Чистая страница (гет)

Когда Рон думает о Гермионе, ему хочется грабить и убивать.

Гермиона делает шаг назад и улыбается, но смотрит совсем не на Рона — куда-то за его спину, и ему приходится собрать в кулак всю свою невозмутимость, чтобы не обернуться. Он делает даже больше — отводит взгляд и внимательно смотрит Гермионе через плечо. Давай-ка теперь ты попробуй не оборачиваться.

Рон говорит себе, что может быть последним невезучим идиотом — сам-то он может думать о себе как угодно! — но никогда и никому не позволено так думать о нем кому-то еще. Особенно девчонке этой, которая выросла, но не поумнела до сих пор: всё так же строит из себя невесть что. «Мне-совершенно-наплевать-на-тебя-Рональд-Уизли-и-ты-сам-прекрасно-знаешь-кто-тут-неправ».

У Рона за плечами школа авроров с отличием, путь от рядового министерского до руководителя группы захвата, собственноручно пойманный Долохов, Рону, черт возьми, уже двадцать три, и он решительно не понимает, почему от Гермиониного поведения он снова должен чувствовать себя шестнадцатилетним дебилом, у которого штормовой ветер в голове и руки сжимаются в кулаки по поводу и без повода.

«Мерлина ради, вали куда хочешь! — думает Рон, всё еще ощущая почти детскую обиду за этот её шаг назад, но где-то на подсознательном уровне нехотя добавляет: — Только я придушу любого, кто к тебе подойдет».

Ты разумная девочка, Гермиона, почему же ты так себя ведешь?

С дивана отлично видно, как она заваривает чай, напевая негромко какую-то дурацкую песню с глагольными рифмами, просыпает чайные листья, наступает на них босыми ногами, а потом присаживается на корточки, чтобы собрать их с пола. Не то чтобы Рон был мастером стихосложения, но дурацкую песню от недурацкой он точно отличит. И ведьма ты или кто, в конце-то концов? Используй Акцио, детка, и не придется напрягаться. Звучит как рекламный слоган.

Гермиона, прикрыв глаза, под свой собственный аккомпанемент танцует на кухне отдаленное подобие вальса. Рон встает с места и идет к окну, потом к камину, потом к книжному шкафу, потом обратно к окну. Мечется, как лев в клетке. Подходит даже к ступенькам наверх, решая, что где еще возникнуть «эффекту лестницы», как не на самой лестнице. Да какого черта, он же назван так совсем не поэтому, просто идиотская метафора.

Сейчас бы какого-нибудь хотя бы самого захудалого Пожирателя в руки — вот бы Рон на нем оторвался! Если не дать распутаться туго стянутому клубку нервов, то можно серьезно двинуться, а что сделает Гермиона, если Рон двинется? Наверняка сдаст его в Мунго на веселенький пятый этаж. Вечеринки с психами! Для тех, кто любит неожиданности!

Гермиона кружится на цыпочках, запустив в волосы обе руки. Рону плохо видно её со стороны камина, и он ненавязчивым и незаметным движением направляется обратно к дивану. Оттуда можно одновременно и смотреть, и делать вид, что нихрена не смотришь. Да почему же ей там так весело!

Рон хочет вспомнить, из-за чего они повздорили во вторник, но никак не может поймать в голове картинку. Вместо этого отчетливо помнится, как три недели назад над крыльцом намерзла удивительно крупная сосулька, которую, конечно же, безумно хотелось сбить, а Гермиона не разрешала. Рон сбил её тем же вечером, когда возвращался домой с работы — специально аппарировал, а не прошел через камин, — и сразу же сообщил о содеянном Гермионе. Она сказала «дурак», пожала плечами и спросила, не помнит ли он, есть ли перец в Бодроперцовом зелье. Вот как у неё хватает совести так себя вести? Рон кладет ноги на журнальный столик — этого Гермиона тоже делать не разрешает. Возможно, она заметит из кухни, задаст какой-нибудь провокационный вопрос, и вот тогда...

Они оба уже взрослые и вполне могут нормально поговорить, а не устраивать игры в «кто кого». Эй, повзрослей уже, сколько лет тебе? Что за глупости? Я выращу тебе сто тысяч сосулек на всех близлежащих крышах сразу, если тебе станет легче. Какая разница! Это по-детски, слышишь? Незрело! Ну-ка иди сюда! Немедленно! Я здесь мужик, значит, будет так, как я сказал! Если я захочу, я собью все сто тысяч сосулек, и ты мне не запретишь!

А еще можно пойти вроде как прогуляться, вернуться послезавтра, и тогда она точно пожалеет.

Гермиона гасит на кухне свет и раскрывает занавески. Уходит из поля зрения, судя по звукам, наливает себе чай, а потом возвращается, ставит чашку и локти на подоконник, вглядываясь в темноту снаружи. Рону не видно, что там за окном. Он видит желтый прямоугольник дверного проема гостиной и отражение Гермионы в стекле, заправляющее за ухо упавшую на глаза прядь. Рону кажется, что Гермиона не имеет никакого понятия о том, что он ей недоволен. К тому же, она ведет себя так, будто бы его вообще нет дома, будто бы она вправе безнаказанно танцевать, пить чай и пялиться в окно так долго, как ей вздумается.

Будем честными, Гермиона никогда ни с кем не считается, она же вечно сама себе на уме. Гермиона делает шаг вперед и три шага назад, не дает Рону взять себя за руку, а потом сама же вытаскивает на нем рубашку из джинсов и подставляет шею под поцелуи. А еще она вечно смеется, когда выдергивает руку и когда шаг назад делает, ужас как смешно! Рону хочется схватить её за запястья, бросить на стену и...

И выпустить. Всего-навсего хочется, чтобы она прекратила играть и посмотрела на него всерьёз, снизу вверх. Послушалась. Признала его — нет, не превосходство — равенство.

Рон встает и направляется на кухню, ступая неслышно по половицам и примерно прикидывая, с какой стороны будет лучше вцепиться Гермионе в запястья. Но что-то отвлекает его внимание, и боковым зрением он замечает на столе свою кружку с чаем. Половинка лимона, как он любит, и наверняка без сахара. Рядом на тарелке сэндвич, в котором никакой солонины, и две конфеты из тех трех, что оставались в коробке после обеда. Рону становится не по себе, когда он снова переводит взгляд на прямую спину Гермионы, которая его не услышала и не обернулась. Он забирает кружку и так же тихо возвращается обратно в гостиную, запоздало вспоминая, что в отражении видно если не всю комнату, то дверной проем уж точно. Молодец. Ниндзя прямо.

В чае действительно ни следа сахара.

* * *

Рон думает, что возвращение не исправляет ухода и что есть такие ошибки, которые будут гнуть тебя к земле до конца жизни, и ничего не сделаешь с этим — не вылечишь, не вытащишь из себя. Разве что затолкаешь поглубже и постараешься пореже о них вспоминать. Рону чертовски трудно было избавиться от постоянного чувства вины, которое жрет тем больше, чем сильнее ты уверен, что поступил правильно. Каждый знает, что именно следует выбирать между правильным и неправильным, и всегда можно выбрать между неправильным и неправильным по принципу меньшего зла. Только никто не объясняет, что делать, когда из двух возможных вариантов правильные оба. Как ни выбирай, половину игры ты всё равно проиграл, а твое искреннее раскаяние может разве что подсластить пилюлю.

Рон уходит в дальний угол комнаты — туда, где его не будет видно из кухни, ставит кружку на книжную полку, растирает пальцами виски. Он всерьез считает, что не сделал совершенно ничего плохого, что никакой ссоры не было, просто он сам себя накрутил. Как тут не накручивать, если в голове прочно засела мысль, что Гермиона не хочет быть с ним, просто еще этого не осознала, а когда осознает, то обязательно уйдет.

Гермиона говорит, что если бы не хотела быть с ним, то и не была бы, что за глупости. Ты думаешь, спрашивает она, что мне нравится себя мучить? Или ты думаешь, что я до такой степени жалею тебя, что решила собой пожертвовать? Ты думаешь, тебя есть за что жалеть? Гермиона умеет быть честной и острой в своей честности — так легче доходит, говорит она, и Рон додумывает сам, что если подозреваешь близких в том, что они испытывают к тебе жалость, значит, сам себя жалеешь, а это клинический случай, конечная остановка, дальше только пойти утопиться. Рону порой интересно, что показал бы ему медальон сейчас, через шесть лет, и в моменты, подобные нынешнему, он всерьез опасается, что видения были бы точно такими же. Я перерос это, говорит он себе, я перерос это, когда смог поднять меч, я втоптал всё это в землю, когда вернулся победителем, а встречен был как предатель, я разделался с этим, когда Гермиона простила. Я окончил школу авроров с отличием, напоминает он себе, я далеко не последний человек в Министерстве, я могу позволить себе то, о чем раньше даже не мечтал. Лучшая женщина в мире — моя женщина. Что еще должно произойти, чтобы стало легче?

Безумно тяжело устоять перед соблазном каждый раз, когда что-то идет не так, перевернуть страницу и переписать всё заново на чистом листе.

Рон возвращается на кухню, где Гермиона домывает чашки.

— Ты ведь не злишься, — он не спрашивает, просто констатирует факт.

— Нет, — отвечает она. — А почему я должна? Ты что-то натворил?

Рон считает, что Гермионе не следует знать, что он натворил там в своей голове. Она переворачивает последнюю чашку на сушилку, закрывает кран и разворачивается, подхватывая по ходу полотенце, чтобы вытереть руки.

Она улыбается. Рону становится легче.

— Когда я была маленькой, бабушка подарила нам чайник, у которого не было отверстия для выхода пара. Знаешь, какое представление мы смотрели каждый раз, когда он закипал?

— Можно было выбросить его и купить новый.

— Что ты, это был бабулин подарок, плюс мы, как оказалось, любили его именно за его истерики.

— О, я понимаю, куда ты клонишь.

Гермиона проходит мимо него к столу, нарочно задевая бедром. Теперь она — за спиной Рона, поменялись местами.

— Никуда не клоню. Просто такая история из детства.

— Здоровская история.

«Давай, обзови дураком, и я разберусь с тобой по-мужски».

Она подходит к нему сбоку, кладет руку на предплечье, поднимается на цыпочки и целует в висок.

— Пойдем в гостиную, тут холодно.

Усевшись на диван, Рон по привычке складывает ноги на журнальный столик. Пока он осознает, что наверняка попал, Гермиона кладет свои ноги рядом с его и поудобней устраивается у него под боком. На вопрос Рона, какого, собственно, черта, она смеется и отвечает:

— Любовь — это компромиссы.

Её запястья никогда не казались ему особенно тонкими, просто она сама по себе гораздо меньше его, и он вполне может держать обе её руки в своей одной.

Тем более что второй очень хочется погладить её по шее и по волосам.

— Когда ты ведешь свои войны, — говорит она тихо, — самым разумным поступком для меня кажется запереться где-нибудь в ванной и переждать. Но я еще ни разу этого не делала.

— Потому что ты меня любишь?

— Потому что в итоге ты всегда побеждаешь.

Когда Рон думает о Гермионе, ему хочется придушить самого себя за все те моменты, когда он вел себя с ней как идиот. Иногда, чтобы начать чистую страницу, всего-то нужно найти в себе силы дописать предыдущую.

Сколько Рон себя помнит, у него всегда получалось.