Ad gloriam (гет)

Когда закончилось все, мы осознали, что остались ни с чем.

Генералы делили победу за нашим плечом.

Мы стояли на коленях в храме среди тысяч свечей,

Благодарили небо за право пожить еще

Белая Гвардия — Песня рядового.

Говорят, что кровь людская не водица — это то, что определяет, соединяет и становится нашим проклятьем.

Кто из великих и когда сказал эту фразу? Кто запечатлел ее на бумаге, чтобы неблагодарные потомки поняли, что все великие истины были открыты задолго до их рождения? Кто нашел ее и принял за аксиому? Кто развязал эту войну, в которой кровь — единственный показатель твоей собственной ценности в этом мире?

Кто может ответить на все эти вопросы?

Каждый из нас переживает. Кто-то переживает внутри себя. тихо и скрытно, никого не трогая, молча лелеет свою боль, потому что ее нельзя расплескивать. А есть и те, кто уже не может переживать громко. И это счастливые люди. Их слезы — главные помощники в, так сказать, преодолении беды.

С началом войны все больше народу стало сходить с ума. Психика расшатывалась после первого же увиденного трупа. Высокие моральные ценности, в школьные годы не имеющие значения, вдруг стали важными и необходимыми, молодые люди сбегали и играли свадьбы с первыми встречными или старыми знакомыми, рожали детей, создавали наспех семейные очаги, стремясь взять от жизни все, пока не убили. И что делать, если ты не можешь взять даже этого? Только воевать.

Часто для того чтобы жить, надо больше мужества, чем чтоб умереть. Умирать-то, в сущности, не так уж и больно. Чик — и все, будто тебе ниточки обрезали. Кто мог бы страшиться смерти и отказываться от неё? Виноватый боится её, несчастный призывает, храбрый бросает ей вызов и идёт навстречу ей, мудрец, ожидающий её, принимает её без сожаления. Вольтер говорил. Мудрые говорили тоже, и в их словах был код. Мол, "забей, умереть не страшно, ты просто уйдешь и все то, что было связано с тобой перестанет существовать в памяти людей. Память ведь тоже уйдет. Зарастет травой, как земля, в которой тело давно разложилось на белки, жиры и углеводы. А потом из твоих косточек вырастет дерево, даст плоды и тоже рано или поздно сдохнет.

Замкнутый круг.

Об этом никто не думал, никто не знал. Даже не подозревал. Жизнь, конечно же, быстро обломала все зубы и показала свои собственные — дохнула зловонием миллиардов трупов и сплясала на костях, словно бы так и было нужно, словно бы так и должно быть.

Да и могло ли быть иначе?

* * *

Я с тоской озирал груду вещей на дне чемодана, конца и края которым не было видно, и вселенская горечь терзала мое сердце. Мне не хотелось ничего делать, а тем более — собираться в Хогвартс. Не хотелось отрываться от реальности и осознавать то, что это, вообще-то, мой последний год в школе — с шалостями, приключениями и друзьями в одной комнате.

— Чертовщина, — сказал я вслух и приподнял двумя пальцами за шнурок один из ботинков. — Говнище. Не хочу и не буду. И фиг бы со всем остальным — сказал, не буду, значит, не буду!

— Джимми, — голос от стены меня отчего-то чудовищно взбесил — так, что захотелось швырнуть в его обладателя ботинком и с воплями поплясать вокруг поверженного тела. — Ты опять разговариваешь сам с собой, так? Не тупи и не рефлексируй, потому что так ты похож не на себя обычного, а на кусок совиного дерьма!

Джимми — это я. Джеймс. Джеймс Карлус Поттер, семнадцати лет, гриффиндорец, эсквайр. Алкоголик, выпендрежник и знатный дебил — ну, так, во всяком случае, считают очень многие, не знающие меня близко. И, конечно же, таковым считает меня Эванс — моя красотка Эванс, которая срать вообще-то на меня хотела.

— Сиу, мой дорогой друже, — трагически возвестил я, прижав давешний ботинок к груди. — Не далее чем полчаса назад ты заявил мне, что вот уже прямо сейчас готов собрать все свои вещички в чемодан и забыть об этом до самого завтрашнего дня! И что же я лицезрею? Ты валяешься на кровати, а я, несчастнейший из несчастных, работаю в поте лица, как домовой эльф! — я обвиняюще запустил в Сириуса ботинком, который тот лениво перехватил. — И ты еще смеешь обвинять меня в рефлексии? Да любой упадет духом после такого!

— Кстати про домовых эльфов, — Сириус повертел ботинок, зачем-то заглянул внутрь и швырнул обратно мне. — Почему ты не воспользуешься его помощью? Оставь все на него, и всего делов.

— Мама его нагрузила уже чем-то, — буркнул я. — А ты мог бы и помочь мне, между прочим. Тебе уже можно пользоваться магией.

— Ну, раз ты просишь, то так и быть, — друг изящно потянулся и взмахнул палочкой.

Сириус — мой друг с самого первого курса. Циник, скептик, саркастичный козел и просто потрясающий человек. Его можно было бы назвать Настоящим Чистокровным, если бы он не пытался так яростно от всего этого откреститься. В Сиу очень много аристократического, несмотря на все его вопли — если его одеть в костюм, всучить трость и начищенные до блеска туфли, а сверху нахлобучить котелок, то другие аристократы удавятся в припадках жгучей зависти. Вот эта надменность и гордыня во всех его жестах — в повороте головы, в движениях, во взгляде, в речи. Даже сейчас, когда я попросил его собрать мои вещи, он скрупулезно взмахнул палочкой так, что все сложилось тютелька в тютельку — даже жалко было бы разрушать этот идеальный порядок в моем чемодане. Наверное, именно за все эти качества девчонки бегают за ним как приклеенные — впрочем, Сиу, кажется, они волнуют мало.

— Позер, — беззлобно проворчал я, когда Сириус картинно раскланялся перед воображаемыми зрителями. — А теперь давай, приступай. Расскажи мне, что было в том утреннем письме, которое тебя так встревожило сегодня утром. Желательно, в подробностях.

— Ладно, слушай, — Сириус вдруг посерьезнел и как-то подобрался. — Писал душеприказчик моего дядьки Альфарда. Он умер месяц тому назад, сам знаешь...

— Знаю, — перебил я. — Продолжай.

— Так вот. Дядька завещал мне все свое состояние, а также участок земли с домом в Йоркшире, — Блэк невидяще пялился на меня, и глаза его были словно стеклянные. — И размер этого наследства достаточно неплох, чтобы как минимум полжизни плевать себе на бороду и не работать.

— И что же тебя смущает? — спросил я. Сириус вздохнул с видом "и-как-такого-идиота-как-ты-земля-носит".

— То, что потом пришло письмо от моей мамаши, которая написала, что я-де позорище семьи и без того, а теперь еще и грабитель, и все то, что завещал мне дядюшка, есть достояние семьи, на которое я не имею никакого права, и прочая, и прочая. В очередной раз написала, что она отказывается от меня, и что она прокляла сам день моего рождения, — Сириус нахмурился. — Как-то это отвратительно звучит, не находишь?

Я не знал, что ему сказать, да и не думал, что это стоит делать вообще — его матушка и впрямь была женщиной весьма тяжелого характера, скорой на расправу и вспыльчивой — но чтобы написать такое собственному ребенку, пусть даже и отщепенцу, позору семьи? Моя собственная мама, тоже девица Блэк в прошлом, всегда говорила, что хуже материнского проклятья быть ничего не может, и если Бродяга сейчас получил именно его, то что стоит сделать в первую очередь?

— Пойдем вниз, — не придумал ничего лучше я. — Мама с отцом наверняка знают, что с этим делать, так ведь? Пойдем, друг.

Уже спускаясь по лестнице, я поймал себя на мысли о том, как бы отреагировал я сам, если бы моя мама прислала мне такое письмо.

И не нашел никакого ответа.