Лети (гет)

Отчего люди не летают так, как птицы?

А.Н. Островский «Гроза»

— Скажи, что я птица.

— Ты птица.

— А теперь скажи, что ты птица.

— Если ты птица, то и я птица.

«Дневник памяти»

Позже, когда все закончилось, они спрашивали, как я решился на это. Как долго выстраивал в голове план, насколько точно продумывал детали. Глупцы. Ничего я не продумывал. До самого последнего момента не знал, чем все закончится.

Ни один из них моему лепету, правда, не поверил. Забавно, но чем более откровенным я был, тем более настойчивой и жесткой становилась их травля. Ясно осознав, что подчеркнуто прохладное отношение и угрожающие интонации должным образом не действуют, они доверились проверенному временем способу — транквилизаторам.

Мой товарищ по несчастью, Колин, как-то спросил, каково это — быть таким, как я сейчас. Не знаю почему, но ему казалось, что это все равно, что вжиться в шкуру нашпигованной перед Днем благодарения индейки. «Вот уж умора», — так, наверное, он думал, битый час выплясывая вокруг меня совершенно немыслимый аборигенский танец, корчась в комичных позах и тщетно, но старательно пытаясь изобразить крики индейки. Шутку я, конечно, не оценил, но подумать о том, на что это все-таки похоже, обещал.

— Это все равно, что быть изрезанной на Хэллоуин тыквой, — задумчиво прошептал я зимним вечером несколькими днями позже.

— Пустым внутри? — его пытливый взгляд быстро скользнул по моему лицу и вновь устремился на узкое окно под потолком — нашу маленькую дверцу в реальный мир.

— Что-то вроде того, только хуже. Все, что ты считал собой и своим до этого момента, распадается, и на освободившееся место — пустое и холодное — приходит что-то новое, чужеродное и гадкое.

— Огромный восковой штырь в башке? Ты об этом?

Его зрачки, светло-карие при дневном свете, в молочных сумерках казались двумя огромными темными точками. Я почти видел, как они пульсируют. Все больше и больше расширяются.

— Огромная горелка. Зажги фитиль — и все вспыхнет как пропитанная зловонным керосином тряпка, опалив жалкие ошметки, которые раньше, еще совсем недавно, были твоим драгоценным мозгом.

Мой фитиль подожгли на следующий же день.

Высокий долговязый чужак с синюшным лицом и голубыми глазами-бусинами, не задавал глупых вопросов, как это делали остальные. Он просто предоставил мне возможность выдавить из себя всю накопившуюся желчь: выговориться, поспорить, объяснить.

Я рассказал ему о дне, когда увидел Полумну Лавгуд выходящей из кабинета новоиспеченного преподавателя Защиты от темных искусств Кэрроу. Спокойно и внятно, без тени волнения. Не сорвался даже на моменте, когда описывал уродливые красноватые порезы, испещрявшие ее мелованную кожу, точно сеть уродливых мелких трещинок мрамор брошенной на морозе, ветре и дожде хрупкой статуи.

— Ее глаза в тот момент были сухими, если вам и это интересно.

Он кивнул, мол, интересно, продолжай. Я начал говорить, но вдруг осекся. Осознание, что что-то крохотное и тонкое как паутинка, самое-самое важное, должно остаться только при нас двоих, Невилле и Полумне, горячей волной накрыло все мое существо. Чужак не отберет у меня и это, как бы ни старался.

Ярчайшие воспоминания того дня, по истине поворотного, останутся при мне. Зачем кому-то еще знать, как солнце, мерно сочась сквозь узкую оконную раму, купало ее в своих лучах? Зачем знать о легком ежевичном аромате, оставшимся как шлейф после ее ухода? Это мелочи. Неважности, как говорила бабушка. Чужакам нужны факты, сантименты и глупости они не любят.

— Кэрроу выскочил из кабинета и схватил ее чуть повыше локтя, — по телу пробежала болезненная дрожь. — Прошипел что-то, наклонившись к самому уху. Это стало последней каплей.

Губы чужака искривились в пресной полуулыбке. Да-да, конечно, как иначе.

— А дальше — мы сбежали.

И вновь стройная вязь образов: ее крохотная горячая ладошка, уснувший, словно нарочно, часовой, выход в большой мир сквозь известную еще со времен Отряда Дамблдора дыру в защитном школьном куполе… Темный, полный паутины и теней проход, ведущий прямиком в «Сладкое королевство» и наконец — вспышка яркого, режущего глаза света, от мерно раскачивающегося, поскрипывающего на ветру фонаря.

-Мы далеко, — одними губами, дрожа всем телом под порывами ледяного ветра, прошептала Полумна, едва мы вышли в пустынное предместье Хогсмида, — совсем как птицы. Слышал, что птица, посаженная в клетку, всегда находит способ выбраться наружу?

На черный и мрачный остов замка она даже не обернулась, а вот я, признаться, не удержался, о чем сразу же пожалел. Радостное, пьянящее чувство свободы, полета, сменилось тягучим едким страхом. А что если в замке, с этим безумцем Кэрроу, все же безопаснее, чем за его пределами? Если не для меня, то для нее? Что, если я обрек обоих на смерть?

— Все уже хорошо, — теплые пальцы легонько сжали мое плечо, и внутри как будто стало легче.

— Да-да, знаю.

Мир встретил нас клокочущей, живой тишиной заснеженной равнины. Не помню, в какой точно момент я внутренне сдался. Кажется, уже совсем стемнело, когда ноги, словно ватные, вдруг перестали слушаться, и я, словно мешок набитый картошкой, повалился прямо в снег.

Она сама складывала хлипенький костерок из отсыревших ясеневых веток, я же только помог их разжечь. Волшебный огонек — переливчато-голубой — вышел слабым и почти не давал тепла. Полумна, однако, не жаловалась: только смотрела на меня своими глазами-блюдцами и время от времени дула на озябшие на морозе пальцы.

— Я зря тебя увел, да?

Она повела плечами.

— Кажется, Кэрроу не любит птиц. Я однажды видела, как он сломал крылья сойке.

Самой Полумне он хотел сломать не только крылья…

Кажется, в тот момент я слишком громко скрипнул зубами, со всей скопившейся немой злобой, на которую только был способен. Она сделала вид, что не заметила, и через некоторое время мы, не сговариваясь, принялись за устройство ночлега.

Чувствуя, что происходящее добром не кончится, в качестве подарка на новый учебный год бабушка презентовала мне старую, принадлежавшую еще отцу, палатку. «Чем Мерлин не шутит», — так, кажется, она сказала. Принимая дар, я искренне думал, что это последняя вещь, которая может пригодиться в школе. В ту холодную ночь я понял, как сильно ошибался.

К полуночи мы кое-как устроились в потертых спальных мешках. Лежа так близко к ней, спина к спине, я чувствовал себя чудовищно, по-идиотски счастливым. За это маленькое счастье — посреди нескончаемого абсурда — было немного стыдно, но все же я решительно ничего не мог с собой поделать. Это было странно, дико и упоительно. По-настоящему.

— Полумна, ты спишь?

Она не ответила. Я уверен, что не спала, а просто не захотела отвечать. Засыпая, я еще долго слышал ее приглушенное бормотание.

Сон в ту ночь был легким, нежно-сиреневым, с вкраплениями едва уловимого ежевичного аромата. Я кожей чувствовал, что она рядом, и это было здорово.

Не помню, что мне грезилось под утро, но проснулся я резко, в мгновение, задохнувшись от приступа едкого страха. Разогретой на огне смолой ужас клокотал в каждой моей клеточке — необъяснимый и неуправляемый. Опасный. Говорят, страх холодит душу. Не правда. Он ее воспламеняет, перепахивает огромным садовым плугом. Мгновение без контроля — и ты уже в его власти, встревоженный, ненормальный в самом мерзком смысле этого слова, почти беспомощный.

— Тогда вы впервые подумали об отравленных яблоках? — голос чужака потерял былую участливость.

Я отчаянно замотал головой. Говорил же, столько раз говорил им, что ни о чем таком не думал. Сам не знаю, как и зачем выкрал эти треклятые яблоки с урока Слизнорта. Все получилось почти случайно.

— Я думал о том, что должен защитить ее.

Это было правдой. В ту ночь, тихую и снежную, я был напуган сумбурным сном, но еще больше — ее тихим переливчатым пением, доносившимся с улицы.

Стараясь вести себя как можно тише (что, однако, мне не очень удавалось), я выбрался из спального мешка и слегка раздвинул края палатки.

Полумна стояла на коленях прямо в снегу и тихо пела что-то незатейливо-детское. Все, что я разобрал, строилось на простых рифмах — «роса» — «небеса», «пели» — «шумели». Это было мило, но в то же время как-то неуловимо неправильно.

— Что вы почувствовали? — пауза затянулась, и в голосе чужака слышались нотки нетерпения.

— Сначала — удивительную по полноте и остроте нежность. Вот она — такая живая, искрящаяся, рядом. Протяни руку — дотронешься. Так легко, что даже страшно.

— А потом?

Я не знал, да и до сих пор не знаю, как передать словами то, что случилось дальше. Кажется, только-только заметив крохотную птичку на ее ладони, я немного удивился, ведь стояла зима, но тут же отмел эту мысль как ненужную и лишнюю. Какая разница откуда она взялась?

— Лети, лети же, — нежно поглаживая серые перышки шептала Луна, на время прервав пение. — Лети.

«Лети», — словно мантру беззвучно вторил я.

Птичка, на мгновение замерев, неуверенно взмахнула крыльями и взмыла вверх. Три секунды красивого полета оборвались грубо и внезапно. Признаться, я не сразу понял, что произошло: почему вместо маленькой пташки наземь упала уродливая почерневшая от сырости и времени палка. Только когда Луна, сокрушенно покачав головой, взмахнула волшебной палочкой и вновь трансфигурировала отломанный сук в живое существо, я понял, что все увиденное — не более чем красивое иллюзорное представление. А еще — что Полумна окончательно и бесповоротно сумасшедшая.

Тихонько забравшись обратно в свой мешок, я закрыл уши руками, хоть в этом и не было никакой необходимости: разъяренный рой мыслей где-то под коркой и так заслонил меня от ее диковатого пения — надежней, чем что-либо еще. Я полностью, без остатка погрузился в себя. В плоский, перевернутый мир, притаившийся в уголках расширенных зрачков отца. Мир, где самым ярким пятном были уродливые гномы с конфетных фантиков, что в бесчисленном количестве дарила мне мать — с раскрасневшимися лицами, в ярких зеленых колпаках. Мне было очень плохо, и я почти утонул в своем личном, изуверски изуродованном мире безумия и безумных.

— Полагаю, вам больше не хотелось ее защищать?

Я мягко и немного рассеянно улыбнулся. Нет, в тот момент мне хотелось ее защитить. Больше, чем когда-либо до этого. Невольно, она стала частью моей жизни — самой живой и близкой, пока еще близкой. Наверное, в тот момент я сам был безумным. Я ее любил.

— И ее так называемое безумие вас совсем не напугало?

Окунувшись в безумие с головой, захлебываясь им, я как-то не нашел времени и сил думать об этом, неужели чужак не понял? Единственное, о чем я способен был размышлять — это как ее не потерять, не дать уйти за грань.

На следующее утро я проснулся в твердой уверенности, что справлюсь, что не потеряю и ее тоже как родителей. Это ведь не так сложно.

— Почему ты пошла за мной? — тревожная мысль, разъедавшая душу неизвестностью, наконец обрела ясную форму и вылилась в стройный поток слов.

— Потому что ты позвал.

— То есть, если бы кто-нибудь другой позвал тебя за собой, ты бы тоже пошла? Не задумываясь? — я почувствовал, что невольно распаляюсь.

— Ты как птица, — она остановилась и осторожно взяла меня за руку — трепетно, едва касаясь.

— Пытаюсь вырваться из клетки?

— Не хочешь улетать один, даже когда это всем на пользу.

Тогда я задумался: а смог бы Невилл Долгопупс уйти, не будь ее рядом? Смог бы удержаться, так далеко от замка, не вернуться назад, трусливо поджав хвост?

До боли хотелось спросить, пошла ли она со мной из жалости. Сожалела ли о том, что сейчас здесь, а не в тепле и относительном покое? Каким-то немыслимым образом я сдержался, и вместо этого прошептал совершенно искренне:

— Ты сама как птичка.

Перед глазами вспыхнула картина прошлой ночи: Полумна с крохотной птичкой в руках. В свете дня все это казалось совсем не таким уж пугающим и отталкивающим.

— Я птица, потому что ты птица.

Передать словами весь калейдоскоп чувств, что вспыхнули во мне в этот момент, невозможно. Я был счастлив, горд и обеспокоен одновременно. Да, наверное, так. Она не просто было рядом, она была со мной.

— Вы ее целовали? Или что-то больше? Она вам отказала? — чужак все открывал и открывал рот, роняя свои гнусности на мою измученную голову.

Зуд в наглухо забинтованных руках стал нестерпимым. Мистер Долгопупс устал от этого глупейшего разговора и грубого чужака. Мысленно послав его ко всем чертям, я сказал, что очень хочу спать.

Наблюдать, как его полные алые губы в негодовании сжимались в одну тонкую линию, было почти приятно.

— Кажется, вы обещали рассказать все от начала до конца, мистер Долгопупс.

Мне было глубоко наплевать на то, что я ему якобы обещал. Гул в голове, похожий на вой ветра в печной трубе, почти заглушил его скрипучий голос. Со мной происходило что-то непонятное, страшное, и это было куда важнее, чем разговоры о том, что уже не исправить.

— А если взамен я пообещаю снять повязки с ваших рук? — слова прорывались в мою голову сквозь толстую стену помех, сочились сквозь мягкие ткани и кости и наконец оседали удушающим пеплом в районе верхнего нёба. Я кашлял, давился ими, как мог пытался выплюнуть, но смысл все же улавливал.

— Хорошо. Я ее не целовал.

Очень скоро мою голову заняли совсем другие проблемы. Как оказалось, девочек, которых уводишь за собой, надо кормить. Иначе они — бледные и обессиленные — падают в твои нежные объятия.

— Я оставил ее и отправился искать что-нибудь съестное.

— И что же нашли?

— Так, ерунда. Горсть ягод да корешков, — я пожал плечами. — Я неплохо разбираюсь в травологии.

— Надо думать, когда вы вернулись, обнаружили мисс Лавгуд с одним из ваших отравленных яблок?

— Они не мои.

Злосчастное яблоко, зажатое в ее ладошке — алое и будто натертое воском — выглядело неестественно и устрашающе.

— Что вы сделали, почувствовали, когда увидели это?

Вспоминать об этом больно. Душу словно заднит. Что почувствовал? Панику. Как будто в мозгу лопнули воздушный шарик. Я не понимал, что делаю и как. Знал только, что ей нельзя это есть, что ее губы не должны коснуться этого рассадника зла.

— Я захотел вышибить их нее дух.

Я идиот. Схватил ее за руку, грубо и больно, отбросил прочь, выкинул яблоко в снег. Потом, кажется, извинился. Честно говоря, я не уверен.

— Все рухнуло.

— Она упала на камни, так?

— Повредила ногу и нормально идти дальше не могла.

Пришлось разбить лагерь прямо на опушке леса. В этот вечер огонь в костре, словно питаемый моей ненавистью к самому себе, вышел на славу. Она хотя бы не мерзла.

— Я сделал тебе больно, — сокрушенно твердил я, — Хотел защитить, но сделал больно.

Она молчала: просто сидела рядом, гладила меня по руке и молчала.

— Давайте вернемся немного назад, — чужак размашисто отметил что-то в своем блокноте. — Когда вы впервые поняли, что не одни в том лесу?

В самую первую секунду путешествия. Наверное, я настоящий параноик, но всю долгую дорогу мне казалось, что что-то или кто-то следует за нами: вчитывается в следы, что мы оставляем на снегу, принюхивается к воздуху, может, даже следует по шлейфу тонкого ежевичного аромата.

Я почти видел нашего преследователя: непременного высокого, грузного, с маленьким и заостренным лицом. Я слышал его хриплое дыхание, видел хищный блеск глаз…

— Поэтому вы решились на все это? Вам было страшно?

— Я, наверное, по-настоящему отчаялся, когда понял, что после двух суток пути мы оказались всего в полумиле от Хогвартса. Сделали крюк, так сказать.

— Вы заметили группу преследователей раньше, чем она?

— Ее, кажется, это не особенно волновало. Я не видел, чтобы Полумна вообще смотрела в ту сторону.

— И что же вы сделали, когда заметили людей?

— У меня осталось еще одно отравленное яблоко. Я отдал его ей.

Я — чудовище. Больше всего на свете хотел защитить существо, которое мне дорого, но опять причинил ему боль. Наверное, это слабость, трусость и редкое малодушие. Я не смог отдать ее тем людям. Думал, что для нее оказаться в лапах Кэрроу куда хуже, чем остаться здесь со мной.

— Продолжайте, мистер Долгопупс.

— Когда люди подошли поближе, и я понял, что это Орден Феникса, а не Пожиратели Смерти, я почувствовал себя уже мертвым.

— Вы разозлились на себя?

— Я разбил руки в кровь и хотел сам откусить от яблока, но профессор Люпин и еще какой-то незнакомый мужчина скрутили меня раньше.

Врач сделал несколько пометок в своем блокноте и наконец оставил меня в покое.

В день, когда Полумна впервые за несколько месяцев решается меня навестить, светит солнце. Я улыбаюсь, глядя как проворные светлые лучики, играя, скользят по ее волосам. Улыбаюсь, пока не вспоминаю, что произошло.

— Лучше бы тебе не приходить, — невольно прячу глаза: узор на полу мне как будто интересней, чем ее озаренное лицо. Как будто.

— Я соскучилась, — она усаживается близко-близко, прямо на холодный пол.

— Встань, простудишься, — говорю машинально, но тут же, ругая себя, осекаюсь. Как же нелепо звучит от человека, который едва ее не отравил.

Ее горячая ладонь ложится мне на колено. Она молчит и смотрит-смотрит, буравит своим бесцветным взглядом. Сам мир вдруг выцветает, становится монохромным, полинявшим, пустым. Только она одна — живая, чистая. Она — как будто рядом. И я вдруг начинаю верить…

— Прости… Я сделал тебе больно… Я хотел защитить… Я не знал, что мы уже победили… Я не знал…

Полумна качает головой и достает из кармана крохотную шоколадку.

— Это тебе.

Жуем ее вместе и улыбаемся как дети — искренне, но все же украдкой. Внутри мне больно, впервые хочется взять и заплакать. Что будет, если меня выпустят из Св. Мунго? Что мы будем делать?

— Все-таки хорошо, что я плохой зельевар, будь то яблоко сделано качественно… — я с усилием сглатываю подступивший комок. — Я не хочу делать тебе больно. Не приходи больше, хорошо?

Она качает головой.

— Пожалуйста… Иначе все закончится плохо.

— Я приду.

— Но почему?

Полумна нежно, с особым трепетом гладит мое колено.

— Потому что ты птица, и я птица.

— Так лети, я не держу.

— Я не могу, — она легонько покусывает нижнюю губу. — С ума сходят поодиночке, ты не знал? А раз ты один…

— Тут полно людей, я не один.

— Никто из них с ума не сходит.

Это — удар в самое сердце, даже глубже — в душу.

— Ты боишься за меня? Все это время боялась, что я сойду с ума?

Она легонько кивает. Я вдруг понимаю, что там, в пути, мы тащили друг друга. Да, неудачно, но тащили. Это так просто и правильно… Так по-настоящему, что становится страшно.

— Ты не сойдешь с ума, я же рядом.

Я верю ей.

— Можно я приду еще?

Уходя, Полумна украдкой наклоняется ко мне и шепчет, что больше не боится. Вечером она снова будет сидеть на крыльце и выпускать трансфигурированных из веток птиц, я знаю: знаю так же ясно, как и то, что бояться ей больше нечего.