Не более того (гет)

Пролог

Если бы я имела талант, равный по своей силе мастерству Джона Констебля, то, вероятно, писала бы зимние пейзажи. Это был бы пейзаж ночного города: онемевшая и пустая аллея, а впереди простирается мгла. И ты рисуешь в воображении силуэты и образы того, что скрывается в ней. И непременно хочется смыть с полотна чёрную краску, чтобы увидеть, что же там, под этой мглой, когда внезапно понимаешь, что художник не сделал даже карандашного наброска.

Сейчас я думаю, что лучше бы ты оставил меня в начале той аллеи, одиноко стоящей под единственным фонарём, и не приходил вовсе.

Глава 1

Помню, было обычное зимнее утро, одно из тех, которые не предвещают ничего более, чем очередной полный будничной рутины день. Впрочем, тем утром я тяготился предстоящей работой больше, чем в остальное время. Всегда находятся такие дела, несущественные по своей сути, но в силу быстротечных обстоятельств требующие неотложного решения.

Ещё не рассвело — я покинул поместье. По мере того как я неспешно приближался к «Чист и Лозоход лимитед», небо серело и в предрассветных сумерках сгущался туман. Было как раз то время, когда осень, собрав остаток своих сил, в последней отчаянной схватке вырывала несколько дней, продлевающих её агонию. Будто следы от её когтистых лап, широкие красные полосы испещряли небосвод. Под ногами чавкал тающий снег, липкая, холодная изморось пробиралась за шиворот, заставляя вздрагивать всем телом. Было как раз то мерзкое время, которое я не могу терпеть даже больше, чем черёд непрекращающихся ноябрьских ливней, отгораживающих сплошной стеной от безликого города, утратившего краски с последними опавшими листьями. Есть в этом времени что-то неполноценное, уродливое, жестокое в своём безрассудстве и необратимое.

Если не брать в расчёт окоченевших за ночь нищих, канючащих милостыню, улица была пуста. Это было единственной поблажкой, данной мне тем скупым на радости днём. Не остерегаясь предосудительных взглядов, я опустил замёрзшие руки в карманы пальто, подумав о том, как тщетны были попытки отца отучить меня от этой «нищенской манеры»,пожалуй, последней из недостойных привычек.

За секунду до того, как свернуть за угол, я всё же вынул руки из карманов и выпрямил спину. До входа в больницу Святого Мунго оставались считанные шаги. Я достал сигареты и прикурил от волшебной палочки. Когда черёд дошёл до третьей, в горле невыносимо першило. Я выдувал дым сквозь сжатые зубы, пытаясь раскурить намокшую сигарету и проклиная себя за то, что превратил получасовое бдение у входа в больницу в традицию. Я проклинал Беллатрису, мать, которая, наверняка, в тот момент нежилась в кровати, наслаждаясь единственным за весь месяц утром, свободным от визитов к своей сумасшедшей сестре. Впрочем, не берусь судить, кто из них представлялся мне более сумасшедшей. Я был полностью солидарен с отцов: посещение Беллатрисы — не только абсолютно бессмысленное занятие, но и ставящее под сомнение нашу едва восстановившуюся после войны репутацию.

В первый послевоенный год я видел многое. Большая часть из увиденного заставила бы сейчас кровь стыть в жилах, но тогда это казалось вполне обыденным, тогда так жили все в нашем окружении. Азкабан, казни, полувымершие семьи людей, знакомых мне с детства, страдания матери — всё это, будто картинки в цветном омнинокле, мелькало перед глазами, не давая даже перевести дух. Казалось, само время ускорило бег, и все бросились за ним вдогонку: кто, спасаясь от смерти и тюрьмы, а кто, спеша вершить правосудие. Тех, кто падал в этом марафоне, как правило, затаптывали. Поскольку после краха Тёмного Лорда затоптать всех мы были не в силах, оставалось только одно — не споткнуться, не упасть, а лучше — обогнать обезумевшую толпу. Ключевую роль сыграло то, что стартовали мы ещё до того, как прозвучал свисток. Разница была всего лишь в один день — до Битвы за Хогвартс и после, — но она была неоспоримо велика.

Единственным, что замедляло наше продвижение, была Беллатриса. Зал суда номер десять, казалось, стал нашим новым пристанищем. Отца я почти не видел, кроме как на судебных заседаниях и в те редкие часы, когда он возвращался в поместье лишь затем, чтоб поспать. И даже после того, как Поттер, наконец, нашёл время, чтобы расставить все точки над «и», и нас оправдали, пришлось вернуться на линию старта только теперь затем, чтоб выбираться не самим, а выносить на своих плечах Беллатрису.

Я даже не был уверен в том, что после смерти Тёмного Лорда она хотела избежать Азкабана. Но этого хотела для неё мать. То было самое резонансное дело на моей памяти. На Беллатрису несколько раз покушались прямо в зале суда. Сама она ничего не говорила в своё оправдание, первое время она вообще не говорила, и, думаю, именно благодаря этому спаслась. Хотя когда дар речи вернулся к ней, вначале бессвязные и больше похожие на рычание животного звуки вскоре оформились в совершенно отчётливые проклёны и угрозы. Мать заболела и слегла. Этот факт смягчил присяжных. Беллатрису признали душевнобольной и определили в больницу Святого Мунго.

В течение второго послевоенного года я ни разу не видел Беллатрису, чему был рад. Но терпение матери тоже не было безграничным. Хотя, признаюсь, она впервые попросила меня навестить Беллатрису вместо неё, только когда та окончательно превратилась в овощ. Помню, когда я впервые вошёл в её тёмную палату с наглухо заколоченными окнами и в свете волшебной палочки увидел Беллатрису, сидящей на полу у исцарапанной ногтями стены, всё ещё ожидал, что она внезапно бросится на меня и, безоружная, одержит победу в схватке. Но шли месяца, и хотя ни разу в дни моих посещений она не повторяла попытки призвать Тёмного Лорда или покончить с собой, к чему часто прибегала раньше, я ни разу не убирал волшебную палочку, пока находился в её палате. Сумасшествие и Беллатриса неразделимы так же, как Поттер и его шрам, независимо от того, болит он или уже нет. Поэтому раз в месяц я просиживал в противоположном углу палаты положенные два часа и уходил. Иногда я зажигал свет, но чаще — нет. Тогда, в кромешной тьме, мне казалось, будто я просто закрыл глаза, всё ещё находясь у входа в больницу, хотя и этой роскоши в присутствии Беллатрисы не мог себе позволить.

Мать просила, чтоб я говорил с «тётей», но звук собственного голоса в этой периодически освещаемой дневным светом могиле напоминал об одном из детских кошмаров, будто меня похоронили заживо. К тому же я не имел ни малейшего представления, что сказать. Единственными словами Беллатрисы не о Тёмном Лорде, адресованными мне за всю жизнь, было поздравление с зачислением на Слизерин, и то переданное родителями, поскольку сама она тогда находилась в Азкабане. Хотя однажды я настолько пресытился молчаливым бдением, что всё-таки спросил у Беллатрисы, что же у неё на уме. Она сидела на полу, скрючившись, её вьющие чёрные волосы доставали до пола, закрывали костлявые синюшные ноги и лицо. Я погасил свет и вышел.

От яркого дневного света глаза слезились. Превозмогая боль, я стоял, облокотившись о стену у входа в палату и размышляя о том, где провести остаток положенного времени до возвращения домой.

— Не стоит стыдиться слёз только потому, что вы мужчина, — молодая целительница взяла меня под локоть.Имени её я не помнил, знал лишь, что она была прямым потомком Дайлис Денвер, бывшего директора Хогвартса, а потому хоть и очень юной, но самой именитой и востребованной целительницей. Именно она и была целителем Беллатрисы.

Я прыснул, начиная всё больше веселиться.

— Всё хорошо, мистер Малфой, вам нужно успокоиться, — она обеспокоенно вглядывалась в моё лицо. — Чашка чая вам не помешает, — и она, улыбаясь, повлекла меня за собой.

— Боюсь, вы больше никогда не увидите свою тётю прежней, — девушка встряхнула волосами. — Но зато лекарства обезопасят её от самой же себя. Вы можете быть спокойны за неё, пока мы воплощаем новую методику лечения, — и она пустилась в пространные описания курса лечения Беллатрисы, пересыпая свой рассказ медицинскими терминами, останавливаясь лишь затем, чтоб сделать глоток чая или многозначительно посмотреть на меня из-под полуопущенных ресниц.

Я смотрел на её форменную мантию лимонного цвета, думая о том, какому глупцу пришло в голову отнести его к оттенкам жёлтого. На фоне белоснежного буфета больницы целительница походила на июльскую бабочку, угодившую на свою беду в каменную ловушку хоть и огромного, но закрытого, помещения.

Я оплатил её заказ, оставив щедрые чаевые, зная, что отныне мне предстоит появляться в этом буфете не реже одного раза в месяц.

* * *

Я последний раз вдохнул дым, иссушив сигарету до самого фильтра, и вошёл в больницу.

Первым, что привлекло моё внимание, была пустующая палата Лаванды Браун. Изувеченная Сивым, она потеряла свою былую грубую привлекательность, но любопытство сохранила в полном объёме. Я настолько привык к тому, что она неизменно таращится в окно своей палаты на всех проходящих мимо, что иногда мне даже казалось, будто её лицо не что иное, как портрет кисти неумелого мастера, заключённый в оконную раму и стыдливо припрятанный в дальнюю комнату хозяевами дома.

Мои шаги эхом отдавались в стенах больницы. Я свернул на лестницу, по-прежнему не встретив ни души. Я ускорил шаг и остановился только у дверей, ведущих на крыло пятого этажа, где находилась палата Беллатрисы, уже зная, что увижу. От запаха крови начинало мутить. Я достал из кармана пальто платок и зажал им нос. И только затем повернул ручку двери. Она не поддалась. Тогда я, не мешкая, применил Бомбардо. Когда дверь с оглушительным стуком ударилась о противоположную стену, а пыль осела, я увидел то, что блокировало вход изнутри. Под ногами что-то хрустнуло. Пальцы. На лимонной мантии мисс Денвер медленно растягивалось багряное пятно.