Твоя рука – в моей (гет)

Праздники в их большой семье всегда было принято отмечать шумно. Чтобы собирались обязательно все-все-все: и Поттеры, и Уизли, и это ещё не считая многочисленных друзей. Тедди такие собрания были по душе: несмотря на то, что среди его разнообразной родни из детей (так уж сложилось) относительно сознательного возраста были одни девчонки, семейные торжества всегда проходили под знаком пирогов бабушки Молли и кулинарных изысков бабушки Меди, с аккомпанементом из фейерверков дядюшек Уизли и с обязательной игрой в квиддич с крёстным Гарри и тётей Джинни. И уж конечно, одиннадцатый день рождения Тедди не стал исключением.

Тедди был первым из всего «юного поколения», кто достиг этой судьбоносной даты, и потому чувствовал себя почти взрослым: в конце концов, ему вот-вот должно было прийти письмо из Хогвартса, а осенью он уже начинал учиться по-настоящему. Единственное, что, пожалуй, тревожило Тедди, так это то, что он всё никак не мог определиться, на какой он хотел бы попасть факультет: конечно, на Гриффиндоре учились и папа, и крёстный, но идея оказаться на факультете, деканом которого являлся его родной отец, Тедди не слишком прельщала. И потом, мама частенько заявляла, что это будет настоящее безобразие, если он окажется не на Хаффлпаффе, а бабушка неизменно ворчливо добавляла, что вообще-то и Слизерин бывает вполне ничего, отчего Тедди приходил в окончательное недоумение. Но как бы там ни было, до школы оставалось ещё четыре месяца, ему исполнялось одиннадцать, и жизнь была прекрасна. И даже обычно вредной Виктуар было нечего сказать: ещё целых две недели она была младше Тедди на целых два года, пусть и формально, а два — это куда больше, чем один. Когда они только обнаружили это удивительное свойство дней рождений — два года назад, — Виктуар, помнится, очень обиделась и дулась две недели — вплоть до того дня, когда ей наконец исполнилось восемь.

Впрочем, с тех пор Виктуар всё равно каждый год в его день рождения вредничала больше обычного. И хотя девочкам, разумеется, не дают сдачи (это если по-папиному) и вообще, чего взять с девчонки (если по-маминому), Тедди это слегка обижало. А Виктуар — вот зараза! — всякий раз ухитрялась уколоть его в самое больное место, хоть потом это и казалось ужасной глупостью. Как в прошлом году, когда из-за её каприза Тедди полез покорять крышу. Триумфальному прохождению по карнизу воспрепятствовала случайно проходившая мимо и схватившаяся за сердце бабушка Молли. И хотя Виктуар потом даже извинилась (и принесла шоколадных пирожных), ему совсем не хотелось её прощать. Ну, разве что самую малость: в конце концов, они с раннего детства были неразлучны, и без выходок Виктуар было, пожалуй, скучнее. Но потом, глядя на хмурую мордашку юной Уизли, гордо сдерживающей слёзы, Тедди представил себе, как, должно быть, обидно не получить прощения, извинившись, и мир с Виктуар был восстановлен, а пирожные в честь этого события по-братски поделены.

Но в этом году Виктуар, похоже, сменила тактику и вот уже добрых два часа о чём-то вдохновенно вещала Доминик и Молли. Заинтересовавшийся Тедди, разумеется, не мог оставить такое дело без внимания, но стоило ему приблизиться, как Виктуар, надув губки, немедленно замахала руками.

— Вы, мальчишки, всё равно ничего не понимаете в любви! — заявила она и, поспешно вскочив, бросилась вглубь сада. Младшие тут же побежали за ней, а Тедди, обидевшись, отправился искать Люси. Она тоже была девчонкой, но имела неоспоримое преимущество: Люси любила играть в шахматы.

Но вот фраза, снисходительно брошенная Виктуар, почему-то запала ему в душу. И хотя он слабо ещё себе представлял, что такое любовь (в книжках, которые давал ему отец, это обычно было что-то такое, без чего жить нельзя, но более внятного определения Тедди так и не нашёл), в предположении Виктуар, что он в этом ничего не смыслит, чудилось нечто оскорбительное. На следующий день Тедди даже поинтересовался у отца, насколько это обвинение правдиво, но расплывчатое «иногда» в качестве ответа явно не удовлетворило любопытства. А уж когда мама, расхохотавшись, поддакнула со всей серьёзностью, что «ни капельки не понимают, и даже уже давно не мальчишки», Тедди совсем запутался. Хотя, казалось бы, кто ещё мог знать, как ни родители: взрослые частенько шутили про их «историю любви». Для Тедди эта «история любви», впрочем, всегда казалась чем-то странным и малореальным: в книгах под «историями любви» обычно подразумевалось что-то жутко девчачье, с препятствиями, признаниями и прочей романтической ерундой. Родители в виде романтических героев Тедди не виделись совсем (как-то раз, впечатлившись какой-то пьесой, он честно пытался представить отца, поющего серенаду под маминым балконом, но получилась какая-то несуразица), однако обещали «рассказать всё, когда он вырастет».

О любви по-настоящему Теодор Люпин, правда, задумался нескоро. Он был на шестом курсе Хогвартса (Рейвенкло, и, между прочим, на его распределении мама проспорила отцу целое желание), Мари (выросшая Виктуар это имя считала более подходящим) — на пятом (Гриффиндор, разумеется), а Льюис Хемстер поступил с ней совершенно неподобающе, бросив одну в Хогсмиде на виду у всего честного народа. Дуэль закончилась со счётом два-ноль (Тед был истинным сыном профессора ЗОТИ и бывшего мародёра) и... Полнейшим разгромом всех люпиновских надежд на благосклонность Мари, которая в слезах накричала на него и убежала за чёртовым Хемстером, оставив растерянного Теда в одиночестве.

Строгий, но справедливый профессор Люпин не зря был любим своими учениками. Ограничившись кратким разбором полётов, отец вытащил заветную коробку с чайными пакетиками и сел слушать. Исповедь Теда началась с того, как на третьем курсе он таскал для тогда ещё Виктуар сладости из Хогсмида (каждый раз торжественно обещаясь, что это в последний раз она злоупотребляет его добротой), продолжилась тем, как он натаскивал её перед экзаменом по ЗОТИ на её четвёртом (хотя у него впереди маячили СОВ, но чёрт бы побрал это люпиновское благородство) и завершилась тем, что Мари все каникулы радостно щебетала про этого своего Хемстера, а он с запозданием понял, что жутко ревнует («Дурак, да?..»).

А потом Тед, приунывший и вконец обескураженный, зачем-то задал сакраментальный вопрос о том, как сошлись его родители, и его отец, отсмеявшись, пожал плечами и слегка виновато улыбаясь поведал ему самую, наверное, ненормальную историю любви, которую он когда-либо слышал.

Отец рассказывал просто, безо всяких прикрас, то и дело задумчиво потирая переносицу (так он всегда делал, когда чего-то стеснялся). О том, как дрались вместе в Ордене («...я едва за ней поспевал, знаешь, и всё время боялся не успеть, а Дора — ты же её знаешь, всегда на переднем крае!»), о том, как поругались, когда объяснялись в любви («Дора оставила мне шикарный синяк, между прочим, а я уходил потом в подполье и всё думал, как под пытками, что лучше бы там всё и кончилось, хотя вернуться хотелось — страшно»), о том, как всё скрывались от министерских («...это было моё — наше уже — проклятие. Оборотень и его жена. Наверху во всех расстрельных списках, и я до сих думаю иногда, что нам просто невозможно повезло. А Дора всё отмахивалась, а когда я вернулся опять, только и сказала, что знала, что так и будет»)...

— Вы оба чокнутые!.. — с благоговением выдохнул Тед, когда отец завершил свою повесть, и ощутил вдруг невероятный прилив гордости за то, что ему посчастливилось быть сыном своих родителей.

И позже, в родной рейвенкловской башне, он ещё долго ворочался и вспоминал сегодняшний разговор. Было странно подумать, что его родители, которые представлялись поистине неделимым целым, прошли через многие тернии. Что отец, который до сих пор писал матери валентинки и вставал раньше, чтобы заварить ей кофе, когда-то считал себя «слишком оборотнем», чтобы вообще создавать семью. Что мама, у которой все супружеские споры заканчивались заливистым совместным хохотом или объятьями у камина, кричала и злилась на него по-настоящему. Что они вообще когда-то были не вместе: отец, который не спал и зарывался в работу всякий раз, когда жену вызвали в ночи в аврорат, и мама, которая каждое полнолуние спускалась к нему в подвал с ворохом одеял.

С Льюисом Хемстером Мари-Виктуар разошлась, стоило ей сдать СОВ, и заявила, что отныне и впредь занимается только наукой. Все, пожалуй, вздохнули с облегчением, а помирившиеся Вик и Тед с энтузиазмом занялись совместными экспериментами, которые даже вылились в почти взрослую статью в «Современных чарах».

Когда Тед закончил Хогвартс и решил стать целителем, Вик ждала его у Мунго, когда он проходил собеседование. И бросилась ему на шею, увидев широкую улыбку на усталом лице.

Они стояли на перроне, и Тед, в первый раз в роли провожающего, крепко обнимал Вик за плечи, никак не осознавая до конца, что они в самом деле не увидятся до самого Хэллоуина.

— Будешь писать?.. — почему-то шёпотом спросила она, утыкаясь лицом ему в плечо (Вик была ниже его на целую голову даже на любимых каблуках).

— Каждый день, хочешь? — он прижался губами к её затылку и улыбнулся, чувствуя, как ладошка Вик сжимает его собственную.

— А если я скажу, что хочу? — хихикнула она.

— Значит, буду, — серьёзно отозвался Тед.

В Хогвартсе уже давно должен был бы закончиться праздничный пир, и Тедди куснул кончик ручки (любовью к этому маггловскому изобретению он заразился от отца) и вывел на чистом листе первой строкой: «Милая Вик», — после чего, задумавшись, улыбнулся, представляя себе, как она сейчас смеётся и шепчется с подругами в гриффиндорской башне.

За окном из-за деревьев вышла старая Луна и высветила два силуэта на тропинке. Тед, вглядевшись, узнал родителей и поспешно уткнулся в письмо, скрывая улыбку.

Они шли неспеша, то немного сходя в сторону, то будто сталкиваясь друг с другом плечами, и в свете Луны было отчётливо видно, что они держались за руки.