О равноценном обмене (гет)

У нас в доме тупые ножи.

Все до одного. Все шесть. Для рыбы, для мяса, четыре столовых. Ими даже лист салата не разрезать — я лично старался.

Когда было решено, что Лили переедет ко мне, я за два дня переделал всё. Пламя в камине теперь было холодным — бутафория, а не огонь, так, просто для вида. Никакого тепла — можно дотронуться до горящих поленьев, и ничего. Будто в холодильнике. Тарелки все, зеркала, окна — под заклятием неразбиваемости, чтобы Лили не порезалась осколком. Мои ингредиенты, из которых можно сделать что-то мало-мальски опасное для жизни — в запертом подвале. И книги там — мало ли, что она вычитает. И таблетки маггловские я тоже выбросил, хотя только они спасали от головных болей, но лучше было перетерпеть, чем потом... Лучше было перетерпеть.

Еще столы у меня стали круглые — ни одного острого угла. Табуреты на стальных ножках я сменил на деревянные — не очень большая разница, но всё же. Ещё от матери осталась маленькая шкатулка на камине, там лежали тонкие, длинные заколки для волос — она всегда высоко собирала волосы, от чего её лицо казалось уже и длиннее. Лили тоже собирала волосы обычной маггловской резинкой, высоко, на самой макушке, обнажая шею, усеянную веснушками, и чуть оттопыренные уши, но лицо её не становилось уже или длиннее, наоборот, она будто бы ещё больше хорошела. Лучше, чем когда рыжие волосы рассыпались тяжёлой волной по её плечам — так она выглядела старше. Сейчас она уже не собирала волосы, только заплетала с утра огненную косу, которая была ярче солнца. Коса доходила ей до середины лопаток — будто прямой, солнечный луч. Когда Лили стояла ко мне спиной, я всё не мог оторваться от этого луча, жалящего, слепящего глаза вектора. Смотрел, как идиот, на её полуобнажённые плечи, на плавный изгиб шеи, и эта коса, пушистая, воздушная, огненная, несмотря на все беды живая...

Я выбросил все заколки, потому что они были острые. Мало ли что.

Мне хотелось обить весь дом войлоком и пенопластом. Все стены, полы, потолки, убрать лестницу, потому что тоже может быть опасно. Это, конечно, было бы слишком — я понимал. Но мне было так страшно за Лили, так тревожно, первый месяц я толком не мог работать — постоянно по три раза срывался из аптеки, аппарировал к дому, метался по комнатам в ужасе и каждый раз замирал перед очередной дверью. Думал, что вот она, Лили, здесь, на кухне, в кабинете, в своей спальне, в ванной. Я так отчётливо видел её — спокойную, умиротворённую, с кровавыми запястьями, алыми пальцами, бледную, мёртвую, уже не одинокую. В кругу семьи.

Я врывался в дом, а Лили пила на кухне чай с Петуньей. Или читала. Или спала у себя в комнате — она много спала, очень. Или переписывала лекции из старой тетради в новую — не знаю, зачем. Просто сидела за широким столом в комнате моей матери и писала из одной тетради в другую красивым, ровным, совсем безличным почерком. В захламлённой, душной и пыльной комнате со своей солнечной косой, она притягивала тусклый свет, проходящий через давно не мытое окно.

Еще Лили копалась у меня в саду. Что-то сажала, поливала, удобряла, но у неё ничего не росло, вообще. Ни одного ростка не пробилось, даже те три цветистые старые яблони, которые были старше меня раза в четыре, загнулись. Они плодоносили яблоками из года год, несмотря на то что их никто никогда не поливал, не обрезал ветви и не ухаживал за ними. А Лили полила один раз. Через неделю деревья рассыпались трухой, и внутри могучего ствола были отвратительные, белые черви.

Через полтора месяца Лили устроилась в бакалейную лавку. Сказала, что тяжело постоянно сидеть дома. И после от неё всегда пахло свежей сдобой — румяными, жаркими пирогами, что вот-вот достали из печи, хлебом, булочками с корицей или с маком. Приторный, пряный аромат, живой, как её коса... А сама Лили — нет.

Она работала целыми днями — так много, как и спала первый месяц. Вставала около пяти, долго возилась в ванной, а я просыпался вместе с ней и напряжённо прислушивался, чтобы шум воды не стал монотонным.

Расслаблялся только тогда, когда Лили выходила — раскрасневшаяся, в облаке пара, свежая, непростительно юная. Я её не видел, только представлял — было бы глупо сторожить её у двери, как верный цепной пес. Хотя я и был псом — тощим, нескладным кобелём с неприятной мордой и отвратительным характером. Я был псом и предал мужа хозяйки из ревности. И её ребёнка. Чтобы она была только моя. Тёплая, юная, пахнущая выпечкой и счастливая. Чтобы принадлежала мне со всей своей красотой. Я был глупым псом.

Лили возвращалась часам к девяти вечера, не раньше. Вешала пальто в коридоре, устало скидывала туфли на небольшом каблуке и шла на кухню. Я сразу начинал суетиться: бросал свои дела, будь то не до конца приготовленное зелье или недочитанное предложение в книге, бросал всё. Старался не торопиться, не выдавать своё волнение, воодушевление, от того, что она снова вернулась — я каждый день был готов к концу, к тому, что она не придёт. Но не выходило.

Я готовил Лили успокаивающий чай с ромашкой, или жарил омлет, или разогревал суп, или просто садился напротив неё за стол и смотрел. Делал всё, что она просила. И что не просила тоже. А когда она улыбалась мне: вымученно, устало, тускло, с такой горечью, что пересыхало в горле (она уже не умела по-другому) — всё внутри меня резонировало, содрогалось, звенело, и этот звон нарастал, гудел, поглощал меня. Внутри что-то лопалось, сгибалось и скручивалось, сердце шло огромными, глубокими трещинами-провалами, на дне которых плескалось незамутнённое, самое чистое на свете счастье. Будто это всё не моя вина. Будто мы вместе, и она сама этого хочет, и Поттер просит её вернуться, а она отказывает и жалуется мне на него, как же он её достал, а у нас — у Лили и у меня — есть сын, он родился на исходе июля и ему уже два года, он ходит, лопочет что-то на только ему понятном языке. И Лили любит меня — потому что сама так решила, потому что мы давно дружим и не могло, не могло быть иначе.

Я был счастлив от одной её улыбки. От неискренней, усталой улыбки женщины, потерявшей всё. Иногда мне казалось, что я безумен.

Это и правда, как наваждение. Как сон — она была рядом, пусть не так близко, как хотелось бы, но она спала в соседней комнате. Тяжело, размеренно дышала, иногда плакала задушено во сне. Я хотел к ней подойти, успокоить, разбудить, но никогда не хватало сил. Храбрости. Я чувствовал себя трусом, но продолжал лежать и слушать тихие, сухие всхлипы. Но Лили была рядом. За стеной. Она жила в моём доме, ела мою еду, разговаривала со мной, хотя чаще молчала — и какая разница? Она возвращалась ко мне. И у неё не было никого ближе, чем я.

Иногда и правда — эйфория. Рай. Когда мы сидели вместе и пили остывший чай, или читали вдвоем у камина — расположившись на одном диване, почти соприкасаясь плечами. Я не мог читать в такие моменты — лишь украдкой смотреть на неё и переворачивать страницы, чтобы не показалось странным. Освещённое только огнём её лицо казалось необычайно мягким, расслабленным: она не поджимала тревожно губы, не хмурила брови, а ясный, чистый взгляд торопливо и жадно скользил по строчкам. Или когда мы ходили в магазин, тоже вместе: я не мог отпустить её одну. Встречал после работы, и мы шли за покупками, а потом возвращались домой, и Лили разбирала бумажные пакеты — возилась деловито в моём холодильнике, хлопала дверцами шкафчиков. Или когда она готовила, а я ей помогал — старательно нарезал овощи и мясо тупым ножом, присматривал, чтобы ничего не подгорело.

Это было как рай. Когда мы были вместе и она забывалась на минуту, две, очень редко на пару часов. Она смеялась, шутила, словно снова возвращалась в необременённое никакими заботами детство, и снова мы проводили время только вдвоем — такие чистые, радостные времена бывали только до Хогвартса. И я тоже забывал на эти мгновения всё.

А потом она снова вспоминала и начинала смотреть на меня тем самым взглядом, в котором не было ни ненависти, ни презрения — одна только отвратительная, губящая жалость. Будто это я потерял вмиг семью и остался наедине со своей потерей.

Она никогда не упрекала меня — это было самым ужасным. Не плакала никогда при мне — я мог только подслушивать. Не жаловалась. Не говорила, что это моя вина. Вообще ничего не говорила об этом, словно не было ничего. Если бы не было.

* * *

Она однажды пришла ко мне — на четвёртый день рождения своего сына.

Сначала застыла неясным, мутным силуэтом в дверях, полы её сорочки шевелились, будто живые, будто змеи оплетали ноги, и мне на миг показалось, что я слышу шипение, но всего лишь показалось. За раскрытым окном ветер гнул молодую, шелестящую листвой яблоню, которую посадил я. Дерево плодоносило первый сезон, и яблоки были маленькие — кислые, алые ранетки гулко падали на влажную от дождя землю. Первый дождь за три недели.

Это всё были символы. Незаметные, тонкие нити, которые становятся прочнее. Знаки, которые скрипят под ногами. На них можно легко наступить, их сложно увидеть, но если знать, куда смотреть, то понятно всё. Цветущая яблоня. Мощные, яростные, затапливающие улицы ливни. Ясные даже для лета ночи. Во дворе росли одуванчики, кивали белыми пушистыми шапками. Время медленно, но верно делало свое дело.

— Время так быстро идёт, да, Северус? — Лили будто читала мои мысли. Она подошла ко мне — медленно плыла, будто призрак — не слышно ни шагов, ни её дыхания. Только звонкий, чуть дрожащий голос волнами расплывался по комнате.

Я сел на кровати, вжался спиной в деревянное изголовье. Натянул до груди простыню — слишком жарко спать под одеялом . От чего-то было неловко, стыдно будто Лили застала меня за мастурбацией. А я всего лишь лежал и думал о ней. О времени. Ничего постыдно в моих мыслях о Лили. Никогда.

— Да, — ответил я. — Иногда не замечаешь, как проходят года. Они сливаются в один день, в один поток. Нет ни времени, ни желания смотреть по сторонам.

Лили кивнула. Она не смотрела на меня. Водила пальцем по белой, свежей простыне — из-за ночной духоты и жары приходилось менять их каждый день. В темноте её ладонь казалось молочной, словно сотканной из лунного света, но я знал, что на самом деле у неё смуглые, загорелые руки, усеянные веснушками от яркого летнего солнца. В выходные Лили часто валялась на трансформированном из старого табурета шезлонге. Она могла часами лежать под палящим, яростным солнцем, жмуриться лениво, как сытая кошка. И волосы рассыпались по её плечам — она уже не собирала их в косу, в хвост, и они, беспокойное рыжее облако, слепили мне в глаза, в сердце, в душу... Еще один знак.

Лили молчала. Сидела, опустив голову, всё так же чертила какие-то символы на простыне.

— Что-то не так?

Она подняла взгляд, и в темноте глаза у неё были блёклые. Большие, глубокие, но блеклые. Как дно у стеклянных бутылок. Мутная, матовая зелень.

— Лили? — я уже с беспокойством подался вперед.

Я отвык за неё волноваться — первый год был как безумный, наблюдал за ней постоянно, просил Петунию заглядывать каждый день, и она, хоть терпеть не могла меня и не очень-то любила свою сестру, соглашалась. У неё хватало ума никогда не приводить с собой сына, а Лили никогда и не спрашивала про него. Они снова поладили с Петуньей. Не так, как прежде, но обходились без ссор и беседовали вполне сносно.

Я отвык за неё волноваться — если бы она хотела навредить себе, то давно уже бы всё сделала. Я бы жил один. Если бы жил.

Лили молча легла рядом со мной поверх одеяла, поудобнее устроилась на моей подушке. Руки вытянуты вдоль тела — белые, словно ненастоящие. И она — будто морок, сон, флёр. Сладкое, вязкое марево.

Мне казалось, что я надышался парами в аптеке. Наклонился слишком низко, вздохнул слишком глубоко и пропал.

— У меня нет никого ближе тебя. Нет никого, кроме тебя, — сказала она едва слышно.

Я смотрела на неё, видел, как шевелятся бескровные губы, немного, едва заметно дрожит подборок. И ладонь, которую она положила на мою грудь, тоже дрожала.

Я не знал, есть ли у неё друзья. После работы она торопилась домой, на выходных — убирала, готовила. Мы могли гулять вдвоем. И иногда я позволял себе даже не мысль — отголосок мысли, слабую тень. Иногда мне казалось, что мы будто семья. Не очень подходящие друг другу супруги, неказистая пара, где один любит другого в тысячу раз больше.

Лили уже давно никто не писал. Первые два года пытался достучаться Люпин — совы от него приходили чуть ли не раз в неделю: сопливые, сентиментальные строки, каждая пропитана жалостью, на каждой: Джеймс, Гарри, всё так ужасно. Лили читала их первый месяц, давила глухие рыдания у себя в комнате. Потом перестала даже раскрывать эти письма и Люпину не отвечала. Они встречались некоторое время в городе, и Лили после этих встреч всегда возвращалась серая, а после всё как-то плавно сошло на нет: его беспокойство, её знакомства.

Я никогда не просил прощения и не извинялся. Слов в любом случае было бы слишком мало, недостаточно, то, что я делал, не искупишь красноречием. И даже если бы хотел — не мог: в горле стоял ком, Китайская Стена, которую не перейти.

Но сейчас мне было горько. Не стыдно, больно или мерзко — то, к чему я привык за почти три года. Удушающе горько. Так, что хотелось пойти и повеситься на яблоне в саду.

— Прости, — прошептал я и сжал её ладонь своей. У неё была холодная, безжизненная кисть. — Прости, что всё так вышло.

Мне нужно было сказать: я не хотел. Но я не буду врать. Я хотел, просто не знал, что всё будет... так. Что она однажды придёт ко мне, а я не пойму: это от безысходности, от невыносимого отчаяния, подавляя омерзение и брезгливость, или же потому что я действительно ей дорог и она хочет быть со мной? Раньше это казалось второстепенным, совсем не важным, теперь я не мог думать ни о чем другом, только об этой ловушке, в которую её загнал. Сомнения — они кругом, как и знаки, которые я выдумал. Которые мерещатся мне везде.

И всегда одно сомнение возвышалось над остальными. Как огромный флаг реет над пиратским судном: череп подмигивал мне пустыми глазницами, кости сухо стучали одна о другую. Сухо стучали в моей голове мысли: правильно ли я поступил? Выторговал её у Волдеморта в обмен на сына и мужа…

Лили лежала рядом. От неё пахло жарким, душащим летом, а ладони и ступни были ледяные. У неё не было никого, кроме меня.

Я прижал её ладонь к своему сердцу.