особо авторитетные старшаки могли даже заставить что-то сделать таких же старшаков, как они, но уже менее уважаемых. Иногда старшие просто издевались над теми, кто ниже. Один раз вылили на пол сидр и заставили Уилла, он был одного со мной возраста, все вылизать. Мы делали вид, что ничего не замечаем. А что мы могли сделать? Против системы не пойдешь. Тем более, мне оно и не надо было, ко мне почему-то не лезли.

Но потом, видимо, Уилл (самого старшего среди старшаков тоже звали Уилл) вдруг решил, что все что-то для них делают, один я не приношу никакой пользы. Не знаю, что он на самом деле там себе надумал, но докопаться до меня ему явно хотелось. Уилл был худой, но жилистый, высокий и с кривым носом. У него были рыжие волосы, и бешено торчали глаза. Он не был красивым, но я чувствовал исходящие от него харизму и властность. Ему было шестнадцать лет или около того, но за свой век он немало повидал. По-крайней мере ходило много разных слухов. Наверное, не зря ему боялись перечить.

Это случилось поздней весной поздно вечером, когда уже должен был быть отбой. Ко мне в дверь постучались. Я открыл, на пороге стоял Уилл.

— Томми, мальчик мой, — он жевал спичку. — У меня совершенно нет времени на задания, напиши мне сочинение, ты же у нас способный.

— У меня тоже нет времени, — держа дверь за ручку, намереваясь в любой момент закрыть ее, сказал я. — Уже пора спать.

— Ты, кажется, не понял, — Уилл улыбался, да еще так противно. Самый ненавистный тип улыбок — мерзостно-добродушный. — Томми, я хочу, чтобы ты написал мне это гребаное сочинение.

— Прости, Уилл, но я не хочу его писать.

Я не собирался ничего ему писать. Я не знаю, что он намеревался мне сделать, я чувствовал, что у него ничего не выйдет. Несмотря на то, что я отказывал ему, я не ставил его ниже себя. Не знаю, почему так, но мне казалось, что мы были равными противниками.

Уилл распахнул дверь. Он был один.

— Маленький гаденыш, — закрывая за собой дверь, сказал Уилл и повернулся ко мне. — Ты, кажется, очень туго соображаешь. Тема моего сочинения «Кем я вижу себя в будущем?». Усек? Садись и пиши.

Он говорил тихо и спокойно, скрестив руки на груди. Меня начало раздражать то, что с первого раза он не понял.

— Я сказал, что не буду. Уилл, выйди, пожалуйста, я хочу…

Я не помню, что было потом, но через секунду я оказался прижатым к стенке, а моя шея была зажата его правой рукой. Он сдавливал своими пальцами мое горло. Мне было тяжело дышать. Коленкой Уилл прижал меня за живот к стене. Меня тошнило.

— Еще раз говорю, — с каждым словом он нажимал на меня сильнее и сильнее. — Сядь и пиши!

Он бросил меня на пол. Я ударился губой, почувствовал железный вкус крови. Зачем Уиллу нужен был именно я, ведь были другие, кого он мог попросить написать сочинения без лишних проблем? Видимо, моя независимость уязвляла его самолюбие, и Уилл решил разобраться со мной раз и навсегда, не смотря на то, что все это время он обо мне даже не задумывался в подобном ключе. Его что-то останавливало от этого. Странно. В моей жизни многое было странно.

Я поднялся с пола и посмотрел на Уилла. Он был зол, и это чувствовалось. Я тоже был зол, но я желал, чтобы Уилл ответил за удушение, падение, губу. Тем более меня сильно тошнило. Скорее бы покончить с этим…

— Уилл, я хочу, чтобы ты попросил у меня прощения, — невинно сказал я ему.

Я не смогу описать его реакцию, потому что она была очень красочна: удивление сменилось безумной яростью.

— Ублюдок, — тихо сказал он и бросился в мою сторону.

Я представил, как определенные места его тела загибаются от невыносимой боли.

— Проси прощения, — строго сказал я. — На коленях.

Уилл издал какой-то странный то ли всхлип, то ли вздох. Я серьезно на него давил, но он держался, он даже не упал на колени. Просто Уилл уже не мог двигаться, потому что любое его движение отдавалось страшной болью.

— Я жду, Уилл. Я с тобой хорошо разговаривал и не давал тебе повода так себя со мной вести. Прошу, встань на колени и попроси прощения.

Мне это казалось нормальным. А почему нет? Сделал что-то не то, так попроси прощения.

Я ждал. Настырность Уилла, к тому же, начала надоедать. Меня все еще тошнило, да и спать хотелось. Все равно сильнее был я. Я, а не он. Я, а не кто-либо другой в этом гребаном приюте. Я давил на него. Еще и еще.

И Уилл сломался. Он опустился на колени. Я надавил сильнее, и еще, пока он не взвыл. Правда, тихо как-то. Но его лицо выражало непостижимый ужас. Смешной он какой-то.

— Уилл, быстрее.

— Иди к-к-к черту, с-с-сукин сы… А-а-а! — он как-то жутко зарычал, что мне стало не по себе. Но за свои слова отвечать надо всегда и везде.

— Уилл, — каждое мое слово сопровождалось очередным нажимом и очередным его вздохом, взвизгом, криком. — Извинись, и я тебя отпущу.

Еще сильнее, еще больнее.

— Прости-и-и, — он жалко завопил.

Я отпустил его. Точнее, я просто захотел его отпустить, осознанно я ничего не контролировал. Уилл свалился вперед. Я сел перед ним на корточки.

— Вот и хорошо. Держи язык за зубами, Уилл. А теперь давай, иди к себе, я хочу спать.

Меня все еще тошнило.

* * *

По воскресеньям мы всегда ходим в церковь. Я люблю церкви, потому что там приятно пахнет ладаном. В приюте мы заучиваем целые отрывки из Библии. Мой любимый псалом — двадцать второй. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мной». Нет, так неправильно. Вот как надо:

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я самая злобная сволочь в этой долине»(1).

— Fin –

________________________________________________________________________

(1) Алекс Гарленд, «Пляж». Том, естественно, не мог знать про существование «Пляжа», потому что Гарленд родился намного позже, но мне очень хотелось использовать эту цитату.