Ad gloriam (гет)

Когда закончилось все, мы осознали, что остались ни с чем.

Генералы делили победу за нашим плечом.

Мы стояли на коленях в храме среди тысяч свечей,

Благодарили небо за право пожить еще

Белая Гвардия — Песня рядового.

Говорят, что кровь людская не водица — это то, что определяет, соединяет и становится нашим проклятьем.

Кто из великих и когда сказал эту фразу? Кто запечатлел ее на бумаге, чтобы неблагодарные потомки поняли, что все великие истины были открыты задолго до их рождения? Кто нашел ее и принял за аксиому? Кто развязал эту войну, в которой кровь — единственный показатель твоей собственной ценности в этом мире?

Кто может ответить на все эти вопросы?

Каждый из нас переживает. Кто-то переживает внутри себя. тихо и скрытно, никого не трогая, молча лелеет свою боль, потому что ее нельзя расплескивать. А есть и те, кто уже не может переживать громко. И это счастливые люди. Их слезы — главные помощники в, так сказать, преодолении беды.

С началом войны все больше народу стало сходить с ума. Психика расшатывалась после первого же увиденного трупа. Высокие моральные ценности, в школьные годы не имеющие значения, вдруг стали важными и необходимыми, молодые люди сбегали и играли свадьбы с первыми встречными или старыми знакомыми, рожали детей, создавали наспех семейные очаги, стремясь взять от жизни все, пока не убили. И что делать, если ты не можешь взять даже этого? Только воевать.

Часто для того чтобы жить, надо больше мужества, чем чтоб умереть. Умирать-то, в сущности, не так уж и больно. Чик — и все, будто тебе ниточки обрезали. Кто мог бы страшиться смерти и отказываться от неё? Виноватый боится её, несчастный призывает, храбрый бросает ей вызов и идёт навстречу ей, мудрец, ожидающий её, принимает её без сожаления. Вольтер говорил. Мудрые говорили тоже, и в их словах был код. Мол, "забей, умереть не страшно, ты просто уйдешь и все то, что было связано с тобой перестанет существовать в памяти людей. Память ведь тоже уйдет. Зарастет травой, как земля, в которой тело давно разложилось на белки, жиры и углеводы. А потом из твоих косточек вырастет дерево, даст плоды и тоже рано или поздно сдохнет.

Замкнутый круг.

Об этом никто не думал, никто не знал. Даже не подозревал. Жизнь, конечно же, быстро обломала все зубы и показала свои собственные — дохнула зловонием миллиардов трупов и сплясала на костях, словно бы так и было нужно, словно бы так и должно быть.

Да и могло ли быть иначе?

* * *

Я с тоской озирал груду вещей на дне чемодана, конца и края которым не было видно, и вселенская горечь терзала мое сердце. Мне не хотелось ничего делать, а тем более — собираться в Хогвартс. Не хотелось отрываться от реальности и осознавать то, что это, вообще-то, мой последний год в школе — с шалостями, приключениями и друзьями в одной комнате.

— Чертовщина, — сказал я вслух и приподнял двумя пальцами за шнурок один из ботинков. — Говнище. Не хочу и не буду. И фиг бы со всем остальным — сказал, не буду, значит, не буду!

— Джимми, — голос от стены меня отчего-то чудовищно взбесил — так, что захотелось швырнуть в его обладателя ботинком и с воплями поплясать вокруг поверженного тела. — Ты опять разговариваешь сам с собой, так? Не тупи и не рефлексируй, потому что так ты похож не на себя обычного, а на кусок совиного дерьма!

Джимми — это я. Джеймс. Джеймс Карлус Поттер, семнадцати лет, гриффиндорец, эсквайр. Алкоголик, выпендрежник и знатный дебил — ну, так, во всяком случае, считают очень многие, не знающие меня близко. И, конечно же, таковым считает меня Эванс — моя красотка Эванс, которая срать вообще-то на меня хотела.

— Сиу, мой дорогой друже, — трагически возвестил я, прижав давешний ботинок к груди. — Не далее чем полчаса назад ты заявил мне, что вот уже прямо сейчас готов собрать все свои вещички в чемодан и забыть об этом до самого завтрашнего дня! И что же я лицезрею? Ты валяешься на кровати, а я, несчастнейший из несчастных, работаю в поте лица, как домовой эльф! — я обвиняюще запустил в Сириуса ботинком, который тот лениво перехватил. — И ты еще смеешь обвинять меня в рефлексии? Да любой упадет духом после такого!

— Кстати про домовых эльфов, — Сириус повертел ботинок, зачем-то заглянул внутрь и швырнул обратно мне. — Почему ты не воспользуешься его помощью? Оставь все на него, и всего делов.

— Мама его нагрузила уже чем-то, — буркнул я. — А ты мог бы и помочь мне, между прочим. Тебе уже можно пользоваться магией.

— Ну, раз ты просишь, то так и быть, — друг изящно потянулся и взмахнул палочкой.

Сириус — мой друг с самого первого курса. Циник, скептик, саркастичный козел и просто потрясающий человек. Его можно было бы назвать Настоящим Чистокровным, если бы он не пытался так яростно от всего этого откреститься. В Сиу очень много аристократического, несмотря на все его вопли — если его одеть в костюм, всучить трость и начищенные до блеска туфли, а сверху нахлобучить котелок, то другие аристократы удавятся в припадках жгучей зависти. Вот эта надменность и гордыня во всех его жестах — в повороте головы, в движениях, во взгляде, в речи. Даже сейчас, когда я попросил его собрать мои вещи, он скрупулезно взмахнул палочкой так, что все сложилось тютелька в тютельку — даже жалко было бы разрушать этот идеальный порядок в моем чемодане. Наверное, именно за все эти качества девчонки бегают за ним как приклеенные — впрочем, Сиу, кажется, они волнуют мало.

— Позер, — беззлобно проворчал я, когда Сириус картинно раскланялся перед воображаемыми зрителями. — А теперь давай, приступай. Расскажи мне, что было в том утреннем письме, которое тебя так встревожило сегодня утром. Желательно, в подробностях.

— Ладно, слушай, — Сириус вдруг посерьезнел и как-то подобрался. — Писал душеприказчик моего дядьки Альфарда. Он умер месяц тому назад, сам знаешь...

— Знаю, — перебил я. — Продолжай.

— Так вот. Дядька завещал мне все свое состояние, а также участок земли с домом в Йоркшире, — Блэк невидяще пялился на меня, и глаза его были словно стеклянные. — И размер этого наследства достаточно неплох, чтобы как минимум полжизни плевать себе на бороду и не работать.

— И что же тебя смущает? — спросил я. Сириус вздохнул с видом "и-как-такого-идиота-как-ты-земля-носит".

— То, что потом пришло письмо от моей мамаши, которая написала, что я-де позорище семьи и без того, а теперь еще и грабитель, и все то, что завещал мне дядюшка, есть достояние семьи, на которое я не имею никакого права, и прочая, и прочая. В очередной раз написала, что она отказывается от меня, и что она прокляла сам день моего рождения, — Сириус нахмурился. — Как-то это отвратительно звучит, не находишь?

Я не знал, что ему сказать, да и не думал, что это стоит делать вообще — его матушка и впрямь была женщиной весьма тяжелого характера, скорой на расправу и вспыльчивой — но чтобы написать такое собственному ребенку, пусть даже и отщепенцу, позору семьи? Моя собственная мама, тоже девица Блэк в прошлом, всегда говорила, что хуже материнского проклятья быть ничего не может, и если Бродяга сейчас получил именно его, то что стоит сделать в первую очередь?

— Пойдем вниз, — не придумал ничего лучше я. — Мама с отцом наверняка знают, что с этим делать, так ведь? Пойдем, друг.

Уже спускаясь по лестнице, я поймал себя на мысли о том, как бы отреагировал я сам, если бы моя мама прислала мне такое письмо.

И не нашел никакого ответа.

Когда-нибудь в моей карточке с пометкой "Эрайсис Эрли Хитченс, психический больной" напишут о том, что мое помешательство началось тридцать первого августа тысяча девятьсот семьдесят шестого года, когда я плакала на чердаке своего старого дома.

Нет, не так. Все было совершенно не так. Начнем сначала.

Я выла, сидя на чердаке своего старого дома. Выла совершенно по-бабьи, в голос, противно и громко, не в силах сдержать горячих, злых слез. Плакать над кучей тряпья, конечно, не самое приятное занятие, да и смысла в нем маловато, но как часто имеют смысл наши обыденные дела?

Я искала старые мантии, рассчитывая сделать из них хоть что-нибудь похожее на теплый осенний плащ. Деньги тратить не хотелось — после того, как я осталась одна, нужно было экономить каждый кнат. Мой дед, Эйб, умер весной, как гласила легенда, от драконовой оспы, отчего-то сразившей его в семьдесят девять лет, так мне написал и дедов старший брат Эдгар — но когда я приехала на эти чертовы похороны из Хогвартса, всю дорогу прорыдав, я не могла не заметить одной странной детали.

На лице. И руках. Старика. Не было. Ни. Одной. Оспинки.

Ни единой, понимаете? Ни единой чертовой оспинки, как при детской ветрянке, а ведь они неуклонно должны бы были появиться, болезнь-то заразная и кожная. Шея деда была закрыта шарфом, который я когда-то связала для него, васильковым, немилосердно уродливым шарфом, который дед никогда не надевал на голую шею, мотивируя это тем, что чертова шерсть слишком кусачая и носить ее — адова пытка. К тому же, кисти рук старика были настолько синюшные, что даже цветы, которыми его укрыли до самого подбородка, не смогли скрыть их полностью.

— Это что такое? — спросила я тогда вполголоса у Эдгара. — Вы меня за идиотку держите, да? Даже человек, совершенно не сведущий в медицине, сразу поймет, что нихуя это не драконова оспа. Что вы от меня скрываете?

— Детка, — Эдгар вздохнул. — Ты же знаешь, Абрахам был крайне упрямым стариком... Он не желал мириться с самой мыслью о том, что болен, понимаешь?

— Вы что несете? — не поверила я своим ушам. — Это что, вы хотите сказать, что он сам запустил драконову оспу до такого состояния? Не ходил к врачам? Это же болезнь плевая, он сам говорил!

— Деточка, — Эдгар вдруг посерьезнел и насупился. — Это не оспа была. Он ходил в маггловскую больницу, и ему сказали, что у него неоперабельная стадия рака печени. Вот он и решил, что ни за что не позволит болезни сожрать себя заживо — его нашли около сарая миссис Си. Когда вынули из петли, он еще живой был. Мы сделали все, что могли, но не успели, этого было уже недостаточно, понимаешь? — голос старика дрогнул, а я, вмиг поняв, что под шарфом крылась багровая уродливая полоса, заревела так, что даже священник прервал свою надгробную речь.

Через тридцать дней мне пришла копия завещания, нотариально заверенная Министерством Магии — и разобрать свое наследство я соизволила только тогда, когда приехала домой на каникулы. Помимо имущества и банковской ячейки, мне достался дом, в котором я прожила всю свою жизнь. Я не меняла в нем ничего, не лезла ни в какие дедовы вещи, а его комнату так и вовсе заперла на ключ, и оттуда подозрительно попахивало гнилью — видимо, старик оставил там тарелку с едой, которая благополучно стухла. Заставить себя открыть комнату и хотя бы прибраться там я не могла категорически.

Чердак встретил меня вековыми залежами пыли и грудой старых вещей, громоздившихся неаккуратными стопками. Я открыла окно и принялась перебирать содержимое старых сундуков. Интересного было мало — в основном, платья времен королевы Виктории с поблекшей вышивкой и полусгнившими кружевами, письма, книги, старые пробирки из-под лекарств и фотографии. Свадебная фотография моих родителей висела на стене рядом с покосившимся манекеном — папаша в цветочном венке залихватски влез в кадр к моей призрачно-красивой маме. Красивый кадр, очень в духе их молодости. А вот за двумя сундуками с тряпьем обнаружились очень даже интересные вещички — стопка затертых журналов "Плэйбой", начиная с самого первого выпуска, плакаты с пин-ап моделями, телескоп с делениями и выцветший портрет молодой женщины.

Женщина на портрете дышала и легонечко похрапывала.

На первый взгляд, она была довольно невзрачной — маленький носик, тонкие губы, ямочки на щеках. Ее единственное достоинство — пышные темные кудри — как-то потерялись на фоне пышного свадебного платья и не менее вычурного букета.

А потом она открыла глаза и посмотрела на меня в упор. О, что это были за удивительные глаза!

Художник явно не поскупился на краски — глаза женщины были пронзительно-синими, с небольшими темными прожилками. Было ощущение, что ее взгляд затягивает как воронка, выпивает душу, подчиняет себе.

— Элладора! — женщина очаровательно и застенчиво улыбнулась, обнажив небольшую щербинку на зубах. — Элладора, ты пришла на мою свадьбу, пришла все-таки! Я тебе так рада! А Финеаса Найджелуса ты привела? Я так и знала, знала, что ты все-таки придешь ко мне, не оставишь меня одну!

В тот самый момент, когда я поняла, что женщина на картине — Айла Блэк, вышедшая когда-то за моего прапрапрадеда, я остро осознала, что я такая же, как и она — одинокая. Только Айла выходила замуж и готовила себя к новой семье, была полна радужными надеждами на хорошую жизнь и была счастливой — в отличие от меня.

Слезы потекли как-то сами, и я, не в силах справиться с едким комком, разъедающим горло, завыла в голос.

Что-то с грохотом разбилось на втором этаже, послышался гневный вопль, и я, вздрогнув, выронила вязальный крючок.

Люблю вязание, вы знаете? Не потому, что с его помощью можно сотворить маленькое волшебство собственными руками, не-а. И вовсе не из-за того, что это интересно, весело или еще как-либо. И даже не из-за экономии на одежде. Не-а. Не угадаете никогда.

Каждый раз, когда я сажусь вязать, мама понимающе хмыкает, а отец углубляется в газету. Когда я сижу с вязанием в Хогвартсе, вокруг меня пустота на полметра и никто не решается со мной заговорить. Причина этого крайне проста и прозаична — я вяжу только тогда, когда я зла, и от темного, неконтролируемого и разрушительного бешенства меня отделяет всего один шаг.

Знаете, почему? Потому что каждый раз, затягивая петельку, я представляю, что это пеньковая веревка, и что я затягиваю ее на горле своего обидчики или своей проблемы. Медленно, с хрустом и удушьем. В такие моменты я почти слышу хруст и треск ломающейся подъязычной кости, позвонков, почти вижу, как виртуальное горло обидчика опухает и наливается изнутри темной, мертвой кровью.

Я вовсе не такая кровожадная, честное слово. Я же Лили Эванс, мне полагается быть со всеми милой и веселой, в меру язвительной, и до тошноты правильной — я же староста, понимаете ли, староста. Пример для подражания, объект обожания и все такое прочее. Этот статус налагает чуть более чем дофига обязанностей, например, отличную учебу и идеальное поведение, а также де-факто означает, что я принадлежу к школьной "элите". И это...

Это бесит меня до крайности, если говорить честно.

В тот вечер меня выбесили сразу две вещи. Перебирая свои вещи для отправки их в чемодан, я просматривала письмо из Хогвартса — и тут заметила за общей информацией еще один листик, в котором темным по желтому было написано, что мисс Л. Эванс удостоена чести стать старостой Школы. Значок, мол, изменится самостоятельно и менять его не нужно. И все это я, как самый везучий человек, конечно же, прочитала в последний перед школой день.

Когда я все это углядела, я так и села на жопу. Мысли разбежались по голове жуками-навозниками, и эти мысли были гадкими. Мне отчаянно хотелось заорать и высадить оконное стекло, а потом сплясать на осколках босиком.

Меня. Это. Бесило.

Семья, конечно же, отреагировала восторгом. Все, кроме сестрицы Туни, которая ожидаемо сморщилась и пробормотала что-то про тупых уродов. Туни приехала навестить родителей из Коукворта, где снимала квартиру — она похудела, побледнела и осунулась, несмотря на то, что у нее,в роде бы, все складывалось весьма благополучно — хорошая работа, уютное жилье и кавалер с идиотской фамилией Дурсль, за которого сестра, кажется, всерьез вознамерилась выскочить замуж. Тунья, между нами говоря, отреагировала искреннее всех. За что и люблю ее — она всегда искренняя, что бы ни говорила и ни делала.

Мало мне было родительских восторгов, мало. По-настоящему плохой день завершился еще хуже, когда я увидела, что рядом с нашим домом ошивается Снейп. Он заделался сталкером после пятого курса, когда мы поссорились, и регулярно наблюдал или находился неподалеку. Это происходило слишком часто — настолько часто, что считать это простым совпадением могли только полные идиоты.

Черт. Лучше бы я была полной идиоткой.

Знать, что за твоим окном неотрывно наблюдает твой бывший лучший друг — отвратительно. Знать, что этот самый бывший лучший друг, после того, как вы порвали с ним все отношения, ударился в плохую компанию и завяз там с головой — еще хуже. Ну, а самое хреновое — это понять наконец, что все это время твой бывший лучший друг был влюблен в тебя по уши. И — о, кошмар, ужас, пиздец! — ничегошеньки на этот счет не почувствовать.

Знаете, что? Если вы когда-нибудь услышите про мисс Эванс-Королеву-Везения, то знайте, что разговор идет обо мне. И что он идет в саркастическом ключе.

Ну так вот. Я уронила вязальный крючок, и в тот же самый момент мое раздражение достигло своего предела. Но не успела я ни рта открыть, ни пнуть что-нибудь, ни просто выскочить из дома, как в окно постучалась клювом сова. Сова принесла "Ежедневный Пророк. Специальный выпуск", и меня отчетливо замутило. Желудок словно бы сжала огромная ледяная рука, и причиной этому была вовсе не огромная, неаппетитная фотография растерзанного трупа, сочащегося кровью.

"ОБОРОТНИ В МАГГЛОВСКИХ КВАРТАЛАХ. ТОТ-КОГО-НЕЛЬЗЯ-НАЗЫВАТЬ СОБИРАЕТ АРМИЮ МАГИЧЕСКИХ ТВАРЕЙ".

Луна медленно бледнела, томно закатываясь за ближайшее облако, а Солнце потихоньку расцветало всеми оттенками красного, как самый настоящий огненный цветок. Зверь издал последний, леденящий душу стон, и бессильно упал на землю рядом с кустом жимолости.

Он ушел, а я встал, ежась от холода. Полез за куст и попытался найти там одеяло, которое заботливо припрятал за день до точки отсчета. Нашел через полчаса, основательно продрогнув и чуть не искупавшись в обильной росе. Солнце к тому времени уже выпрыгнуло из-за горизонта и ласково дотрагивалось своими лучиками до всего, что можно было увидеть. Один из таких лучей щелкнул меня по носу, и я невольно чихнул, поморщившись от боли в ребрах.

Мама с отцом сидели на кухне. Отец курил одну сигарету за другой, нервно щелкая по кончику ногтем — пеплом был засеян изрядный участок около пепельницы, но отец, кажется, этого не замечал, как не замечала и мама, невидяще смотрящая в чашку с кофе. Как только я вошел, они оба вскочили, делая вид, что ничего не произошло, и синхронно бросились ко мне.

— Сыночек! — всхлипнула мама. — У тебя лицо ободрано! Царапины глубокие, что произошло, что случилось?

— Все хорошо, — я поднял руку, через силу улыбнувшись — все тело нестерпимо ломило и болело от усталости, и казалось, что я не способен доползти даже до кровати. — В куст колючий влетел, кажется. Плохо это помню, на самом деле. Есть что поесть?

— И ветка этого колючего куста была похожа на чью-то лапу, верно? — мрачно ухмыльнулся отец. — Садись, сейчас будет завтрак. И, увы, спать тебе сегодня не придется — через пару часов выдвигаемся, — он заметил выражение моего лица и похлопал меня по плечу. — Ничего, отоспишься в поезде. Думаю, твои друзья с радостью постерегут твой сон.

— Ага, как же, постерегут они, — пробормотал я весело, учуяв аппетитный запах яичницы. — Скорее, нарочно на мне попрыгают, чтобы я не смел предаваться сну, пока они бодрствуют.

Родители заметно повеселели. Отец поставил турку на огонь и пошел бриться, насвистывая сквозь зубы, а мама принялась поспешно резать хлеб для тостов. Плечи ее подрагивали, но она уже успокаивалась. Я же в очередной раз почувствовал укол вины — отвратительной, вязкой и тягучей вины, которая вспыхнула в моем мозгу ядовитым цветком и немедленно расползлась по венам, заставляя ноги неметь.

Знаете, что забавно? Моего отца зовут Лайелл — с нормандского диалекта это переводится как "волк". Меня зовут Ремус — "вскормленный волком". А фамилия Люпин — "волк" в переводе с латинского. Стоит ли удивляться тому, что мальчик по имени Волк МакВолк оказался, в итоге, оборотнем? Я бы, честно, не стал — да и не буду, слишком долго живу со своей ликантропией.

Согласитесь — не очень приятно, когда в вас живет огромная, волосатая, слюнявая и уродливая скотина, которая просыпается в определенный период времени только для того, чтобы бестолково носиться по горам и долам, в перерывах мечтая кого-нибудь загрызть или укусить. У оборотней, в отличие от обычных волков, сильно развита жажда человеческой крови, особенно в первые часы после перевоплощения. А уж если в момент обращения оборотень был хоть немного голоден — все, тушите свет, он сцапает первое попавшееся теплокровное и сожрет его, урча и чавкая на весь лес.

Один раз, еще на первом курсе, я случайно выскочил в Запретный Лес и сцапал некрупного зайца. До сих пор помню, как его кости хрустели под моими зубами, да как мощный поток теплой крови, железистой и солоноватой, хлынул в мое горло. Когда ты волк, сырое мясо кажется чуть ли не величайшим лакомством на свете — но когда я пришел в себя после этого экзерсиса и почувствовал вкус этой кровавой каши в своем рту, меня долго тошнило и выворачивало. С возрастом я стал относиться к этому спокойнее, но сих пор не могу спокойно смотреть на мясо с кровью и всегда выбираю хорошо прожаренный бифштекс.

Меня ждал мой последний год в Хогвартсе. Вещи были собраны еще несколько дней назад, сову Смитерса мама обещала поймать и запереть заранее, так что волноваться было не о чем, и когда я поднялся к себе с целью принять душ, одеться и выдвигаться уже в Лондон, я не застал ничего сверхъестественного и выбивающегося из шаблона, что я себе нарисовал. Кроме, разве что, филина Леннона, который при виде меня важно распушил перья, и, дождавшись пока я отвяжу письмо, улетел с такой скоростью, будто бы за ним гнались, как минимум, черти.

Дорогой Люпин,

Э.

Мне почему-то стало нестерпимо смешно. Девчонка, с которой я встречался с шестого курса включительно, была в своем репертуаре. Фрэнки Лонгботтом закончил школу как раз тогда, когда закончился наш шестой курс, а Алиса Гэмп была его одноклассницей — и уж это моя подружка знала еще лучше чем я. И, кажется, поспать в поезде мне все-таки не удастся, потому что в конце прошлого года мы клятвенно обещали друг другу совершить в поезде что-нибудь крайне безумное — просто для того, чтобы запомнить этот последний год навсегда.

Через несколько часов, когда родители уже стояли на перроне Кингс-Кросс, провожая меня, я отозвал отца в сторону.

— Обнови защитные заклинания на доме, — сказал я ему вполголоса, чтобы не услышала мама. — И не выходите на улицу без надобности в период полнолуния.

— Ты видел заголовки газет? — удивился отец.

Я покачал головой и показал на четыре глубоких царапины на своем лице, едва-едва поджившие и все еще нещадно болящие.

— Рядом с нашим домом получил. И вовсе не об куст — это был чужак, такой, как я. Я услышал его голос, — объяснил я торопливо, и отец напрягся. — Я не знаю, что он там делал, но он чуял вас и пришел именно к вам. Он так и сказал, что вы — его добыча, и только потом попытался убрать с дороги меня.

— Я тебя понял, — отец хлопнул меня по плечу. — И сделаю все возможное для нашей с мамой защиты. Ты тоже себя береги. В неприятности не влезай и веди себя осторожно, хорошо?

— Я постараюсь, — я обнял маму. — Мама, не нервничай и береги себя, ладно?

— Конечно, сыночек, — мама грустно улыбнулась и помахала мне рукой. — Иди, иди, а то тебя уже заждались, видишь?

Я повернулся к поезду и увидел три прилипшие к стеклу мордочки. Сириус и Джеймс, прижав к стеклу Питера, который просто неудачно оказался у них на пути, приоткрыли окошко сверху и глазели на меня, сверкая дурацкими улыбками.

— Мы все в желтой лодке живем! — орали они на весь перрон, по-дурацки гогоча, и я ухмыльнулся — так нелепо это выглядело. — Мы все в желтой лодке живем, в желтой лодке, лодке, ло-о-одке! И Лунатик к нам пришел, тоже в нашей лодке жить!

— С детства с рифмой я дружу, — закончил я их нескладную песенку, и забрался в вагон, помахав родителям на прощание.

Год обещал быть веселым.

На последнем курсе — вот так новости, да? — почти всех моих друзей укусила за ноги одна миленькая идиотка, готовая раздвинуть ноги перед каждым встречным. У этой идиотки ядовитая слюна и глаза персидской кошки — один раз попался, больше не выпутаешься, мозг разжижается и превращается в клейкую сладкую вату, которая лопается вязкими пузырьками в уголках губ и заставляет нести блаженную чушь во все концы.

Имя этой идиотке было, конечно же, любовь. Почему-то с возрастом все больше моих одногруппников поддавались этой заразе, позволяя вовлекать себя в забавы альковные и игрища любовные, за что не раз бывали застуканы Филчем и наказаны. Однако, помогало мало, и парочки, зажимающиеся по всем углам замка вечером, были довольно обычным делом.

— Что б ты в этом понимал! — сказал мне на шестом курсе Фрэнки Лонгботтом. — Любовь — это то, что придает силы, помогает жить, окрыляет, понимаешь? Когда Алиса рядом, мне хочется совершить любую глупость, лишь бы она улыбнулась и снова сделала меня счастливцем. Понимаешь ты это или нет?

— Куда уж мне, — фыркнул я тогда и хлопнул Фрэнка по плечу. — Иди отсюда, влюбленный, а то я завязну ногами в твоей жвачке и не выпутаюсь вовек.

Фрэнки тогда ухмыльнулся и ушел, прибавив напоследок, что и меня когда-нибудь посетит это чувство — после его ухода я трижды сплюнул через левое плечо и тщательно растер свой плевок по полу, чтобы все его пожелания просочились сквозь пол, а не попали в меня.

Мои друзья словно бы стали расслабленными идиотами — что Джимбо, которого клинило от одного звука имени Эванс, что тихоня Люпин, крутивший шашни с нашей одноклассницей. Нормальными остались только я и Питти, чем и гордились до чертиков.

— Скучно, — подал голос Джеймс, лежащий на верхней полке купе. — Этот колесный перестук мне никогда не нравился. Когда я был маленьким, меня постоянно тошнило в "Ночном Рыцаре".

— Вот к чему ты это сейчас сказал? — спросил я, поглаживая живот — мятной жабе в желудке было почему-то не совсем уютно и она неприятно холодила внутренности. — Всех тошнит в "Ночном Рыцаре", и меня тоже, но я же не говорю об этом вслух! Ты, Джимми, заговариваешься!

— Я думаю о том, друг мой Сиу, что это наш последний год, — Джим посерьезнел. — Мы закончим Хогвартс и больше не вернемся туда. Никогда. Оставим все за его стенами, все наши шалости, все секреты... Останется ли что-нибудь от Мародеров? Останется ли что-нибудь от нас?

— Мне кажется, останется в любом случае, — доселе молчавший Питер вздохнул и постучал костяшками пальцев по столику посередине купе. — Не место определяет взаимоотношения людей, и ты знаешь об этом лучше меня. То, что мы станем видеться реже, станет только поводом для частых встреч — и тем приятнее будут эти встречи.

Мы с Джимми замолкли. Питер, этот тихоня, обладал уникальным даром красноречия — казалось, Петтигрю способен убедить кого угодно в чем угодно. Вот и сейчас в его словах звучала такая непоколебимая уверенность, такая сила, что отвечать не хотелось — хотелось просто молча подписаться под каждым словом.

Дверь купе скрипнула, и в проеме показалась рыжая макушка. Я моментально скис, лицо Джеймса, напротив, расцвело самой дурацкой улыбкой из всех возможных на земле. Эванс, заглянувшая в купе, хмыкнула, по достоинству оценив это наиглупейшее выражение лица.

— Я курить, — я встал и потянулся. — Если через час не вернусь, считай, что я утопился в унитазе. Ты слышал меня, Сохатый?

— А? Да, иди, ешь. Мадам с тележкой в первом вагоне, — промычал мой друг. Я покрутил пальцем у виска и вышел из купе в узкий коридорчик. Настроение испортилось окончательно.

— Эй, Хитченс, — окликнул я одноклассницу, направляющуюся в сторону туалета. — А зачем ты лифчик-то носишь? Деточка, не обманывай себя! Больше не вырастет!

— Блэквуд, чего это у тебя язык сегодня такой длинный? — Эрис нахмурилась и я почувствовал смутное удовлетворение от того, что не у одного меня настрой сбился. — Ты бы рот закрыл, а то сова залетит!

— Не залетит. Кстати, все хочу тебя спросить, почему ты меня Блэквудом называешь? — теперь я шел рядом с ней, потому что четко видел торчащую из кармана шорт пачку.

— Не помню, — Хитченс нахмурилась. — С первого курса как-то прицепилось, так и не отлепится. Держи зажигалку, знаю же, зачем за мной идешь.

В тамбуре стоял Ремус. Эрис подошла к нему, предварительно снисходительно вывалив в мои подставленные ладони несколько сигарет.

— Еще один, — скорбно возвестил я. — Р-роме-ео! Любовник стра-астный, охохо! Безумец пылкий! — друг ухмыльнулся. — О, не слышит, не колышется, не дышит. Наверное, умер он!

— Да ну тебя, — Люпин отмахнулся, а я закурил. — Пойдем, Эрис. А то тут любители литературы настроение окружающим портят.

— Говно, — сказал я вслед закрывшейся за ними двери. — Нахер так жить, скажите мне?

— А не знаю, — отозвались с противоположной стороны, и я повернулся. Передо мной стояла Марлен Маккиннон с сигареткой в руке. — Такое ощущение, что все вокруг меня сходят с ума. Разбились по парам и резко отупели.

— Это лихорадка, — припечатал я. — Это страшная эпидемия, Марли. Сначала они глупеют, потом теряют остатки мозгов и сливаются в единое существо. Да у них даже голоса меняются, когда они друг с другом говорят, ты не замечала никогда?

— Замечала, — Маккиннон странно усмехнулась. — Но над шрамом шутит тот, кто не был ранен. Так они все говорят. Так они и думают. Они слепые, и не помнят уже, каково это — быть не-влюбленным. А когда осколки розовых очков разрежут им веки, они станут еще беспомощнее чем сейчас.

— Почему же?

— Потому что младенцев придется учить заново, — отрезала Марлен зло и, скрестив руки на груди, отвернулась от меня.

Возразить или добавить мне было нечего.

Поезд медленно подбирался к школе.