Рукопожатия (гет)

Well, ring the bell backwards and bury the axe

Fall down on your knees in the dirt

I'm tied to the mast between water and wind

Believe me, you'll never get hurt

Our ring's in the pawnshop, the rain's in the hole

Down at the Five Points I stand

I'll lose everything But I won't let go of your hand

Tom Waits/Kathleen Brennan*

Они все знают. Знают и молчат.

Молли — потому, что все они теперь её дети, и с неё уже достаточно потерь. Это, в конце концов, их жизнь. Молли мудро помалкивает и лишь грустно улыбается, по очереди обнимая всех четверых у дверей Норы.

Джинни — потому, что действительно не ощущает неудовольствия. Что бы там ни сплетничали про неё завистники, Джинни — славная девушка, честная и открытая, настоящая гриффиндорка. Кто-кто, а уж она бы не стала держать камень за пазухой — если бы что-то было не так, высказалась бы без утайки. Бросила бы правду в лицо, метко и хлёстко, как бросает квоффл, как швыряла боевые заклятия из окна седьмого этажа. И с готовностью приняла бы правду в ответ. Любую, самую горькую.

Рон тоже в этом «заговоре молчания». У Рона вообще сложилось впечатление, что он понял самым первым, раньше, чем все остальные. Сразу, едва успев в последний момент дотянуться, подхватить, прижать к себе, выровняться и мягко опуститься на колени, придерживая её голову. Падая, уголком рта она прихватила прядь своих невозможных волос, слипшуюся и влажную от крови, стекавшей по бледной, покрытой пятнами копоти, коже. Это был момент абсолютного понимания. Рон понял всё, понял и встретил удар, как прибрежный клиф встречает арктический шквал, как принимают самое страшное и неизбежное. Потому что это было страшнее, чем всё произошедшее ранее этой, главной в их жизни, ночью. Тем сильнее было облегчение, испытанное Роном несколькими минутами позже и тут же сменившееся новой ледяной тревогой — ночь продолжала закладывать невообразимые виражи, как взбесившаяся метла.

Преувеличением будет сказать, что Рон легко смирился. Нет, оставаясь наедине с собой, он поначалу часами носился из угла в угол, сжимая и разжимая усыпанные веснушками пудовые кулаки, нечленораздельно бормоча что-то похожее то ли на проклятия, то ли на оправдания. А потом успокоился, поняв, что это не самое худшее, что могло случиться. Ведь они живы, это — главное. Всё остальное можно рассматривать как бонус. Который, если быть до конца честным с самим собой, он не вполне заслужил, на который, вечно второй, он и надеяться не смел, более того, умудрился сделать всё, чтобы его лишиться.

Но Рон ошибался: она догадалась раньше. Вот уже несколько лет она жила с Роном под одной крышей, носила его имя, делила с ним завтраки и ужины, горе и радость, яростно брала его и щедро ему отдавалась. Всерьёз подумывала о совместном продолжении рода, была с ним душой и телом в среднем двадцать три часа в сутки, но всё это время жила ради завершающего, двадцать четвёртого, для которого впору было заводить специальное деление на семейных часах Уизли.

* * *

Жизнь Гермионы сделали два события, два кратких момента, не имевших никакого отношения к категориям случайности.

Первое произошло много лет назад, на Всех Святых, в школьном туалете для девочек. Шрапнелью разлетались осколки мрамора, кафеля и фаянса, во все стороны хлестала вода, а смерть в образе гнусно пахнущей и что-то гортанно вопящей человекоподобной глыбы уже занесла лапу над скорчившейся в углу, до нитки промокшей девочкой, ни живой, ни мёртвой от страха.

Однако не страх был самым сильным ощущением, переполнявшим Гермиону в тот момент, а чувство бессмысленности происходящего. Двенадцатилетней первокурсницей овладело жгучее и какое-то зрелое осознание того, что её смерть будет напрасной, ведь ей не за что пока умирать. Ощущение длилось всего несколько десятков секунд, но было мучительным до тошноты.

Оно развеялось ровно в тот момент, когда в туалете, словно из ниоткуда, появились двое, и ей захотелось крикнуть: «ну почему так долго, где вы были?!», хотя она вроде бы и не имела для этого никаких оснований. Как во сне видела Гермиона все дальнейшие события: и прыжок Гарри, и впервые удавшееся Рону Вингардиум Левиоса, и то, как, мотнув крохотной шишковатой башкой, чудище сначала грохнулось на колени, а потом всей массой шлёпнулось на пол, словно огромный ком влажной глины.

С залитого водой кафеля к потолку взметнулись брызги, в глазах встали радуги. «Чёрт, палочка Гарри могла сломаться», — Гермиона откуда-то знала, что это важно. С облегчением поняла, что нет, не сломалась. На ходу, впервые в жизни (лиха беда начало!), сочинила правдоподобную историю с самооговором для подоспевшей деканши, стоически приняла её нагоняй...

В башню Гриффиндора возвращались вместе, оставляя мокрые следы трех пар ног на полу; растрёпанная девочка шагала между двумя мальчишками. За всю довольно долгую дорогу не было произнесено ни слова, но к концу пути их триумвират окончательно сложился, а роли в нём были розданы. Отныне место Гермионы было рядом со взъерошенным мальчуганом в круглых очках, которого по странному недоразумению в этом новом мире было принято обожествлять или демонизировать, заточая в гетто одиночества. Своим рациональным умом Гермиона понимала, что поклонение ранит Гарри так же больно, как и неприятие. Что он — обычный ребёнок, пусть себе и с необычной судьбой, отчаянно нуждающийся в теплоте, нежности, поддержке, совете. Она станет для него всем, он больше ни в чём таком не будет испытывать нужды.

А Рон? Она примет и Рона — он достоин всяческого уважения. С рождения обречённый и до коликов ненавидящий быть вторым, он не побоялся принять дружбу Гарри Поттера и предложить свою. Воплощённое солнце, он стал тенью друга — бывают же такие забавные парадоксы. А как лихо сообразил применить нехитрое заклинание! Она будет другом им обоим, у неё впервые в жизни будут настоящие друзья среди сверстников — обычно общение с инфантильными одногодками вгоняло в тоску смертную, от которой Гермиона спасалась за книгами. Они всегда будут вместе, плечом к плечу в этом мире, где в любой момент может случиться Всё-Что-Угодно, спиной к спине до самого конца. И, главное, её больше никогда не охватит то отвратительное, тошнотворное, липкое чувство безнадёжной пустоты — отныне ей есть за кого умирать.

У подножия лестницы, ведущей в комнаты девочек, Гермиона пожала руку Гарри. Это было крепкое рукопожатие, короткое, почти деловое, словно скрепляющее некий контракт. Рон не решился подать девочке руку, лишь смущённо улыбнулся, а ей внезапно захотелось расцеловать обоих.

В тот памятный день Гермиона стала взрослой.

Второе событие произошло под конец часового перемирия при Хогвартсе. Она стояла чуть поодаль и видела, как трясутся плечи Молли, как дрожит обнимающая их жилистая рука Рона. Впервые в жизни, отметила Гермиона про себя, она видит, как он целует мать, трогательно, совсем как маленький мальчик.

Её взор на секунду задержался на лице Джорджа, и Гермионе захотелось исчезнуть — немигающий взгляд, казалось, высасывает живую душу поцелуем дементора. Полнота души ещё пригодится ей этой ночью: что там сейчас узнал Гарри, почему его до сих пор нет — прекращение огня вот-вот закончится?!

Стараясь не привлекать внимания, она сделала несколько шагов назад с намерением переместиться за спину монотонно и жутко раскачивающегося взад-вперёд Перси. На третьем шаге её вдруг настигло ощущение гнетущей тоски, определённо не связанное ни с Фредом, ни с Роном, ни с кем-то другим из стоящих и лежащих здесь. Родители?... Или... Нет, не может быть!...

В следующий миг поток какой-то потусторонней студёной субстанции ударил в солнечное сплетение, лишив воздуха, а в затылок словно вонзилась ледяная игла. Глаза Гермионы закатились и она начала медленно оседать на усыпанный каменной крошкой пол Большого Зала...

Очнувшись на руках у Рона и почувствовав влагу его слёз и собственной крови на лице, девушка утерлась натянутым на ребро ладони рукавом перепачканного свитера. Уголки её губ слабо дёрнулись в ответ на его зарёванную улыбку и так неподходящий к ней взгляд, вмещающий одновременно и облегчение, и безмолвный вопрос, и мрачное понимание того, что он сейчас услышит в ответ. После чего она тихо, но чётко произнесла:

— Гарри умер, Рон, я видела. — И, помолчав, добавила. — Не верю. Что-то не сходится, это же очевидно. Давай пока не раскисать, ладно?

Вцепившись в его куртку, Гермиона рывком поднялась на ноги, с трудом справилась с подступившим головокружением, вытащила из рукава жёсткую и непослушную палочку из грецкого ореха и прислонилась спиной к последнему, что оставалось надёжного в этом мире — к спине Рона.

У неё оставались только эта жёсткая палочка и эта жёсткая спина. Перемирие заканчивалось.

Когда несколько часов спустя Гарри рассказывал им о своей встрече на том, другом, Кингс-Кроссе и беспрецедентной магической связи между двумя волшебниками, которая, по словам Дамблдора, существовала между ним и Риддлом, Гермиона получила окончательное подтверждение своим догадкам. Можно сказать, что именно в ту ночь она стала по-настоящему счастливой.

* * *

Со двора послышался хлопок — Гарри, по-видимому, был сегодня в отлучке, обычно он приходит пешком, ведь они живут совсем рядом. Она не пойдёт открывать — дверь этого дома и так всегда открыта для Гарри. Рон сегодня рано пошёл спать, замотался на работе, оно и к лучшему. Он давно уже не переживает, но так всё равно как-то... правильнее, что ли.

Гарри входит в комнату без паузы и без приветствия, как будто отлучался всего на минутку, бросает перчатки на обеденный стол, уверенно пододвигает стул, садится напротив и протягивает ей чуть подрагивающие небольшие твёрдые ладони. Гермиона осторожно берёт их в свои, узкие и такие же твёрдые, с неизменными пятнышками от чернил.

В любой другой час в сутках, пересекаясь в Министерстве, выбираясь вместе на обеденный перерыв, на праздновании семейных дат и дружеских пикниках Гарри Поттер запросто может приобнять миссис Рональд Биллиус Уизли за талию, помассировать ей затёкшие от конторской работы плечи, посекретничать с ней в каком-нибудь полутёмном углу, похохотать дуэтом, дружески чмокнуть. То же самое может позволить себе и Гермиона, и пусть стыдно будет тому, кто плохо об этом подумает — они друзья, лучшие друзья.

Сейчас же, в их час, осторожное пожатие рук — тот максимум, который эти двое себе позволяют, да большее им и не нужно. Тепла ладоней вполне достаточно, чтобы убедиться — они оба живы, связанные друг с другом так крепко, как не были ни одни ещё волшебница и волшебник в истории, настолько тесно, что даже смерть не встанет между ними.

Гарри подолгу сидит с закрытыми глазами, иногда подрагивающими под усталыми веками. Гермиона вглядывается в лицо Гарри внимательным взглядом чуть сощуренных глаз, словно проводя дотошную инвентаризацию его черт, сличая их с навсегда выжженным на подкорках образом того лохматого мальчишки. И улыбается, улыбается, снова уловив ускользающее сходство.

Иногда он открывает глаза, и тогда нервический сполох убивающего заклятия сталкивается с мягким тёмным пламенем разоружающего и умиротворяющего... Как на Литтл-Хэнглтонском кладбище, комнату словно накрывает золотистой сетью, сотканной из бесплотных образов — из их общих воспоминаний. Воспоминания почти материальны, они шевелят невидимыми губами по затенённым углам, выводя неслышную уху песню, похожую на трель феникса. Звуки не нужны тем, кто помнит все самые главные слова наизусть, и кто не забывает даже того, что, пожалуй, стоило бы забыть. Гарри снова закрывает глаза, воспоминания растворяются в воздухе комнаты, Гермиона снова улыбается.

Изредка он или она роняют одну или несколько фраз, ещё реже фразы складываются в короткий диалог, смысл которого понятен лишь участникам — незачем тратить отпущенный им час на вещи, доступные кому-то ещё. Особой нужды в разговорах нет ещё и потому, что эти двое давно понимают друг друга без слов — годы на общей волне с успехом заменяют легилименцию, которую Гарри с Гермионой так и не освоили за ненадобностью.

Так проходит время, иногда меньше часа, иногда — чуть больше. Первым всегда встаёт он — и никогда она. Прощаясь, Гарри на мгновение прижимает Гермиону к себе, слегка касается губами волос, вдыхая их аромат.

— До завтра, Гермиона Джин Грейнджер, — иметь власть прикоснуться и назвать истинным именем — древняя формула подлинного, предельного обладания,...

Гермиона улыбается в ответ, слегка взлохмачивает его вихры.

— До завтра, Гарри, — ...и в этом смысл их еженощного ритуала.

Гарри почти всегда выходит в дверь и только иногда в камин — он любит немного пройтись перед сном, а здесь и в самом деле рукой подать. После ухода Гарри Гермиона редко сразу идёт к себе в спальню. Вот и сегодня она призывает с конторки ворох пергаментов и, забравшись в кресло с ногами, ещё около получаса внимательно изучает их, заткнув за ухо самопишущую чернильную ручку, которой изредка делает пометки на полях.

Рон не в претензии, что она так поздно засиживается — они оба предпочитают утреннюю близость. Она — потому, что ранняя пташка и деятельная натура, а ласки Рона по утрам — настоящее вдохновение и заряд бодрости на весь день. Он — потому, что его Гермиона — ранняя пташка, его ранняя пташка двадцать три часа в сутки.

* * *

Когда Гарри Поттер поднимается к себе в спальню, Джинни лежит под одеялом, свернувшись уютным калачиком. Гарри знает, что излучаемое её телом веснушчатое сонное тепло — как минимум, милое притворство, скорее же всего, подозревает Гарри, дело здесь не обходится без чар. И он благодарен Джинни за это. Он знает: что бы ни случилось, Джинни всегда его ждёт — это одна из основ, на которых держится вся его послевоенная жизнь.

Гарри осторожно убирает солнечную прядь с мордашки, заправляет за аккуратное девчоночье ушко и, как бы невзначай, нежно касается её затылка подушечками пальцев. Джинни довольно мурлычет и с хитрющим видом приоткрывает один глаз. Он здесь, и ничто больше не важно. Сейчас они будут побеждать смерть самым потрясающим из известных Джинни способов, и, несомненно, в итоге победят столько раз, сколько им захочется. Лично ей в этом смысле всегда нравилось число три.

Всё так, как Джинни всегда и хотела. Ни за что она не стала бы удерживать его против воли, и Гарри это знает. Он рядом, он ласков, внимателен, в его взгляде она читает нежность, заботу, благодарность, а его глаза никогда не лгут. Ну не умеет он притворяться, во всяком случае, не с Джинни. Не говорит ей красивых слов о своих чувствах, но Джинни ощущает каждой клеточкой — он любит её и будет с ней. Всё остальное для Джинни — несущественно.

Однако маленький червячок нет-нет, да и шевельнётся в красно-золотом яблоке большого гриффиндорского сердца юной миссис Поттер — конечно, они с Гарри будут жить вместе долго и счастливо.

Но в один час с ним умрёт не она, а лучшая подруга.

_____________

*http://www.youtube.com/watch?v=XMemy-haxEU