Уроки мирного времени (гет)

Сквозь дождь что-то с силой звякнуло по козырьку у двери, и Ремус напряжённо вслушался в шелест воды. Ничего.

В соседней комнате только-только уснул маленький Тедди, уставший бороться с режущимися зубами, и в доме воцарилась нервная тишина.

Он не удержался и покосился на настенные часы. Девять двадцать. Ещё плюс пять минут.

Не то чтобы, конечно, сверхурочные в аврорате были для него новостью.

Ремус рассеянно потёр переносицу. Прошло уже добрых полгода с Хогвартской битвы, и мир, кажется, можно было уже назвать «нормальным», но оттого становилось ещё непонятнее, почему вдруг сегодняшним утром всё пошло наперекосяк.

Из-за чего только? Сущая нелепица, право: в Визенгамоте с треском провалилась поправка, отменяющая оборотнеборческие законы Амбридж. Ремус даже не был удивлён: слишком свежи ещё были в памяти зверства Грейбека, и один его собственный пример на другой чаше весов, естественно, не перетягивал общественного мнения.

Но на его логичные доводы неожиданно вспылила Дора. Обвинив его в пессимизме и в конечном итоге в том, что Ремус в своём самоуничижении плевать хотел на её чувства. Не успел он и рта раскрыть, чтобы прояснить свою позицию и заверить, что ничего подобного у него и в мыслях не было, как Дора скрылась за дверью.

Они пережили мучительный год разлуки, выматывающий год подполья и битву за Хогвартс. Они прощали друг другу так много и так просто, что у него и в мыслях не было, что в мире найдётся что-нибудь, что способно пошатнуть их спокойствие.

А теперь Ремус почему-то иррационально боялся, что эту бессмысленную мелочь Дора ему не простит — и он так и не узнает, почему. Ремус хотел бы объяснить, доказать, что пусть даже он виноват — в конце концов, в этом у него никогда не возникало сомнений, — но не такой уж он и бесчувственный чурбан — всё-таки. Только вот разговоры о чувствах никогда не давались Ремусу легко: согласиться и принять на себя всю вину было просто, даже долго и мучительно копаться в болезненном прошлом — терпимо, но беседовать о любви он так и не научился.

Когда дело доходило до объяснений чувств, Дора всегда вела партию — и у Ремуса горели уши, словно у мальчишки, от всех тех ласковых слов, которыми она награждала его.

Скрипнувшая в прихожей дверь заставила его дёрнуться и вытянуться, прислушиваясь к шорохам. Негромкие шаги в коридоре сменились журчанием воды в ванной, и Ремус, помедлив, поднялся с места и бесшумно выскользнул из комнаты.

Дора, не замечая его, нависла над умывальником и усиленно растирала руки. В висевшем над раковиной зеркале видно было её напряжённое лицо и сосредоточенный взгляд куда-то вниз. На лбу у самой переносицы вырисовалась непривычная хмурая складка — топорщащиеся бугорки на мягкой коже.

Ремус шагнул ближе и осторожно положил ладони по обе стороны поникшей спины Доры, неловко сжимая пальцами крепкие плечи. Он чувствовал, как много стоило бы сказать, но странным образом терялся в собственных мыслях, не находя нужных слов.

Дора в его руках не двинулась с места и только, секунду помедля, протянула руку и закрыла кран.

«Прости»? «Что случилось»? «Ты всё не так поняла»?

Ремус вздохнул и ткнулся в её затылок, одновременно соскальзывая руками ниже и обнимая за пояс.

— Я люблю тебя, — он замер, ощущая, как трудно даётся непослушным губам эта простая и вроде бы знакомая фраза.

Дора не ответила, но шевельнулась в его руках, приникая к плечу, словно устраиваясь в гнезде.

Её дыхание из шумного сделалось прерывистым, и Ремус, уловив тревожные всхлипывающие нотки, наклонился к ней, пытаясь хоть краем глаза заглянуть в лицо Доры. Она, как чувствуя, рывком задрала голову и цепко поймала его взгляд.

— Я такая глупая, Рем, — проговорила она обречённо, и в следующий миг они уже стояли лицом друг к другу, и Дора с размаху врезалась лбом ему в грудь, вцепляясь в Ремуса обеими руками.

— Мы столько спорили с тобой, что когда ты вернулся — и потом, после битвы уже, — мне казалось, что больше уже ничего и ничто не страшно, и нам не о чем спорить, и ссориться не о чем, а сегодня сама на тебя разозлилась из-за такой ерунды!..

— И ты была не так уж неправа, — Ремус рассеянно водил пальцами по вздымающимся под её мантией выступам лопаток.

— Это несправедливо, — она нашарила ладонью его лицо, щекотно задев по губам, и потянула к себе. — Так ведь не должно было быть, — сказала Дора, полувопросительно глядя на него, как будто ответ-подтверждение был написан на Ремусовом лбу.

— Нет, — согласился он тяжело, — конечно, нет. Но сражаться с Вольдемортом — это не сражаться с бюрократией, у них разные весовые категории.

— Как ты только не ненавидишь их всех.

— Это удовольствие я оставляю тебе, — он улыбнулся, и Дора нахмурилась уже шутливо, пихнув его ладонью.

— Тедди спит? — спросила она, меняя тему.

— Спит. Умаялся.

Дора кивнула.

— У тебя не осталось чайку с ужина?

Ремус тихонько хмыкнул.

— Ложись, — он задержался губами на её переносице. — Я тебе принесу.

— Плохой день? — спросил Ремус, устаиваясь на краю постели и наблюдая за тем, как Дора, укутавшись махровым халатом и одеялом, отрывистыми глотками потягивает горячий чай.

— Отвратительный, — она потянулась к оставленной на тумбочке шоколадке. — Отвратительнее, чем вчерашний, — Дора оглянулась на Ремуса почти жалобно. — Я их ненавижу. А ещё войну выиграли.

— Выиграли, — он не мог не улыбнуться, глядя на её сердитое лицо, словно заострившееся и удивительно похорошевшее в своей резкости.

— Мы — выиграли. Потому что мы — в конечном счёте — живы, — Ремус опустился рядом на бок и, оперевшись на локоть, нежно провёл носом по мягкой щеке Доры. — И я этому очень рад, что у меня есть ты. И Тедди.

Она ухватила его за подбородок и коротко коснулась губ.

— Если бы ты ещё говорил об этом чаще, молчаливый упрямец.

— Я не очень к такому привык, — неожиданно сознался Ремус, пряча подозрительный румянец, склонившись к её плечу, чтобы поцеловать. — Но я буду учиться, — он поднял на Дору лукавый взгляд, — жить, как нормальный человек. Разговаривать, как нормальный человек. Ругаться, как нормальный человек...

— Ты собираешься ещё со мной ругаться? — возмутилась Дора, привставая, но Ремус тут же повалил её, заключая в крепкие объятья.

— Исключительно ради того, чтобы потом по-человечески мириться, — почти всерьёз пояснил он.