Мой Драко (джен)

Когда-то давным-давно Нарцисса верила в Бога.

Каблуки у Нарциссы высокие, талия тонкая и кисти точеные с пальцами длинными. Нарцисса затянута в свой корсет, как в тугой кокон, в котором ну никак не дышится, не хватает воздуха. И когда Нарцисса была маленькой, она верила, что подрастет и вырвется из него, превратится из жалкого червячка, гусеницы в прекрасную бабочку, которая вспорхнет и улетит далеко-далеко, туда, где никто не найдет. Никто не будет решать за неё, никто не будет приказывать, никто не найдет.

Никто, никто, никто...

Но время шло, кокон не пошел трещинами, не развалился на кусочки, а Нарцисса так и не расправила свои яркие крылышки и не улетела в это заманчивое «далеко-далеко». Но даже если бы её клетка распалась, не улетела бы Нарцисса никуда, нельзя потому что было, потому что родители, Темный Лорд, Министерство, война, война, война...

Потому что нельзя было.

Каблуки у Нарциссы высокие, талия тонкая и кисти точеные с пальцами длинными. Эхо от методичного цоканья разносится на метры вперед, в глазах у Нарциссы темнеет, заволакивают черные точки крутую лестницу, и холодно ей, невыносимо холодно.

— Тинки, — голос у Нарциссы хриплый, скрипящий, как у несмазанной двери. — Отведи меня в Главную гостиную, пожалуйста.

Домовик смотрит своими блестящими в свете факелов глазами, смешно шевелит ушами и говорит что-то, говорит, говорит, говорит...

— Что?.. Ах да, почту принесли, хорошо Тинки, хорошо, я посмотрю...

Потому что надо, надо посмотреть.

Каблуки у Нарциссы высокие, талия тонкая и кисти точеные с пальцами длинными. Мэнор холодный, пустой, безжизненный и жутко одинокий скрипит своими несмазанными петлями, пускает ледяной осенний ветер в свое сердце и воет, воет по ночам. Ладошка у домовика теплая, морщинистая, и идет он медленно, медленно, медленно...

Потому что старая уже Нарцисса, старая.

Гостиная холодная, камин не горит. Тинки что-то лопочет: «Миссис нельзя простужаться, здоровье у неё слабое, очень слабое, того и гляди зачахнет». Да-да, Тинки, зачахнет Нарцисса безвольным веником у себя в спальне, никто и не заметит.

Некому потому что уже замечать-то, некому.

Каблуки у Нарциссы высокие, неудобные, тяжело ей на них ходить, очень тяжело, сменить их, наверное, надо на удобные дырявые тапочки и не мучиться. Талия тонкая, тонкая, тонкая, кости выпирают, одежда болтается на ней, как на вешалке, и не Нарцисса это уже — скелет. Кисти точеные с пальцами длинными, морщинистые, ссохшиеся, как старая пергаментная бумага, которую только в топку и бросать, гореть будут хорошо.

Камин пылает и пышет жаром, блики от огня отбрасывает на лицо, но Нарциссе все равно холодно, и она кутается в тонкую, как паутинка, шаль. Да, сюда бы больше подошла теплая, проеденная молью старая мамина шаль, в которую Друэлла куталась в особо холодные вечера. Да, сюда больше бы подошли скрипящие ступени, круги паутины по углам и едва держащиеся на петлях двери. Да, сюда больше бы подошли дырявые тапочки, старый махровый халат и бутылка Огденского. Но никак не каблуки, корсеты, мраморные полы Мэнора и позолоченная сусальным золотом лепнина на потолке. Не шикарно обставленные гостиные, мягкие перины и чайные сервизы, копий которым нет. Не тяжелый бархат штор, не фрески и не пестрые витражи в окнах, которые прямо во всю стену — такие большие.

Нарцисса откидывается на атласную обивку тяжелого стула, который отодвигает ей Тинки — у Нарциссы уже нет таких — сил и вздыхает, видя тяжело летящего черного филина. Филин устало опускается на стол и протягивает морщинистую лапку, умоляя наконец отвязать тяжелую ношу. Сердце у Нарциссы стонет, шрамы на нем ноют, и она легонько дрожащей рукой отвязывает конверты и гладит филина по лысеющей макушке. Гермес тоже уже старый, больной, умерщвлять его, наверное, надо, чтоб уж не мучился больше. Но Драко расстроился бы, узнав об этом...

— Бедняжка, — голос у Нарциссы срывается и чуть дрожит, — уж прости меня, дурочку.

Писем в это раз было много — целых два. В душе едва шевелится червячок любопытства — первое, ясное дело, из Министерства с завуалированными пожеланиями поскорее умереть, а вот второе...

Вторым письмом оказывается приглашение на интервью.

«Уважаемая Нарцисса Друэлла Малфой, приносим наши искренние соболезнования...»

Мэнор холодный и одинокий, как скала в бушующем море, и старый уже, старый-старый, как Нарцисса.

«...но вы, как участница Второй Магической Войны, обязаны дать интервью нашему журналу...»

Да, он не будет пускать докси в свою обитель, скрипеть ржавыми воротами, рисовать старчески дрожащими пальцами круги паутины по углам — он будет просто тихонько, чтобы спящая ночью Нарцисса не услышала, выть, пытаясь хоть как-то высвободить из своего сердца горечь утраты, ведь когда-то этот дом встречал влюбленных молодых, слышал своими стенами первый крик новорожденного и надеялся встретить вместе со своими жителями старость, в окружении внуков, теплоты и счастья.

«...о том, какого это — быть по другую сторону баррикад...»

Но ночью Нарцисса уснуть не может, и она слышит вой несбывшихся надежд, вой одиночества и горькой правды.

«...о том, какого это — знать другую сторону медали...»

Возможно, вскоре она вместе с этим домом сломается, будет ходить в дырявых тапках по скрипящим ступеням, будет глотать Огденское и капать им на пол — Мэнору ведь тоже нужно хоть на время что-то забыть — и будет согласна давать какие-то интервью.

«...о том, какого это — быть женщиной Войны, но в окружении лишь голых стен?..»

Возможно, Нарцисса когда-то сломается.

Но не сейчас, ведь...

Нарцисса все помнит, все, все, все...

Она помнит, как предсмертно прошептали губы Люциуса «люблю» перед тем, как к нему применили Поцелуй Дементора. Она помнит его закатившиеся глаза и то, как она вцепилась в Драко, и то, как она не плакала, потому что тогда...

Тогда надо было быть сильной. И не ради толпы журналистов, которые разделились на два лагеря — одни смотрели как старшего Малфоя уносят, а другие жадно ловили каждый вздох его семьи — жены и сына. Не ради чести, долга или банальной гордости — тогда Нарциссе было плевать, внутри все обрывалось и камнем летело вниз. Не ради какого-то там лживого аристократства или ледяных масок. Не ради этого.

Ради Драко.

«...И читатели должны узнать Вашу судьбу, Вашу точку зрения, то, как Вы видели ту войну...»

Когда-то давным-давно Нарцисса верила в Бога, но она ничего не просила, — ни богатства, ни знати, ни славы, ни победы для Темного Лорда — она просила лишь о том, чтобы Он сберег её семью.

И вот тогда-то ночью баюкая своего взрослого сына, стирая соленые дорожки с его щек, она подумала о том, что либо молилась она плохо, либо...

Бога на самом деле нет.

И осознание этого дошло, когда она билась в истерике, комкая старенькую пижаму Драко. О том, как она кричала во всю глотку, что «мой это Драко, мой! И я никому, даже Господу Богу не отдам его, ты слышишь?!».

Целитель согласно кивал головой и отпаивал Нарциссу чем-то безвкусным, говоря, что Драко — он сильный, справится, и что это единичный случай, и дело вовсе не в том, что он бывший Пожиратель Смерти, и что тысячи волшебников хотели бы самолично перерезать ему горло, — за свою семью, детей, жен — и плевать им, что Малфой на войне никого не убил.

«...Вы просто обязаны Согласиться. Вы просто обязаны Рассказать. Вы просто...»

Что ещё Нарцисса обязана, она так и не узнала — просто смахнула надоевший листок в камин и все.

Возможно, Нарцисса когда-то согласиться. Возможно, Расскажет. Возможно, Сломается.

Но не сейчас, когда она каждое утро, едва заря занимается, туго затягивает корсет, одевает высокие каблуки и все так же обливается ледяной водой. Не сейчас, когда пол Мэнора все такой же холодный, и дом едва воет по ночам. Не сейчас, когда старость уже так близко и осталось потерпеть ещё чуть-чуть...

Не сейчас, когда её Драко больше нет...