Авроры не плачут (гет)

Говорят, детские мечты редко становятся чем-то большим. Я решила стать аврором, когда мне было восемь, и ни разу не изменила своего решения.

Тогда же я перестала плакать.

Я всегда была довольно эмоциональным ребёнком: даже не знаю, от кого из моих донельзя уравновешенных родителей мне мог достаться такой темперамент.

Дело было первого ноября — под вечер. На пороге нашего дома появился Ремус, непривычно одинокий, и невозможно было не почувствовать, что что-то случилось. Как сейчас помню, как на мгновение что-то дрогнуло во взгляде моей матери, когда он рассказал об аресте Сириуса. Она на секунду отвернулась, словно выискивая взглядом что-нибудь, за что можно было зацепиться, но уже в следующий момент превосходно владела собой.

— Я не поверю, пока Сириус сам не скажет мне, что виновен, — отчеканила она и отправилась писать в министерство.

В Азкабан её не пустили, а я с тех пор точно знала, чего хочу от будущего: стать аврором и докопаться до правды. А авроры, как говорил когда-то Сириус, не плачут.

— — — —

Забавно, но научиться не плакать оказалось невероятно просто. Лучшим методом на поверку было неприлично громко смеяться. Почётное второе место отводилось идиотским комментариям, и в обеих категориях я достигла виртуозности, приводя в ступор однокурсников и в бешенство — профессора Снейпа. Впрочем, с ним у меня с первого дня в Хогвартсе были личные счёты.

В аврорате, увы, идиотский ржач считался неуместным. Не говоря уж о параноидальном Грюме, который относил его к разряду «подозрительного», что было чревато. Однако в аврорате в ходу были свои способы — выматывающие задания и отсутствие свободного времени. Иногда его не оставалось и на «выспаться», не то что на «поплакать».

Так что настигшую меня в училище неудачную первую влюблённость, как и первый феерический провал, я пережила легко и без потерь, с гордостью решив, что переросла всякую ерунду.

На самом деле ответ лежал на поверхности: мне, безбашенному аврору и легкомысленному метаморфу, просто никогда ещё не было по-настоящему больно.

От желания разреветься, когда я очнулась в Мунго и мне сказали о Сириусе, меня не спасла бы ни дикая головная боль, ни крайняя усталость.

Я не разрыдалась только из-за Ремуса: не хватало ещё закатить истерику при нём! А он вдруг обнял меня за плечи и, серьёзно, по-ремусовски пронзительно глядя на меня, сказал, что мне не нужно прикидываться безразличной.

«Хороший аврора не сможет быть равнодушным», — добавил он, и я почти рухнула в его объятия. И хотя слёз не было, меня била дрожь — впервые в жизни. И впервые в жизни я справлялась с проблемами не одна.

А потом я впервые пожалела о том, что, кажется, совсем разучилась безудержно реветь ещё в босоногом детстве.

Непроницаемый, отвратительно спокойный Ремус стоял прямо передо мной, глядя в упор своими, чёрт возьми, невероятно понимающими, завораживающе прекрасными — и он ещё смел утверждать, что в него едва ли можно влюбиться! — глазами. И монотонно и доходчиво объяснял мне, неразумной юной сумасбродке, почему у нас нет будущего.

И в глазах этого чёртова старого больного оборотня, который никогда не умел врать, даже во благо, стояла такая неприкрытая нежность, что мне хотелось рыдать и выть, как раненый зверь.

Ремус всё объяснял, старательно подбирая слова, а я никак не могла расплакаться и начинала злиться. На себя, на него — и в итоге вместо слёз я в первый и последний раз в жизни наорала на Ремуса, обвинив его, кажется, во всех смертных грехах, а он даже не сопротивлялся. И самое печальное, когда я, хлопнув дверью, попросту сбежала с Гриммо, Ремус был всё так же тих и, что доконало меня совершенно, смотрел на меня практически с облегчением — и всё с той же щемящей нежностью. Чёртов гриффиндорский альтруист.

— — — — -

Потом Ремус отправился на задание — и я была бы даже благодарна Дамблдору за то, что мы не пересекались, если бы только эта миссия не имела ничего общего с треклятым Сивым. Но так или иначе, Ремус уехал, от него не приходилось ждать и писем, а я...

Очень скоро на меня навалилась апатия. Чего никак нельзя допускать хорошему аврору — да-да. Но мне, честно говоря, было уже глубоко плевать. В чём-то я напротив, чувствовала скорее удовлетворение от того, что меня не распирает от слёз и не тревожит надвигающаяся война. Разве что на Ремуса я не переставала сердиться и каждый день, ворочаясь перед сном, мысленно доказывала ему, что он — эгоистичный трус, но всякий раз засыпала на середине дискуссии. А ночами вскакивала в холодном поту.

— — — — -

Не знаю, на что я надеялась в Больничном крыле. Все вокруг оплакивали Дамблдора, а я никак не могла оплакать свою бесплодную — и, как ни смешно, не уходящую любовь.

Ремус ухитрился отыскать меня среди коридоров Хогвартса под утро, и я уже приготовилась слушать любую чушь — я вряд ли сумела бы в тот раз сопротивляться. Но Рем просто поднял голову, и у меня сердце ухнуло в пятки от того, как огрубели его тёплые морщинки, какими больными были его глаза — и сколько в его взгляде было в кои-то веки не затаённого отчаяния и безнадёжной любви.

Почему на меня всегда так действовал его взгляд? Я ведь и раньше знала, что Ремус любит меня, не меньше, чем я его, чёрт возьми, но на сей раз меня как будто ступефаем огрели.

Кажется, я сумела выдавить из себя только жалобное «я ведь тебя люблю», и Рем в ответ прижал меня к себе, держась за меня, как утопающий за соломинку, и зашептал — быстро, спотыкаясь.Что он виноват, безумно, бесконечно, и его «прости» с каждым повтором словно впивались в душу, вытаскивая воспоминания и толчками окуная в осознание того, что Ремус — мой, настоящий — рядом.

И когда он, наконец, дошёл до «Дора, я тебя люблю», я счастливо разревелась.