Торговка страхами (джен)

Медди была торговкой в Лютном переулке, и притом не самой удачливой из них — на редкие ингредиенты вроде человечьих ногтей никогда не было особого спроса: переулок посещал народец сомнительный, но большей частью непросвещенный — на какие нужды можно употребить товар, предлагаемый Медди, они и понятия не имели. И хорошо — будут спать спокойней.

Кутаясь в серый, местами латаный, рассыпающийся от ветхости плащ с капюшоном, она всегда стояла на одном и том же месте — у самого входа в Косой переулок. У самого выхода из Лютного.

Два волшебных переулка смыкались, точно влюбленные в поцелуе (Медди помнила, как были сладки ее поцелуи много лет назад, когда она была молодой и хорошенькой), и там, где проходила граница, где светлый булыжник, по которому так звонко стучали каблуки, сменялся влажной, прогнившей брусчаткой — там и стояла Медди, держа в руках свой неизменный поднос, на котором, точно обкатанные морем ракушки, лежали ногти, самый невинный товар из всех, что она продавала. Чаще всего их покупали, когда срочно требовалось сменить облик, неважно, на чей, а вырвать волос у какого-нибудь маггла либо трусость, либо брезгливость не позволяла — трусы и снобы. Впрочем, Медди презирала и тех, и других.

Она угрюмо смотрела прямо перед собой, в липкий, сыроватый полумрак Лютного — позади нее в гретые камни жадно вгрызался солнечный свет, были слышны говор, детский смех. Позади нее — многоцветие красок, веселье. Но смотрела она в темноту — показная, конфетная красивость Косого переулка — не более чем ярко раскрашенная фанера, под которой пряталась та же сырость и гниль. Та же лживость.

Она не поворачивалась лицом к Косому переулку — она там чужая, а из Лютного за ней наблюдали тысячи глаз, и даже если бы она захотела обернуться, делать это определенно не стоило.

От резкого толчка в спину Медди покачнулась и едва не упала — какая-то девица, нагруженная покупками, прошла мимо и задела ее одной из тяжело нагруженных сумок, а потом просто прошла мимо, тряхнув громаднейшей копной спутанных волос — легко иметь такую гриву, когда твоя молодость еще не прошла и играет в крови, как звонкое весеннее вино.

Она даже и не подумала извиниться.

Проклятия булькнули у старухи в горле, да там и остались — на груди у ее обидчицы поблескивал значок Министерства Магии.

Чертова девица, проклятая министерская шлюха... ничего, у Медди был способ наказать ее.

Сморщенная костлявая рука нырнула под дырявый плащ — в холод он не согревал, от дождя не спасал (ох, и болели старые меддины косточки!), но хранить в нем различные мелочи было весьма удобно.

Она зачерпнула из полотняного мешочка немного порошка и ловко швырнула его вслед удаляющейся девице. Легкие крупинки сверкнули в солнечном луче и запутались у той в волосах — девица недоуменно обернулась, чихнула, и, смерив Медди равнодушным взглядом, продолжила свой путь.

Морщинистые щеки торговки съежила ехидная улыбка — может быть, Медди не всегда сопутствовала удача, но ее одну так уважали и боялись в Лютном переулке.

Ее одну называли торговкой страхами — и не зря.

"Ночь твоя будет длинной, — подумала Медди, — хоть я и не знаю, какой подарок она тебе преподнесет".

* * *

А-а-а, нет, пожалуйста, пожалуйста, не надо, я все скажу!..

Гермиона снова оказалась в руках Беллатрикс, ощутила ее костлявые пальцы, выдиравшие с корнем ее волосы, холод кинжала на предательски бьющейся жилке у горла.

Как только Круциатус облил ее раскаленным металлом... Как только Круциатус...

...ее собственный крик, полный страдания и ужаса, прозвучал уже наяву и заставил проснуться.

Гермиона распахнула глаза, рывком села на постели и перевела дыхание, горло от крика немного саднило, руки явственно дрожали.

— Это сон, — шепнула она. — Это мне приснилось.

Голос со сна и от крика отозвался хриплым звуком, до того напоминающим тон Беллатрикс, что спина на миг оледенела, а рука инстинктивно рванулась к горлу, к шраму, который оставил серебряный кинжал.

Гермиона передернула плечами, пытаясь отогнать неприятное чувство — ни разу еще после гибели Волдеморта ("И Беллатрикс" — опасливо добавила она про себя), ни разу ей не снились кошмары.

Да что она, какая-нибудь нервная Ханна Аббот, чуть что — принимавшаяся рыдать?!

Уже несколько лет прошло после войны, так с чего бы ей трястись от ужаса после какого-то дурацкого сна?

Все кончилось. Все слишком давно кончилось, и Гермиона сто лет назад приучила себя делать вид, будто все позабыла, приучила себя жить нормальной жизнью.

Это было довольно сложно, потому что она привыкла видеть в любом прохожем врага — в улыбающемся рассеянно старике, в усталой, чем-то озабоченной женщине. В ком угодно.

Когда в ответ на чей-нибудь продолжительный взгляд рука инстинктивно тянулась к палочке, Гермиона горько осознавала: единственное, чему она научилась в тот страшный девяносто восьмой — это никому не доверять.

Она вытянула руки перед собой — пальцы, белые в лунном свете, пробивавшемся из-за занавески, казались пальцами покойника. Ну, разве что дрожали.

Мутноватая волна страха поднялась откуда-то из-под желудка и хлынула по венам.

— Мамочка, — по привычке позвала Гермиона, и сама удивилась — даже голос вышел у нее тонкий, девчоночий. — Чертов сквозняк, — мгновенно поправилась она.

Она откинула одеяло, нарочито-бодрым движением соскочила с кровати и тут же об этом пожалела — босые ступни укололо холодом, будто пол был покрыт корочкой тонкого льда.

Вниз по позвоночнику вновь трусливо устремились мурашки — со стороны кухни явно послышался шорох. Но кто это мог быть? Этой ночью она совсем одна — даже Живоглот остался у родителей, а жаль, с рыжим пройдохой было бы совсем не страшно.

Шорох повторился, а следом за ним на пол с глухим стуком что-то упало — там явно кто-то возился. На миг Гермиону посетило очень глупое желание укрыться с головой одеялом и вовсе не замечать, что в ее доме происходят какие-то странности, но новый приступ страха по упрямой привычке заставил ее взять себя в руки, и Гермиона, глубоко вздохнув для успокоения, накинула халат и, осторожно ступая, вышла из спальни.

Закрывшаяся за ее спиной дверь как-то нехорошо скрипнула.

* * *

Полосы лунного света расчертили маленькую кухню на три неравные части — одна была хорошо освещенная, тускло-серебряная, а две другие тонули в непроглядной темноте, размывая очертания предметов густо-чернильными тенями.

Гермиона стала нашаривать выключатель, ругая себя, что не взяла с собой палочку.

— Не включай, пожалуйста, — раздался тихий голос из темноты. — Я не люблю света, у меня от него глаза режет.

Гермиона едва удержалась, чтобы не завопить во все горло — к тому же от неожиданности рука ее инстинктивно дернулась вверх и обо что-то больно укололась.

Через секунду до нее, впрочем, дошло, что голос был определенно детским, принадлежавшим ребенку не старше лет пяти-шести.

Впрочем, откуда в ее доме мог оказаться ребенок?

— Ты кто? Откуда ты здесь взялся? — едва переводя дыхание, спросила Гермиона. — Может быть, я все-таки свет включу? — затем глупо добавила она.

— Ты боишься темноты? — заинтересованно спросил детский голосок. — Я тоже. Но дедушка говорит, что я боюсь не темноты, а неизвестности, поэтому там, где я живу, очень много света, яркого-яркого. У меня от него глаза режет, — повторил он жалобно. — Не включай.

Гермиона неуверенно пожала плечами:

— Ладно, не буду. Но ты все же объясни, как ты попал ко мне домой? Видишь ли, тут живу я... — начала она осторожно, — и я совсем не ждала гостей.

— Меня к тебе бабушка привела, — сообщила темнота. — Да ты не бойся, я ненадолго... Скажи, Гермиона, у тебя есть какао?

— Какао? — опешила та, пораженная не столько резкой переменой темы, сколько тем, что ее странному визитеру известно ее имя. — Да, конечно... — не нашлась она.

— Здорово, — вздохнул ребенок, — когда я был по-настоящему маленьким, я очень любил какао.

— По-настоящему? — рассеянно переспросила Гермиона, с запозданием обнаружив, что уже шарит по шкафчикам в поисках какао.

Да что здесь вообще творится?!

— Ага, — грустно шепнул ребенок. — Теперь ко мне приходит дедушка и ругает меня за то, что я был плохим взрослым. Очень плохим. Он говорит, что сам виноват, но все равно ругает меня, странно, правда?

— Ты был взрослым? — ошарашенно спросила Гермиона, роняя выуженный пакет с какао. — Так же не бывает.

— Вот и я так думаю, я ведь не помню ничего, кроме того, как жил с дедушкой... как ты думаешь, он может врать? Мне кажется, ему нельзя верить.

— А где ты живешь?

— На вокзале. Там очень светло и мне больно смотреть, но дедушка меня не отпускает...

— На вокзале?

Не веря себе, Гермиона подошла чуть ближе и попыталась коснуться ребенка. Пальцы ее, вместо гладкой человеческой кожи, ощутили влажное, пульсирующее подобие сырого мяса. Будто с кого-то содрали кожу и неизвестной магией заставили жить — и Гермиона знала только одно существо, которое подходило под это описание.

«Я живу на вокзале».

Впрочем, подходило ли к мертвым это слово?

Но Гарри рассказывал — он действительно видел его там, скорчившимся, ужасным, ободранным младенцем.

Гермиона пронзительно закричала.

* * *

День у Медди не задался — с утра разболелась спина, покупатели обходили ее стороной, да еще и девка министерская вчерашняя, с безумным видом кинувшаяся в аптеку (небось зелье сна без сновидений мчится покупать, по-другому от ее страхов не спрячешься), снова ее толкнула. Медди было полезла в карман за новой порцией порошка, даже набрала в горсть... Пусть еще пару ночей помучается.

Но девка внезапно обернулась:

— Простите, пожалуйста.

Ишь ты.

Она разжала пальцы и крупинки просыпались обратно в карман. Сколько бессонных ночей они хранили — и подумать приятно.