В глазах Билла тьма (гет)

В глазах Билла — тьма, но Флер не желает этого замечать. Ее муж — такой сильный, надежный — никогда не причинит ей вреда, она свято в это верит.

— Что на ужин? — он подкрадывается почти бесшумно — аккуратно, бережно даже, обхватывает ее за талию и осторожно притягивает к себе.

Флер кажется, что он везде — мягко обволакивает, касается, по-кошачьи дразнит, вьется рядом, но все же в некоем незримом отдалении, не давая почувствовать себя рядом, слишком, удушающе, близко. Совсем как она любит.

Флер мурлычет от удовольствия и прикрывает глаза за полмгновения до того, как Билл рывком разворачивает ее к себе и целует.

— Так что там насчет ужина?

Флер нехотя смахивает сладкое наваждение и открывает глаза.

— Т’геска, — внезапно цепенея, шепчет она, — в томатном соусе, пю’ге и, если будешь хорошо себя вести, бутылочка твоей любимой солодовой настойки по ’гецепту дедушки.

— М-м-м, вкуснятина.

Флер часто-часто моргает, изо всех своих сил пытаясь сморгнуть, отогнать от себя внезапное помутнее, но оно, пустив корни внутри нее, накрепко опутав побегами сомнений сердце, и не думает никуда уходить. Нет, ей не кажется: тьма в глазах Билла становится гуще и осязаемей, чем когда-либо до этого, и от этого по-настоящему, до жути, страшно.

— А как насчет п’гогуляться перед ужином? — она давится словами, тонет в них. — Погода дивная.

Она заранее знает, что он откажется, отпустит ее одну. Сейчас это то, что нужно: солоноватый, пропитанный густой влагой воздух, рокот океана и чистый, сверкающий лунный свет быстро приведут в чувство. Ей обязательно станет легче, и иллюзия рассеется, как и не было. Все опять станет хорошо, стоит только выбраться из этой проклятой, пропахшей сыростью конуры.

— Прости, милая, но я, пожалуй, полистаю пособие перед ужином, — кивком он указывает на одну из бесчисленных затертых книг, захламивших подоконник.

— Да-да, конечно.

Закутавшись в подаренную матерью шаль, Флер долго бредет вдоль серебристой, переливающейся в свете луны, водной кромки, едва сдерживая что-то внутри себя — крохотное, жалкое и сильно-сильно напуганное — то, что уже пару недель упорно порывается тотчас, не откладывая в долгий ящик, пуститься во всю прыть как можно дальше отсюда. Домой — туда, где безопасно. Туда, где нет вязкой, стелющейся по земле, тьмы и пронзительного воя по ночам.

— Да что это я, в самом деле...

Флер никогда не считала себя трусихой. Напротив, была в ней некая рисковая жилка, заставлявшая ввязываться во что-то странное, причудливое, а порой — опасное. Взять хотя бы Турнир Трех Волшебников или замужество с мужчиной, искаленным оборотнем. Куда же все это, спрашивается, подевалось теперь?

— Жалкая т’гусиха!

Вдалеке, неведомо с какой стороны, раздается приглушенный лай, не то вой. Флер невольно вздрагивает и, плотнее обмотавшись шалью, озирается. На первый взгляд ночь все так же спокойна и тиха, как в самом начале ее короткой прогулки, однако, шестое чувство, надрываясь, кричит о том, что что-то неуловимо не так, неправильно.

— Кто здесь? — напрягая все глаза, она смотрит во тьму, в самое ее сердце, но упорно ничего не замечает. Ничего странного — ни тени движения или звука.

Весь мир вокруг нее как будто становится пустым, потерявшим всю свою живость.

Всерьез опасаясь за хрупкий, тронутый сомнениями, рассудок, Флер со всех ног бежит, но не в сторону дороги — к свободе и иллюзорно безопасной тесноте родительского дома — а обратно в «Ракушку», к Биллу. Его имя, что она выкрикивает снова и снова, само собой, как будто без ее на то согласия или участия, искажается все сильнее, пока вдруг не оборачивается запретным, гадким словом «оборотень».

— Фен’ги’г! Этот п’гоклятый оборотень здесь! Он здесь!

Билл подхватывает ее и, кажется, несет наверх, в спальню, Флер не уверена. В голове клубится густой, вязкий туман. Она с трудом, цепляясь изо всех сил, балансирует на грани яви, но то и дело соскальзывает во тьму. Нет, сознание ее не покидает, это — другое. Страх, липкий и горячий, раскаленный добела лунным светом, сковывает тело и, что хуже, голову, опоясывает ее стальным обручем. Флер как будто здесь, рядом с Биллом, но в то же время — далеко, в мире без звуков, цвета, без людей. Одна, в холоде, по колено в зловонной, темной воде. Во тьме.

— Билл, это он, я знаю…

— Пожалуйста, не переживай. Я обязательно все проверю.

— Нет! Не уходи… Билл…

Он уходит, оставив ее одну — завернутую в одеяло, словно гусеницу в коконе, напуганную, хрупкую, беспомощную. Напоследок он окидывает ее полным сочувствия и заботы взглядом, едва касается ладонью щеки и молча исчезает.

— Билл…

Флер ничего не может с собой поделать: даже сейчас она готова клясться на крови, что вместо тонких мужниных пальцев ее коснулись цепкие, удлиненные, уродливые когти оборотня.

Не давая себе опомниться, Флер, плача, щелкает затвором на двери, крепко-накрепко решив не пускать Билла в спальню — ни сегодня, ни когда-либо еще.

За завтраком Флер ведет себя непринужденно и естественно, насколько это возможно после бессонной, полной приглушенного воя и извращенных, колючих кошмаров, ночи.

Вчерашние события кажутся бредом, ночным, эфемерным наваждением.

— Как спалось?

Билл не спрашивает, почему дверь в спальню вдруг оказалась заперта, и Флер этому рада.

— Кажется, я выспалась на неделю впе’гед, не меньше, милый, — нервничая все больше, Флер начинает тараторить обо всем без разбора, все больше распаляясь, входя во вкус. Через пару минут она сама почти верит, что все снова хорошо.

— Эй-эй, погоди, я и так вижу, что сегодня с твоим настроением все более чем в порядке. Правда, не стоит меня так усиленно в этом убеждать.

Когда он так близко, теплый и пугающе настоящий, мысли Флер невольно убегают далеко-далеко, а сердце, безумное, забывает про все свои подозрения и бьется рвано, не в такт, то и дело норовя выпрыгнуть из груди. Она вся — с Биллом, в нем, коленопреклоненная, тонущая в своем восхищении.

Когда он, «поддавшись порыву», как говорят сентиментальные подружки, так по-волчьи, в чем-то грубовато, подхватывает ее и несет в спальню, Флер совсем не страшно, только как-то горячо и немного тесно в таком неудобной, лишней во всех смыслах, одежде.

Страх возвращается позже, когда они, тесно прижавшись друг к другу, заводят разговор о вчерашнем.

— Там ведь никого не было, да?

— Ничего страшного, милая, не переживай. Никого не было.

Флер чувствует глухие нотки фальши в его словах, но делает вид, что верит и только прижимается сильнее, словно так сможет удержать его, сама не зная от чего. От тьмы, от сомнений, от оборотня, что воет по ночам.

Флер почти не боится, правда. Просто наконец понимает, что мужчина рядом — по-прежнему Билл, ее милый Билл, с которым так по-тихому спокойно и тепло. Никакому Фенриру, при всех стараниях, этого не изменить.

Вечер выдается на редкость дивным: семейный ужин при свечах, под звук тихонько, по-домашнему потрескивающих в камине поленьев, и тихий, убаюкивающий голос Билла, делают его неповторимым. Тему для разговора он, конечно, выбирает ту еще — пара премерзких историй про мстительных духов душных египетских гробниц, сотканных из легчайшего дыма и ядовитого эфира — жутких, изуродованных временем и чужой злостью, но в то же время удивительно хрупких, разлетающихся от робкого взмаха палочки опытного нейтрализатора проклятий — приводят Флер в состояние странного оцепенения. Хоть она и старается прислушиваться исключительно к переливчатому голосу мужа, в мысли то и дело проникают крупицы сказанных им слов, порождая новые, на редкость причудливые страхи и опасения, а в перспективе — и новые ночные кошмары. Она, конечно, могла возразить, сказать ему, что подобные рассказы не слишком ее вдохновляют (мысль о том, что она может сделать подобное уж очень ей нравилась), однако, прервать его и лишить себя удовольствия слушать и слушать, за весь вечер она так и не решилась. Было во всем этом какое-то особое тягучее очарование, и Флер искренне наслаждалась каждым мгновением.

Услышав вой следующей ночью — тот самый, что и прошлой, разве что еще чуть более надрывный, жалобный и слабый — Флер чувствует не страх, а нечто сродни холодной решимости. Вырвавшись из цепких объятий Билла, она, с трудом нащупав его любимые туфли из драконьей кожи, наскоро сует в них ноги и, чудовищно громко шаркая, спускается вниз, на первый этаж.

Дрожа всем телом, больше от страха, чем от холода, она настежь открывает дверь и вновь всматривается во тьму — внимательно, прищурившись, стараясь даже не моргать. И «чудо», в самом нехорошем смысле слова, происходит: среди недавно высаженных кустов самшита она замечает легкое, едва уловимое движение.

Не понимая, что и зачем делает, Флер рывком захлопывает дверь и, тяжело дыша, бежит назад, в спальню.

Пустая, полная ночной прохлады, комната и поскрипывающая, раскрытая настежь, рама производят впечатление грома среди ясного неба.

Ее Билл, муж, который должен защищать ее, быть рядом и в горе, и в радости, снова оставил ее одну.

Флер отваживается на решительные меры на второе утро после исчезновения Билла. Вволю набродившись по опустевшему, полному гулкой тишины дому, прокрутив в голове сотни, тысячи щемящих, пугающих «а если…», в какой-то момент она понимает, что еще немного — и просто сойдет с ума.

Наскоро одевшись, она вновь бредет по песчаному берегу, всматриваясь и вслушиваясь, сама словно превратившись в слух. Ее поиски не приносят результата и с каждым часом, каждой новой минутой, отчаяние подбирается к ней все ближе, почти окутывает темным, вязким облаком.

В какой-то чудовищный момент, когда на ее ладони оказывается красивое, украшенное гранатом, кольцо мужа, буквально выуженное из песка, что-то внутри Флер трескается и опадает.

Не так все должно было закончиться.

Осев на землю, она долго всматривается в свое отражение в водной глади — рябящее, неверное, но, в то же время, настоящее.

В ее зрачках тьма — настоящая, густая, чернильно-черная. Тьма, отражение которой так пугало ее в глазах мужа.

Нет никакого, пугающего до полусмерти, оборотня. Нет Фенрира. По крайней мере, не здесь. Есть только она — жалкая, запуганная, мнительная. Безумная.

Вернувшись домой — измученная, выжатая до самой последней, жалкой капли — она с удивлением обнаруживает на своей крохотной кухне не только пропавшего мужа, но и ее непутевого младшего брата.

— Милая, прости, — стискивая жену в объятиях, Билл все шепчет и шепчет что-то, но Флер не понимает. Слова для нее — путанная арабская вязь — непонятная, чарующая, далекая. — Я ушел не предупредив, оставил тебя одну здесь и, кажется, потерял кольцо.

— Это я во всем виноват, — пряча глаза, говорит Рон. — Пару дней ошивался вокруг «Ракушки», никак не решался вас потревожить, молодожены все-таки.

Некоторое время, всего несколько мгновений, пока надевает кольцо на палец мужу, Флер старательно переваривает информацию.

— А вой? Откуда вой?

В ее голове — темный-претемный лес, непроходимые дебри, заслонившие солнце, людей, да все заслонившие, даже Билла.

— Это просто мой пес, — Рон тихонько свистит, и из-под стола, словно по волшебству, появляется косматая собачья морда. — Это Боджо. Ну, я сам его так назвал. Он тут вокруг вашего дома ошивался, вот и прибился ко мне…

Флер улыбается, и притягивает Билла к себе. В его глазах — тьма, но Флер и не думает бояться. Билл никогда не причинит ей вреда. Вред приносит только она сама. Ее странное, изодранное когтями оборотня, сознание.

— Я рада, что все хорошо.

Озлобленный, рожденный в недрах ее головы, оборотень Фенрир стоит прямо за плечом мужа и мерзко улыбается, но Флер все равно. Он — меньшая из ее проблем.

Она вообще счастливая, ведь впервые за долгое-предолгое время в голове тишина.