Детство. Отрочество. Юность (джен)

Ты замечал когда-нибудь, как красив мир, который нас окружает? Как он буквально дышит? Если прислушаться, то можно разобрать тихие вздохи ветра, осторожные прикосновения солнечных пальцев, ощутить вкус звездного света. Не замечал? Странно...

Правда, я тоже не замечала, с тех пор... с тех пор, когда не стало мамы.

Мне было очень тяжело, но все переменилось, когда папочка рассказал мне одну сказку.

* * *

— Жили-были король и королева. И была у них дочка, маленькая принцесса... — начал он рассказ как-то вечером. Надо сказать, что мне было совсем не до сказок, но, видимо, он пытался таким образом меня расшевелить.

— Они были магглами? У нас не бывает принцесс, — спросила я, чтобы не обижать его — если честно, мне было совсем неинтересно, что там, в этой глупой сказке.

— Нет, они были волшебниками, как и мы с тобой. Слушай дальше. Жили они так счастливо, как бывает только в сказке, но вот однажды случилась беда. Королева-мама умерла... — я всхлипнула. — Не реви. Слушай.

— Не буду! У тебя опять мозгошмыг сидит! — заупрямилась я. Ох уж эти папины мозгошмыги! Они всегда заставляют говорить его неправильные вещи.

— Так вот. Маленькая принцесса-дочка долго плакала, горевала и совсем разучилась улыбаться, смеяться и радоваться. Не видела солнышка, не слушала птичек, даже совсем забросила свои цветы, которые прежде очень любила...

Я удивилась. Неужели есть на свете еще одна такая девочка?

— Они у нее совсем засохли? Как у меня?

— Совсем. На чем я остановился?

— На цветах.

— Ах, да. Папа-король совсем отчаялся. Его дочке ничего не помогало, даже настой лирного корня на ночь...

— Этот папа-король на тебя похож, — мне стало жалко ту неведомую маленькую принцессу. Я никогда не говорила папе, но настойка лирного корня — жуткая гадость. Ты даже не представляешь, насколько.

— Неправда. У меня нет короны. Слушай дальше. Как-то пошла принцесса гулять к озеру. Села на бережок, плачет и вдруг чувствует — кто-то ее за рукав дергает. Перед ней стоял очень необычный зверек: ушки у него были фиолетовые и мохнатые, как у бегемота, и маленькие-маленькие рожки...

Я всегда любила животных и поэтому не смогла удержаться:

— А как он называется?

— Кизляк. Морщерогий.

— У него рога сморщенные? — мне стало по-настоящему интересно. Как бы я хотела завести у себя такого... кизляка.

— Не знаю. Не перебивай меня больше. Как только принцесса посмотрела на кизляка, ей сразу же захотелось улыбаться. Она протянула ручку, чтобы погладить его, но он испугался и убежал. Запомни, кизляки очень пугливы, но если ты напеваешь что-нибудь медленное и мелодичное, они тебя не боятся.

— И принцесса спела?

— Ну конечно, она ведь была очень умная.

— Как мама? А она тоже на Равенкло училась?

При упоминании мамы папино лицо исказилось.

— Да... Как мама... Я же просил тебя не перебивать!

— Прости, папочка. Больше не буду.

— То-то же. Принцесса спела морщерогому кизляку, и он несмело, неслышно ступая на своих бархатных лапках — у него очень мягкие лапки! — к ней подошел и потерся головой о ее ладошку...

— А она не поранилась?

— Чем?

— Рогами.

— Они же сморщенные!

— А! Ну давай дальше рассказывай... — почти потребовала я. Видно было, что папа обрадовался.

— Вот видишь, я все же умею рассказывать истории! Так вот, чем дольше принцесса проводила времени со своим новым другом, тем счастливее она становилась. Она снова посадила цветы...

Как замечательно! Я бы очень хотела, чтобы все было, как раньше — солнце светило ярко, а небо было голубым. Голубым, как мамины глаза.

— Я тоже хочу увидеть кизляка! — уверенно сказала я.

* * *

И хотя морщерогий кизляк, несмотря на все обещания, так и не пришел ко мне в гости, что-то неуловимо стало меняться. Например, мне снова захотелось...

— Купи мне краски! Хочу рисовать, чтобы не было так грустно, — потребовала я спустя пару дней. Папа удивился, но краски привез, и я увлеченно принялась за дело. .

Птицы, цветы, бабочки... На крохотной кухне я не оставила поверхности, на которой не обитал бы кто-нибудь яркий, цветной и почти настоящий.

А на самом видном месте красовался зверек с двумя маленькими фиолетовыми ушами.

Мне определенно понравился результат, да и папе, по-видимому, тоже.

— Мир такой серый, папочка. Пусть он будет хоть немножечко ярче! — я улыбалась впервые за много месяцев.

* * *

В школе меня не любили, наверное, оттого, что люди не понимают и не принимают все, что хоть сколько-нибудь отличается от их привычного мировосприятия.

Рассудительные, рациональные равенкловцы ко мне давно уже привыкли, хотя поначалу недоумевали, как Шляпа могла принять такое решение.

Я и сама удивляюсь. Распределение мое, и правда, было необычным — дело в том, что Шляпа впала в истерику. Нет, я не вру, правда!

Сначала все было, как обычно. Как только профессор Макгонагалл нацепила мне на голову кусок старого фетра, раздался тихий голос.

«Так-так, Луна Лавгуд, посмотрим... Хм... О!» — дальше Шляпа совершенно неожиданно... залилась диким хохотом. Она смеялась и смеялась, а я сидела на табурете, почти оглушенная и ничего не могла понять. Другие, по всей видимости, тоже. Наконец, задыхаясь от смеха, Шляпа выговорила:

— Равенкло! И больше никогда не смей меня надевать, чудный ребенок — мне тысяча лет, я ведь и рассыпаться могу! — весело проорала она на весь Большой Зал.

А потом были уроки, споры с орлом, охраняющим вход в гостиную — и ведь я однажды его переспорила! — и дружное неприятие других учеников.

Пары с Хаффлпаффом были еще ничего — однокурсники с этого факультета могли, в крайнем случае, лишь сдавленно хихикать и перешептываться. Они же добрые, очень добрые. Другие под крыло к Хельге не попадают. Жить можно.

А вот Слизерин или Гриффиндор — с ними беда. Нет-нет, они тоже хорошие, все без исключения, но каждый человек может быть недобрым. Например, когда ему плохо.

Зло нельзя держать в себе. Вот они его на мне и вымещают. Пусть, если им от этого легче.

— Смотрите все! Лунатичка идет!

— Эй, Лавгуд, кто тебя выпустил из Мунго?

— Тишина в классе! — рявкнул профессор Снейп. — Мисс Лавгуд, во имя Мерлина, что болтается в ваших ушах?!

— Серьги из слив-цепеллин, — невозмутимо отвечаю я.

Класс разражается дружным хохотом. Смех, между прочим, жизнь продлевает.

— Если вы еще раз посмеете явиться на урок в таком виде... — сердито начинает профессор, а потом бессильно машет рукой: по-видимому понял, что увещевания бесполезны.

Я знаю, что он хочет, как лучше — хочет, чтобы все перестали смеяться надо мной, словно над клоуном в магловском цирке, но это абсолютно бесполезно. Даже если я стану выглядеть как все остальные, это ничего не изменит. Да по правде говоря, мне по большому счету все равно, как люди реагируют на мой внешний вид. Наверное, мне и на сам внешний вид все равно — и не только мне, кстати. Главное в человеке — не форма, а содержание.Сам профессор Зельеварения, похоже, мыслит (и живет!) так же, поэтому особо и не придирается. Единственное, что его раздражает, так это то, что веселящиеся студенты отвлекаются от урока. Наверное, поэтому я и сижу одна... на последней парте... Но вы не подумайте — мне не одиноко, у меня есть рисунки и морщерогий кизляк.

Наконец, урок окончен. Я беру сумку и плетусь к выходу, но неожиданно чувствую довольно сильную боль в затылке — кто-то запустил в меня чернильную бомбочку, да не простую, магическую — мои волосы тут же окрашиваются в ядовито-зеленый цвет.

В спину несется хохот.

— Чучело!

— Кикимора!

А по-моему, так даже лучше — я всегда мечтала стать похожей на Русалочку из магловской сказки. Я уверена, мы бы с ней поладили — она тоже была немного странной.

* * *

Четвертый курс, несмотря на бессовестную, отвратительную Амбридж, был, пожалуй самым счастливым. Всему виной наше тайное сопротивление режиму министерства.

Джинни, Гермиона, Невилл, Гарри и Рон — на занятиях ОД мы были почти друзьями — было даже странно, что со мной можно общаться без насмешки. Джинни на общих с Гриффиндором занятиях, несмотря на язвительные комментарии, теперь всегда садилась со мной и даже как-то не позволила однокурснику со своего факультета называть меня Лунатичкой.

Но все когда-нибудь заканчивается. На пятом курсе преподавателем ЗОТИ стал профессор Снейп, и необходимость в занятиях отпала. Я снова почувствовала себя чужой, но на этот раз это ощущение меня задело — непривычно было возвращаться в старый мир и чувствовать себя одинокой.

Я как будто вернулась с другой планеты — яркой, красочной, разноцветной. И до безумия красивой. Теперь моя маленькая планетка, моя крошечная скорлупка казалась мне серой и тесной.

Наверное, поэтому я все еще хранила фальшивый галлеон — как билет в другой, более добрый, мир. Я знаю, что и Невилл тоже ждал и надеялся.

И после многих испытаний мы наконец-то дождались. Когда в коттедже «Ракушка» холодный металл в моем кармане разогрелся, я, не задумываясь, аппарировала — наконец-то меня зовет моя счастливая сказка!

* * *

Но все оказалось не так, как я ожидала. У меня за плечами ужас последней битвы, орден Мерлина второй степени. Научно-исследовательская работа по серповидным светоухам, которых я обнаружила в Ирландии, множество поездок, множество открытий новых видов животных... Кстати, кизляка я так и не нашла, а жаль... Но чего-то мне все же не хватает.

У Гарри и Джинни, у Рона и Гермионы уже есть очаровательные дети (обе пары вместе уже почти четыре года — умница Гермиона настояла, чтобы две свадьбы были в один день. Надо сказать, что ей особенно никто и не возражал).

А я по-прежнему одна.

Это... немного холодно.

Немного неуютно.

Немного страшно.

Я знаю, ты меня поймешь. И... Знаешь, Рольф, с тобой для счастья мне больше не нужен никакой морщерогий кизляк.

Прости, что отвечаю письмом, тем более, таким путаным.

Но я согласна.