Quem patronum rogaturus… (джен)

Звон монастырского колокола, сзывавшего братию на молитву, медленно растворялся в тишине ноябрьского вечера. Братья-монахи, собирающие подаяния, или же призванные к одрам больных и желающих исповедаться в смертный час, торопились вернуться в свою обитель. Так и брат Хьюго, известный своим благочестием и аскезой, и брат Меттью спешили к вечерней мессе.

— Мы пойдем напрямик, так ближе.

— Но, брат Хьюго, может не стоит нам идти этим кварталом, там женщины... женщины, которые...

— Мне ведомо, чем промышляют живущие здесь... и мне нет дела до этих презренных, торгующих телом и погубивших свои души... А ты, неужели, ты боишься поддаться соблазну, брат Меттью?

Хьюго решительно сворачивает в переулок, за ним следом боится отстать робкий брат Меттью. Они идут мимо тесно сгрудившихся обшарпанных домов, старательно обходя лужи нечистот на земле. Ненужный ноябрьский дождь растопил тонкий лед, и теперь скользкий от грязи переулок смердит отбросами и испражнениями. В осенней темноте особенно четко слышны пьяная ругань выгнанного из кабака забулдыги, скрип ржавых петель облупившейся вывески, жалобное поскуливание голодной собаки, стук о крыши капель вновь припустившего дождя. От грязной стены отделяется жалкая фигура женщины в рваных лохмотьях.

"Братец-монашек, не хочешь ли согреться?" — А у самой зуб на зуб не попадает от холода.

Монахи молча идут мимо, но проститутка неосторожно с жалкой наглостью хватается за рукав рясы Хьюго. Он останавливается и резко наотмашь бьет ее по лицу. Охнув, женщина оседает посреди лужи; у нее нет сил ни подняться, ни громко плакать; она только всхлипывает. Хьюго продолжает свой путь, не оглядываясь. Брат Меттью склоняется над несчастной. Ни красоты, ни свежести нет на ее лице: все сожрал голод. Немые слезы бегут по знакомым бороздам на щеках. Брат Меттью осторожно отирает их, стараясь не задеть красное пятно пощечины, и... Отврати свой взор, Пречистая Дева, закрой лицо свое рукавом лазоревого одеяния, дабы не видеть, как недостойный монах Меттью опускает руку в кружку для милостыни, чтобы оставить несколько монет в ладони грязной потаскухи.

— Ступай в тепло... и поешь сегодня.

Меттью, подпрыгивая, размахивая руками, чтобы удержаться, не поскользнуться на оттаявшей грязи, спешит вслед за братом Хьюго, догоняет его возле деревянной бочки, куда собирают дождевую воду. Тот моет руки, остервенело трет кожу до кровавых расчесов, раз за разом опускает в обжигающую холодом воду:

— Я дотронулся до этой твари!

Меттью беспомощно смотрит на свои руки и лишь глубже прячет ладони в рукава рясы. Он не смеет прикоснуться к Хьюго, а запинаясь, просит:

— Пойдем, брат, пойдем. Мы опоздаем к мессе.

* * *

— Брат Меттью, это брат Генрих из ордена святого Доминика Тулузского. По соизволению Папы нашего Иннокентия прибыл он, дабы посрамить силы тьмы и защитить нас и смиренную паству нашу от дьявольских козней. Отвечай же ему со всем своим простосердечием, ничего не утаивая.

— Понял ли ты, брат Меттью, слова отца-настоятеля? Говори мне лишь правду, ибо ложь погубит не только бренную плоть твою, но и бессмертную душу.

— Я не смею лгать, брат Генрих.

— Знаешь ли ты женщину по прозванию тощая Марготта?

— Я никогда не слышал этого имени.

— Она — ведьма, наславшая проклятие на брата Хьюго. Ты же видел, как она напала на него. Расскажи, что делала она ночью на улице.

— Она... она занималась своим ремеслом...

— После того, как брат Хьюго отверг сатанинский соблазн, слышал ли ты, чтобы она проклинала его?

— Нет...

— Слышал ли ты, чтобы она читала святые молитвы: «Ave Maria», «Pater Noster» — навыворот?

— Нет...

— Что же делала эта недостойная?

— Она... плакала...

— Видел ли ты дьявольские печати на лице ее?!

— Нет...

— Признал ли ты в ней ведьму?!

— Нет...

— Ты глуп, брат Меттью!

— Господь не умудрил меня...

* * *

— Сколь велика бесовская сила проклятой ведьмы, что и после смерти своей продолжает терзать достойнейшего из братьев. Ступай к брату Хьюго, брат Меттью. Он очнулся и зовет тебя. Скажи ему, что все мы молимся о нем.

Меттью осеняет себя крестным знамением. Он помнит, как три дня тому, во время аутодафе, когда из пламени костра вырвался отчаянный вой корчившейся на огне женщины, в ответ раздался крик, полный тоски и муки, и Хьюго, рухнув на землю, бился в страшном припадке, разрывая рясу, перемежевывая молитвы с богохульством.

Меттью входит в холодную келью. На голом полу лежит Хьюго, он сполз с продавленного тюфяка. Глаза аскета прикрыты, слезы бегут из-под вздрагивающих век, струятся по впалым щекам. Под разорванной на груди рясой — окровавленная власяница. Меттью бережно подхватывает безвольное тело и переносит на убогий матрас.

— Ты... ты сильный, — шепчет Хьюго, — а я... я... оказался слаб... почему?

— Ты изнурил себя служением...

Хьюго не слушает:

— Нет! Нет! Почему... почему я хотел ее?! Она была уродливой, жалкой, от нее воняло! Воняло потом, грязью, мужскими вожделениями! Почему я хотел ее?!

— Она была доступна для всех кроме тебя, хранящего обет, брат мой.

Ясная простота этих слов пугает Хьюго.

— Она была ведьмой! Ведьмой! — кричит он ожесточенно, — ведьмой... ведьмой, — он умоляет, рыдая.

Меттью вытирает испарину с пылающего лба страдальца, вытирает слезы с его щек. И от великой жалости он грешит — клевещет на мертвую, лишь бы вернуть мир душе живого:

— Да, брат, она была ведьмой... Но ты преодолел соблазн и устоял перед искушением...

— Нет, — глухо выдыхает Хьюго.

— Но брат Генрих сказал...

— Я солгал доминиканцу.

Торопясь, путаясь в словах, сбивчиво рассказывает, выплескивает Хьюго на безропотного брата Меттью всю грязь, которой запятнал свою душу, когда накануне казни спустился в монастырскую темницу. Там, после пытки измученная и жалкая... на прелой соломе... в крови и нечистотах... ожидающая смерти... Но похоть и жестокость победили веру и стойкость в его сердце... Хьюго осквернил и тело свое, и душу.

В отчаянии ропщет он и все глубже погружается в пучину безнадежности.

— Я проклят! Мне нет спасения!

Меттью обнимает умирающего за плечи, прижимает его голову к себе и укачивает, словно испуганного ребенка:

— Кто измерил глубину милосердия Божьего, дабы сказать, что не хватит его для прощения грехов людских?..

Покой снисходит на истерзанное сердце Хьюго. Он верит. Верит словам самого скромного из монастырской братии. Кому он сейчас вручает мятежную душу свою? — Грозному Судие или жалкому брату Меттью?

Меттью читает отходную молитву. Он знает, что не может отпустить грехи нераскаянные, простить непростившего... лишь взвалить тяжесть этой ноши на себя... ступай легко к Небесному Престолу, брат Хьюго, твои грехи понесет брат Меттью сколько хватит его сил, он и так давно смирился, что в ничтожестве своем и слабости не достоин узреть Райские Врата...

* * *

Творец во всеблагой мудрости своей дал ему еще время до встречи с Петром—ключарем. Дабы укрепил брат Меттью дух свой. Тогда милосердие его не будет мешать справедливости, а суровая справедливость не будет терзать его доброе сердце... А до той поры:

— Нет-нет, сэр Николас, чтобы ни говорил Кровавый Барон, а нам должно быть снисходительными к заблудшему сотоварищу нашему Пивзу...