Куркума (джен)

Джордж Уизли реалист, трезвый и здравомыслящий человек, и ничто не может этого изменить. Он верит в себя, в силу человеческой мысли и силу духа, в обалденные маггловские штуковины и в магию, а вот в чудеса не верит. Про чудеса — это к Фреду.

Джордж не верит в чудеса, поэтому, когда пасмурным октябрьским вечером двойник в зеркале (двойник, но не близнец, увы) делает ему ручкой и корчит насмешливую рожу — сам, совершенно независимо от воли Джорджа, Джордж не приникает с надеждой к холодному стеклу, не пугается и не удивляется, а думает: «Похоже, я наконец-то свихнулся. Ну, и молодец, давно пора, чо уж там». И идет заваривать чай.

Заваривать чай — это правильное, уизлиугодное дело. Когда Джордж, наотрез отказавшись заселяться в Нору, вернулся в их с Фредом комнатку над магазином в Косом Переулке, он встал было столбом посреди комнаты, оглушенный тем, что больше никогда… а потом развернулся и пошел заваривать чай. И завтрак делать. А потом варить кое-что новенькое и миленькое, девочкам-третьекурсницам должно понравиться.

Он в какой-то степени даже понял маму с ее вечной стряпней и уборкой: пока руки заняты делом, а голова — тем, как это дело сделать и не напортачить в процессе, времени на всякие там страдания не остается. Можно не думать о том, как изменилась твоя жизнь, не замечать, как изменился ты сам, и не спрашивать себя, а какого рожна ты вообще здесь делаешь и какой в этом смысл. Просто действовать и все, раз уж ни на что другое больше не способен.

В том, что он никогда больше не будет прежним, Джордж не сомневался. Это же элементарная арифметика, младенец осилит. Если от двух отнять один, останется один. Один — это меньше, чем два, и ни в коем случае не равно двум. Джордж Уизли в единственном экземпляре вообще никак не равен близнецам Уизли, точка. Сочувствующие могут удалиться рыдать, а Джордж будет варить.

Понимание того, что все не так, как должно быть, настигало, конечно, временами и за работой, когда протягиваешь руку, чтобы взять нарезанных флоббер-червей, и понимаешь, что никто доску-то не подаст так, чтоб было удобнее, и черпак не перехватит, и время за тебя не засечет. Но когда это происходит, некогда думать, некогда зацикливаться, через пять минут как рванет же, если яд пикси не добавить, поэтому все эти моменты Джордж проскакивал относительно благополучно. Вечером можно было отправиться в Нору, или даже отважно прийти домой, заварить чай и сварганить бутербродов, вернуться в пустую комнату, развернуться и пойти заваривать еще какой-нибудь чай, лишь бы не думать и не находиться там… но даже это, в общем, тоже было еще ничего.

Особенно, исключительно погано было по утрам. Каждый раз, пробуждаясь от сна, где их все еще двое, Джордж не помнил, что Фред умер, и говорил «доброе утро», не сомневаясь, что Фред тоже проснулся, они всегда просыпались вместе. Не дождавшись ответа, все понимал и очень хотел сдохнуть тоже. Вот эти пять минут по утрам, это короткое время полной уязвимости, когда не получалось делать вид, что все нормально, были хуже всего. Все остальное время действительно было нормально.

Но Джордж, конечно, с самого начала, с самого первого «доброго утра» в пустоту, знал, что долго так не протянет. Ну люди не живут, если оттяпать от них половину. И он не должен был выжить после такого, а что выжил — так это временно. А как еще. Потому что на самом деле его — целого — нет, а есть кровоточащая по месту среза беспомощная половина человека. Это был совершенно новый для него опыт. Раньше ему казалось, что он мог пережить что угодно. Потому что любое самое страшное «что угодно» можно обстебать, поржать вместе с Фредом и жить дальше — нет, не наплевав на произошедшее и не забыв о нем, а посмотрев на все это и поняв, что да, ситуация поганая, да, могло бы быть и получше, но мы сильнее и можем пережить и не такое. Еще и посмешим всех в процессе, а что же, почему бы нет. Пусть они лучше на нас ругаются, чем скорбят.

Но оказалось, что смеяться в лицо любой беде он мог только с Фредом, а без него он стал таким же беспомощным, как и все остальные, барахтался в своем горе, захлебывался им, сбивался на идиотский страдальческий пафос, стоило остаться в одиночестве. Перед семейством храбрился довольно достоверно, сам толком не понимая, зачем, но вечно роль играть не получалось, себя-то не обманешь, и рано или поздно он переставал делать вид, что все нормально, подходил к зеркалу, пытался уговорить себя представить, что тот, второй, из зеркала, — это Фред, хоть на секунду в это поверить, хоть на миг с ним воссоединиться. Передохнуть от такой жизни. И от неполноценности этой замены, от обиды, что даже так обмануть себя не получается, начинал реветь, как в раннем детстве не ревел. Недолго, конечно. Но и это было, по его меркам, как-то чересчур.

Ругал себя потом, конечно. И так плохо, зачем лишний раз душу травить. Но через некоторое время — раз в пару недель примерно — снова обнаруживал себя перед зеркалом с распухшим носом, позорище. А вот сейчас встал перед зеркалом, ничего такого не хотел, сохранял спокойствие и морду кирпичом. А там — Фред. Или не Фред, а все-таки его, Джорджа, отражение, но живущее какой-то собственной жизнью. Стало быть, все-таки не выдержал.

Ничего особенного по этому поводу Джордж не чувствовал, разве что отголоски его прошлого любопытства — их с Фредом двойного любопытства: а что теперь будет? А как оно будет? А кто-нибудь заметит? А каково это вообще, быть сумасшедшим? Заварил чай, пошел было в комнату, а на пороге вдруг испугался: а вдруг там, в зеркале, опять все в порядке, просто отражение, как будто ничего не было? Внушил себе строго: «Гриффиндорцам по барабану», зашел, уставился в зеркало.

Оказалось, зря боялся. Зеркальный двойник сидел на зеркальном полу, скрестив ноги, и на настоящего Джорджа, стоящего с чашкой чая, если и был похож, то уж точно не позой. Кивнул приглашающе на пространство перед зеркалом — располагайся, мол. Джордж расположился. Чашку рядом поставил, в руках держать не стал, а то вдруг прольет. Мало ли, что дальше будет. Не каждый день отражения пообщаться решают.

— Давно хотел тебе сказать, что ты дебил, и вот наконец-то получилось, — серьезно сказало отражение.

— Тоже мне, достижение, — фыркнул Джордж и тут же, без паузы, чтобы не успеть пожалеть о порыве, спросил:

— Ты Фред или кто-то еще?

— А без разницы. Может, Фред, а может и нет, тебя не это сейчас волновать должно.

— А что? — спросил Джордж, мимоходом подумав, что его что-то давненько вообще ничего особо не волновало.

— Жизнь твоя должна тебя волновать. Хотя бы самую малость. То, что ты делаешь, и зачем, и чего при этом хочешь.

Джордж никогда не думал, что чьи-то слова могут вот так вот сильно разозлить, до красной пелены перед глазами. Он, бывало, за палочку хватался, бывало, шутил зло, бывало, дрался всерьез заклинаниями и не только. Но тут он чуть не захлебнулся собственной яростью.

«А ты пробовал, — думал он, — жить вот с такой потерей? С вот такенной дырищей в жизни? Ты знаешь, каково это, просыпаться каждое утро и понимать, что в этой жизни ни хрена нет никакого смысла, потому что не может быть смысла в мире, где нет Фреда? А ты смог бы при этом, как я, остаться в своем уме, не самоубиться, не повиснуть мертвым грузом на родных, а хоть как-то жить дальше, а? Сам бы попробовал, посмотрел бы я на тебя! Ненавижу!»

Он пытался сказать все это, но оно рвалось наружу одновременно, одним большим словом, и вместо обличительной речи получился нечленораздельный вопль. Отражение в зеркале смотрело с сочувствием и, кажется, не особенно удивилось его поведению.

«Интересно, — вяло подумал Джордж, когда сил кричать не осталось, — если в моем зеркале теперь не отражение, а какая-то не зависящая от меня хрень, которая, кстати, точно не Фред, то где, собственно, мое отражение?»

— На самом деле, конечно, ты молодец. Мог бы впасть в уныние, совсем раскиснуть, так, чтобы всем пришлось срочно бросать свои дела и приводить тебя в порядок. Это, конечно, было бы полным свинством с твоей стороны, — отражение помолчало и вздохнуло. — Только лучше бы так оно и было. Глядишь, кому-нибудь и удалось бы тебе крышу на место поставить. А теперь вообще неясно, что с тобой делать. Вот скажи мне, зачем ты вообще работаешь, если тебе все это безразлично?

— Ну, надо же чем-то заниматься, — ответил Джордж и запоздало возмутился:

— И с какой это стати — «безразлично»? Да я все дни убиваю либо в магазине, либо на разработки!

— Ага. Именно что убиваешь. Дни, ингредиенты, что угодно. Вот сколько ты шафрана убил за последние три недели на веснушчатое зелье?

— Сколько убил, весь мой. А что я, по-твоему, должен был делать, если оно не выходит? Забить и не делать?

— Включить голову и взять куркуму же! И был бы тебе прекрасный рыжий, а не это жалкое подобие.

— Ну, знаешь, в таких штуках хорошо разбирался Фред, а с меня какой спрос, — грустно улыбнулся Джордж.

— Вот заладил: Фред да Фред. Вы оба головой думать умели, просто ты теперь почему-то решил, что можно просто дожить жизнь как попало, и этого будет достаточно. Довольно опрометчиво, по-моему.

Джордж не стал отвечать ничего вроде «а зачем мне что-то еще», тот из отражения сам, небось, поймет, не маленький. Тот, кажется, понял, как-то вытянулся весь и посерьезнел.

— Вот умер Фред, и ты решил, будто умер тоже, ну или что-то вроде того. Раз его жизнь закончилась, то и твоя тоже, можно засесть тут, как хомяк в домике, да? Смотри, на самом деле дела обстоят так. Рано или поздно ты с Фредом встретишься где-то там, за порогом. Как ты думаешь, что он у тебя спросит?

«Он спросит, что я делал без него», — подумал Джордж.

— И что, интересно, ты ему ответишь? Что просидел до смерти в магазине, протирая там штаны и лысину, без всякого удовольствия? Обалденный результат, ничего не скажешь. Как думаешь, его это устроит?

«Его не знаю, а меня бы не устроило», — подумал Джордж. Он уже понял, к чему ведет отражение. Но легче от этого не стало.

— Ты, типа, хочешь, чтобы я теперь жил за двоих, раз он не удосужился сам прожить столько, сколько надо было?

— Сечешь, — одобрительно отозвалось отражение.

— А рожа не треснет за двоих-то отдуваться?

— А ты хоть за одного попробуй, что ли.

* * *

Джордж проснулся от того, что у него затекла спина. Заснул сидя, ну надо же. Спал, прислонившись к дверному косяку, задницей на жестком полу. Как мордой в пол-то не клюнул, непонятно. Еще и сон видел завиральнейший. И в кои-то веки не про Фреда. То есть про него, но… короче, не как всегда. Он посмотрел на часы. Ночь только начиналась. И двух часов не проспал. Можно, значит, выпить остывший чай и отправиться в кровать.

Приняв это в высшей степени разумное решение, Джордж встал, отыскал чистый кусок пергамента и аккуратно, как заголовок эссе по зельям вывел там: «Вещи, которые не успел сделать Фред».

* * *

Закат переливался множеством оттенков рыжего цвета. «Не иначе это вечер в честь семейства Уизли», — подумал Джордж. Он сидел на одном из пляжей Индии, Мерлин его знает в каком штате, на портключе названий не было, только координаты, и это полностью его устраивало: так гораздо интереснее. Когда солнце скроется за горизонтом, он встанет и отправится в город, гулять, развлекаться, знакомиться с маглами и ни в коем случае не напиваться. Ну ладно, только не до потери памяти, не затем приехал.

«Тебе бы понравилось тут, Фред? — думал Джордж. — Я точно знаю, тебе бы понравилось». Строго говоря, это были не совсем те мысли, которые одобрил бы Фред. Но для начала — очень даже неплохо.