Закрывшаяся дверь (джен)

Время тянется так медленно, как только может тянуться в пустом старом доме, пропахшем средством от докси, пылью, полном тонким сладковатым запахом подгнивающих перекрытий и мумифицированных голов эльфов в холле.

Мадам Блэк вязнет в этом тягучем времени, как муха, угодившая в патоку. Даже внешне она похожа на осеннюю муху: тяжёлая, сонная, неповоротливая, она передвигается по дому, опираясь на толстую узловатую трость, и что-то бурчит себе под нос. Сегодня с утра ей нездоровится, но Вальбурга, превозмогая себя, спускается из спальни в столовую, потому что есть положено именно там и нигде больше. Она не какая-то там маггловка, которая хватает куски на бегу. И даже сейчас, когда она осталась одна и некому упрекнуть её в пренебрежении традициями, мадам Блэк каждый день по нескольку раз преодолевает скрипучую лестницу, и горе Кричеру, если он не так разложил салфетки или что-то недосолил.

Вальбурга Блэк останавливается на лестничной площадке, одной рукой вцепившись в перила, и грозно ударяет тростью в пол.

― Кричер! ― зовёт она.

Эльф появляется перед ней и низко кланяется. Он смотрит на свою хозяйку с обожанием, но она этого не видит.

― Кричер, почему на лестнице темно? Ты хочешь, чтобы я упала? ― Вальбурга повышает голос, даже не замечая этого, так она привыкла командовать ничтожными слугами.

― Нет, госпожа! ― отвечает эльф, готовый захлебнуться рыданиями. ― Кричер не может так поступить со своей хозяйкой! Госпоже не нравится, как Кричер зажёг светильники! Кричеру отрубить себе пальцы?

― Нет... ― ворчит Вальбурга, уже понимая свою ошибку. Она немного отдохнула, и в глазах у неё проясняется. Лестница ярко освещена, а эльф всего один.

Мадам Блэк спускается в столовую и с трудом садится в большое чёрное кресло. За столом положено сидеть на стульях, но в маленьком удовольствии она не может себе отказать. На столе дымятся приготовленные Кричером блюда, однако Вальбурга не чувствует аппетита. В груди у неё что-то ноет, но колдомедикам она не доверяет и никогда к ним не обращалась. Мадам Блэк лечится давно проверенным способом:

― Кричер, виски!

После рюмки обжигающего напитка пятидесятилетней выдержки боль отступает, хотя аппетит не появляется. Мадам Блэк усаживается поудобнее, ставит трость около кресла, расправляет тщательно выглаженные и выстиранные юбки, от которых даже пахнет чем-то цветочным, и глядит на пламя в камине. В последнее время она сильно мёрзнет, поэтому дома надевает меховую накидку, а на людях... впрочем, гостей у неё не было уже давно, а сама она никуда не выходит. Мадам Блэк не смогла бы ответить, какой сейчас год, и тем более ― какое число. «Пророк» она тоже не выписывает и не имеет понятия, что ещё творится в мире, который и так уже почти что захватили грязнокровки. Вальбурга думает, что близок конец, и не хочет получать о нём вести. Зрение её тоже ослабло, и она даже не может рассмотреть листья, которые гоняет по площади Гриммо злой осенний ветер.

Пустой дом заботливо окружает свою хозяйку тишиной. Кричер не смеет греметь кастрюлями на кухне. Затихло всё на вечно шуршащем, скрипящем чердаке. Двери заперты, зашторены окна.

Мадам Блэк, сморённая виски, дремлет в своём кресле и то ли видит во сне, то ли вспоминает в полудрёме те времена, когда всё было по-другому. Сны-воспоминания не дают ей покоя, новой болью скапливаются у солнечного сплетения, и от этих снов становится то страшно, то горько, то ярость подступает и откатывает, не найдя исхода...

Вальбурга помнит, что у неё было два сына, один ― любимец, второй ― проклятие рода. Трудно разобраться, то ли кто-то проклял их род, то ли она прокляла сына, но больше она его никак не называет. Но во сне она почему-то боится забыть его имя, хотя и отдаёт себе отчёт в том, что это было бы самым нелепым, что могло бы с ней случиться. Как вообще можно забыть этого проходимца и отщепенца? Она не забудет его даже на смертном одре, до которого он её почти что довёл.

― Ты доведёшь меня до смертного одра! ― кричала она, стоя посреди комнаты, оформленной в отвратительных гриффиндорских цветах. Дверь мадам Блэк по привычке закрыла, чтобы остаться с сыном один на один, однако ей кажется, что дверь эта не за её спиной, а между ней и сыном.

Сириус, его звали Сириус, ― вспоминает она. Юноша развалился на кровати, закинув руки за голову, и перекатывал сигарету из одного уголка рта в другой. Больше всего Вальбургу бесило то, что она ничего не могла с этим поделать: все её слова как будто поглощались этой алой гриффиндорской опухолью на теле древнейшего и благороднейшего семейства, а применить силу она подсознательно боялась, боялась, что тогда даже призрачная надежда вернуть сына исчезнет без остатка.

― Посмотри на себя! На кого ты похож? ― кричала она, силой голоса пытаясь преодолеть разделяющую их с Сириусом пропасть, возникшую, казалось, ещё при его рождении. Руки её дрожат, свешиваясь с подлокотников кресла: так яростно она жестикулировала во сне.

― Ты якшаешься с предателями крови, которые забыли своих предков! На кого мы с отцом возлагали свои надежды? Что за маггловские тряпки на тебе?

Сын молчал и всё так же гонял сигарету из одного угла рта в другой, и она дотлевала, пеплом осыпаясь ему на рубашку. Глаза Сириуса стали пустыми и холодными, так бывало всегда, когда Вальбурга снова и снова пыталась докричаться до него. Он отталкивал её этим взглядом или страшными, грязными ругательствами, которые вырывались у него в моменты ярости. Но рано или поздно мадам Блэк опять возвращалась к нему с руганью, в которой сама не слышала просьбу одуматься, и надежду её не могло сломить ничто на свете.

Но именно в этот раз Сириус не обозвал её набитой дурой и не послал к гиппогрифам. Он не сказал вообще ничего, и Вальбурга не знала, что обещает его молчание. Сириус встал с кровати, выдвинул из-под неё сундук и, не глядя, стал швырять в него свои вещи. У мадам Блэк внутри словно что-то оборвалось. Даже во сне она помнила это ощущение пустоты и закричала с удвоенной яростью:

― Ну и убирайся! Убирайся вон! Чтобы ноги твоей здесь больше не было!

Никогда раньше она такого не говорила, и эти слова были единственной её надеждой на то, что Сириус остановится. Но он не остановился. Так же, как и в реальности, Вальбурга стояла во сне на лестнице и, держась за перила, вопила на весь дом, пока её старший сын стаскивал сундук и метлу в холл. Наконец он не выдержал, заорал на неё в ответ. Губы его открывались, но мадам Блэк не слышала ни слова, потому что и так запомнила эти слова наизусть.

― Да будь ты проклят! ― завизжала она, вне себя от ярости и отчаяния. Видит Мерлин, она любила Сириуса, так что же она сделала не так, что заставило его выбрать Гриффиндор и пойти против семьи, связаться с грязнокровками?

― Будь ты проклят! ― крикнула она снова. Это были просто слова, не подкреплённые никаким заклинанием или родовым проклятием, но сейчас, во сне, Вальбурга чувствовала, что они исполнены магической силы. Ведь говорят, что материнское проклятие ― самое сильное, даже презренные магглы в это верят. Сириус, однако, казалось, ничего не почувствовал. Посмотрел снизу вверх холодными злыми глазами и ушёл. Входная дверь хлопнула, закрывшись, и навсегда отрезала их друг от друга.

Мадам Блэк хотела проснуться ― и не смогла. Во сне она пошла в гостиную и долго стояла перед гобеленом, словно погружённая в вязкий туман. Она смутно помнила, что на самом деле сделала всё быстро и без раздумий. Тут же наступило облегчение. Так чувствует себя калека, которому наконец-то ампутировали гниющую конечность: боль ушла, стало можно жить. Не так, как раньше, но всё же.

Наверное, она всё же сказала что-то не то, потому что затем ей приснился серый кабинет, обставленный так убого, что сразу было ясно, что он казённый; приснилась ноющая пустота и возникающее из неё лицо аврора с написанным на ним выражением участия, таким же казённым, как и вся обстановка.

― Что же вы, мамаша, так поздно спохватились? ― спрашивал он, и Вальбурга даже во сне не могла придумать, что ответить. Было ощущение страшной потери и пустоты, а впереди ждал дом, один оставшийся целым в её изломанной, напрасной жизни ― монумент среди пустыни, памятник всему её существованию. Дом с наглухо закрытыми дверями...

Там был гобелен с несколькими выжженными именами, была подставка для зонтов в виде ноги тролля, была тёмная скрипучая лестница и две комнаты, куда Вальбурга больше никогда не заходила, убедив себя, что этих комнат нет и никогда не было. Дом принял свою хозяйку в её одиночестве, с виду ласковый и преданный, как пёс, на деле ― тягучий, скрипучий, с липкой паутиной по углам. То ли стараясь угодить, то ли преследуя одному ему известные цели, он останавливал время или вовсе поворачивал его вспять, и тогда мадам Блэк, забывшись, приказывала Кричеру позвать Сириуса или Регулуса: ей казалось, что дети слишком расшумелись, играя, или ― не дай Мерлин! ― забрались в подвал или на чердак.

Сидя в кресле, мадам Блэк засыпает всё крепче и крепче. Её гордо поднятая голова в чепце опускается на грудь, руки больше не вздрагивают, а из приоткрытого рта медленно стекает слюна.

Иногда ей кажется, что она прокляла не Сириуса, а себя. С сыном уже случилось всё самое плохое, а теперь пришёл и её черёд. Ей снятся удивительные и страшные сны. Она видит, что она вовсе не она, а её собственный портрет, что, пока неподвижный, висит в холле. А дом её, прежде не знавший такого позора, осквернён и обезображен: целая толпа грязнокровок и предателей крови разгуливала в этом сне по комнатам, превратив старинный особняк в подобие портового трактира. Все портреты Блэков они безо всякого почтения свалили на чердаке, драгоценные вина хлебали как воду, помыкали Кричером и ворошили фамильные реликвии. Их смех раздавался в стенах дома, где раньше жили серьёзно и даже с видимой суровостью, и этот сброд ещё как-то носила земля. Но самым страшным было то, что предводителем варварской орды был Сириус, её сын, постаревший, поседевший и совершенно, абсолютно чужой. Он со смехом издевался надо всем, что было в доме прежнего; Вальбурга, видя это, металась от одной рамы к другой, не зная, как выйти из портрета, и кричала, кричала, кричала... Словно нечистую силу, она этими криками гнала из дома выродков, которые недостойны были переступать его порог. Но снова и снова закрывались плотные шторы, и мадам Блэк рыдала в темноте от горя и бессилия, которое может быть только во сне, и опять билась, как рыба об лёд, о чужое безумие и нахальство, и не было из этого кошмара выхода, нигде, никогда...

Слеза скатывается у спящей Вальбурги по морщинистой щеке, но она продолжает спать в кресле, сгорбившись и устало опустив уголки губ. Наконец морщины разглаживаются: во сне она осталась с Сириусом один на один. Сын куда-то спешил, но она, приподнявшись в нарисованном кресле, окликнула его. Сириус обернулся, вперился в неё невидящим взглядом и гаркнул:

― Что тебе, старая развалина? И после смерти не оставишь меня в покое?

Она не успела ничего ответить: он пересёк холл и снова шарахнул дверью, как тогда, когда уходил, проклятый ею. Вальбурга завопила вслед, припоминая самые страшные ругательства: может, услышит и вернётся... Но дверь была закрыта, как мадам Блэк ни смотрела на неё с тайной надеждой, и сын её опять остался по ту сторону. Постепенно у неё в груди разливался холод, а в висках становилось пусто. Почему-то она твёрдо была уверена в этом сне, что Сириуса больше не увидит.

Мадам Блэк спит; губы её кривятся от ни с чем не сравнимого горя, но там, во сне, слёзы не помогают.

Нетронутый завтрак совсем остыл, а камин погас, когда Кричер, испуганно прижав уши, решился побеспокоить хозяйку:

― Госпожа Вальбурга! Кричер нижайше просит: проснитесь! Госпожа Валь...

По площади Гриммо осенний ветер гонял ошмётки листьев. На портрете в холле в первый раз пошевелилась нарисованная женщина и разразилась бранью, неотрывно глядя на входную дверь.

Но та не открылась.

17.10.12.