Спасение и утрата (джен)

"Все мы непостоянные глупые существа со скудными воспоминаниями и потрясающим даром саморазрушения".

(Сьюзен Коллинз "Сойка-пересмешница")

Меня зовут, звали и, надеюсь, еще будут звать долгое время Федор Иванович Сельский. Родится я в Подмосковье, но по воле случая оказался в Свердловске (нынешнем Екатеринбурге), городе моих надежд, где и познакомился со своей любимой женой Светланой Геннадьевной Сельской. В мире и спокойствии мы прожили тридцать лет.

Случилось так, что детей в нашей семье не было. Еще в молодости у Светы обнаружили очень серьезную болезнь, а я, я любил ее, несмотря ни на что.

Шел 1993 год. Сложное положение, скажу я вам, было. Люди еще не успели отойти, от предшествующих бед: эпидемии сибирской язвы, взрыва на станции Свердловск-Сортировочный. Общество было подавлено, хотя город старался не отставать от внешнего развития, строилось метро, с каждым годом появлялось все больше и больше новый предприятий, образовалось массовое жилищное строительство. И все-таки население было подавлено. Перестройка негативно сказывалась на общественной, политической, промышленной и экономической сфере города. Город охватила всеобщая окриминализация, и порой, я даже стал запрещать жене выходить на улицу вечером, боялся за нее всем сердцем.

Наша маленькая семья жила в Орджоникидзевском районе. Уже тогда его стали называть районом пенсионеров. Но нас, по правде говоря, это совсем не волновало. Тем более, что мы уже близились к тому возрасту. Мне до пенсии оставалось пять лет, а жене три. Не много. Зато это был самый безопасный и густонаселенный район из всех, хотя криминал тоже имел место быть.

Наша небольшая однокомнатная квартирка находилась в трехэтажном домике на улице Войкова. Мы жили спокойно и с расстановкой, не любили никаких нововведений, даже не обращали на них внимания. Все эти политические неурядицы совершенно не интересовали ни меня, ни мою бедную жену. Выезжали из города мы редко, поэтому наша старенькая копейка вполне удовлетворяла все требующиеся от нее капризы.

Первая беда произошла с нами в начале 1993 года, зимой. На улице стояла морозная погода, минус восемнадцать. Хотя все люди уже привыкли к таким температурам, резкого перепада никто не предвидел. Было скользко, очень скользко. Одинокие старички ходили по улицам с палочками, падали с жутким треском, потому что ходить было практически невозможно. У нас был очень дружный район. Пенсионерам всегда помогали, поднимали их и пытались довести до дома. Больницы были переполнены пожилыми людьми, но им помогали, дорожили старенькими. Так делал и я.

* * *

"Я иду восвояси. Знаете такое место? Вот туда я иду".

(Евгений Гришковец "Планета")

Одним зимним темным вечером я быстрым шагом возвращался домой. Было уже поздно, а учитывая времена, так и вдвойне опасно. Фонари слабо освещали дорогу, поэтому шел я практически на ощупь. Поблизости никого не было. Я остановился у скамеечки посреди улицы Фрезеровщиков, дабы перевести дух и отдышаться. Поставив тяжелый портфель на скамейку, я повернулся к яркой, единственной на всей улице, освещенной вывеске. Она гласила — помогай людям. Это было актуально, особенно в районе для пенсионеров.

Сзади послышался какой-то шорох. Я быстро обернулся, но на улице было темно, и я ничего не увидел. Рядом послышались какие-то шаги. Испугавшись, я быстро схватил тяжеленную ношу, которую только что поставил на скамейку, и прижал к груди. На моем пути стояла преграда, бежать уже было бесполезно. Я был окружен. Дикие смешки и подкалывания разносились с разных сторон, но я не видел лиц хулиганов. Они словно специально оставались в тени, чтобы никто не опознал их.

— Куда направился? — ехидно поинтересовался один из громил.

У него был грубый, прокуренный голос. Он звучал где-то сверху. При моих 170 голос звучал наверху, парень был высоким. Моя фантазия разыгралась донельзя. В своей голове я уже представил данную ситуацию. Там стоял я, а вокруг хохотали грозные амбалы, глаза которые были налиты кровью. От одних таких мыслей мне стало не по себе. Но я старался не показывать эмоций.

— Ребят, отойдите, пожалуйста, мне домой надо, к жене, — как-то жалобно произнес я.

Они только засмеялись, и я ощутил жесткий кулак у себя на носу. Дикая боль пронзила все лицо, в глазах потемнело. Так плохо мне не было никогда. У меня из рук выхватили портфель и я, не в состоянии больше сопротивляться, упал на землю.

— Сваливаем, больше у него ничего нет... — крикнул главарь.

— Сейчас, дай мне поиздеваться над бедный старичком, — с издевкой в голосе, произнес какой-то противный тип.

Он стал бить меня ногами, куда попадал, туда и бил. Вначале в живот, было больно, очень больно. Я громко кричал, бился в агонии, но не от обиды. А данной ситуации я был немощен как никогда. Потом меня хлестали по лицу: по носу, по губам и глазам.

Они ушли. А я остался лежать около скамейки с окровавленным носом, заплывшим глазом, разбитой губой и прочими увечьями. Было очень плохо. Последнее, что я слышал, был топот человеческих ног, их было много. Последнее, что я видел, звездное небо, такое красивое и невозможно бесконечное, как в прежние безмятежные времена.

* * *

"Есть любовь — есть жизнь. Нет любви…"

(Марина Цветаева "Повесть о Сонечке")

Я очнулся в больничной палате. Повсюду пахло лекарством, но в то же время комната была полна света и тепла. Около моей кровати с тревогой на лице спала жена. Такой беспокойной я не видел ее давно, со дня нашей свадьбы. Хотя это была разная тревога. В тот день, она была счастлива, а сейчас опечалена и расстроена.

В те годы качество обслуживания оставляло желать лучшего. Вид палаты не то что поражал, она выглядела жалкой и убогой: белые голые стены, шесть железных, слегка поржавевших кроватей. На одной из них лежал я, а рядом стоял деревянный, почти развалившийся стул, на которой прикорнула моя любимая.

Не знаю, сколько времени я был без сознания, но за этот период, успел изрядно соскучиться по столь близкому и родному человеку. Хотелось как можно скорее обнять жену, прижать к сердцу и вдохнуть нежный, цветочный запах ее духов. Этим парфюмом она пользовалась всю свою жизнь, по крайней мере с тех пор, как я ее знал. Он всегда напоминали мне о родине, любви и преданности своим убеждениям.

Не в силах больше сдерживаться, я аккуратно приподнялся. В голове все еще трещало, но чувствовал я себя намного лучше. Все мое тело было покрыто пластырями, бинтами, зеленкой. Видно, врачи так пытались залечить раны, которые я получил в тот злополучный и мрачный вечер.

Сев на краешек кровати, я протянул руку с жене:

— Света, спасибо тебе за все, за то, что ты у меня есть...

Она резко вздрогнула и нехотя открыла еще полусонные глаза. Ее лицо озарила безупречная улыбка. Она была рада, искренне рада. Наконец придя в себя, жена обняла меня крепко-крепко, наверное со всей силы:

— Не надо глупостей, без тебя мое существование не имеет смысла. Мы одно целое.

Больше мы не обменялись ни словом, просто сидели обнявшись и думали о жизни, точнее о ней думал я, а о чем думала она одному богу известно.

И все-таки хорошо, что тогда все обошлось, что я остался жив. Мы бы не смогли жить друг без друга, словно огонь и вода, мы были с ней одновременно необходимы друг другу и полностью противоположны. Все складывалось тихо и гармонично. Но в жизни так не бывает, поэтому случилась напасть в виде хулиганов. Мы пережили эту напасть, также надеялись пережить и следующую. Вместе. Навсегда.

* * *

"Ночь последняя перед боем, перед смертью или перед свадьбой, нет её хуже, нет длинней".

(Мария Семёнова. "Пелко и волки")

Как и в любом учреждении, предоставляющим бесплатные услуги, в больнице был главный врач. Вокруг этого человека всегда толпилось много народа, он был слегка груб и раздражителен, но пациенты прощали ему это, понимая, что количество забот, которое на него сваливалось на работе, несравнимо ни с чем. Этот человек отвечал за все и вся, что находилось в сфере влияния больницы. К нему поступали тяжело больные и раненые, он выслушивал жалобы, принимал меры, всячески обустраивал временное место проживания пациентов, старался улучшить обслуживание.

Его звали Петр Денисович Фролов. Он работал в больнице уже более тридцати лет, а на двери кабинета, расположенном на первом этаже прямо по коридору, гордо висела вывеска — "П.Д. Фролов Главный Врач". Вид его оставлял желать лучшего. От постоянного переутомления под глазами появились синяки, лицо припухло, но руки все также как и прежде оставались железными. Он был хирургом, таким людям просто нельзя терять самообладание и позволять рукам ходить ходуном. Таким людям еще в институте рекомендуют тренироваться, например, держать табуретку на вытянутой руке часами, дабы нарастить мышцы, выходить хорошего и способного врача. Именно таким профессионалом был Фролов.

Прошла неделя с тех пор, как я очутился на больничной койке. Все раны практически зажили, оставалось лишь парочка ссадин, на которые ни я, ни мой лечащий врач не обращали ни малейшего внимания. Этим утром мне сказали, что завтра выпишут, но стоит сходить к доктору Фролову.

Около получаса я сидел на первом этаже у кабинета, на двери которого грозно возвышалась вывеска — "П.Д. Фролов Главный Врач". Все это время я думал, о том, что со мной произошло, почему меня отправили сюда, именно к главврачу, да и вообще, что не так. В моем горле стоял ком, руки вспотели от волнения, а голова упорно отказывалась использовать все доступные ей знания. Жены рядом не было. Мне не хотелось впутывать ее во все эти проблемы, так как я прекрасно понимал, что у этого кабинета я оказался не просто так. Это было бы лучше для нее. В нашем возрасте людям необходим спокойный и продолжительный сон. А он совершенно не сочетался с тревогой и волнениями, которые могли ей принести мои проблемы.

Здоровье никогда не беспокоило меня. Я не был смертельно болен, не страдал диатезом, у меня не было припадков или несвертываемости крови. Случались конечно иногда обычные неурядицы, ну например как кариес или сыпь, но не более того. Да и в детстве я редко болел. У меня была ветрянка, краснуха и все. Мои легкие всегда были в норме, не были никаких воспалений, бронхитов и прочих мелких неприятностей.

И вот такой здоровый я сидел около кабинета главного врача и ждал приговора судьи. Из помещения вышла пожилая женщина. Ее глаза были наполнены слезами. Она быстро ушла, не дав ничего спросить или как-то утешить. Ее красная юбка быстро двигалась по направлению к выходу, словно убегала от чего-то, от страхов и переживаний. Лампочка, расположенная прямо над дверью, разгорелась ярким огнем. Наступила моя очередь бояться.

* * *

"Вожди всегда идут первыми, если неведомо, чего ждать".

(Мария Семенова "Тот, кого я всегда жду")

Сидя за письменным столом, доктор не спеша попивал чай.

Он поставил чашку на блюдце и, наконец-то заметив меня, произнес:

— Вы Сельский?

Я быстро, даже молниеносно, мотнул головой. Честно говоря, я был изрядно ошарашен все тем, что происходило. Этот доктор не вызывал у меня никаких опасений, но в то же время и не вызывал никаких симпатий. Просто нейтрален. Хотя наверное я все таки боялся его слов, боялся моего диагноза.

— Присаживайтесь, пожалуйста, может быть хотите чаю?

С этой фразы Фролов начал больше нравиться мне. Я кивнул, всем видом выражая несравненную благодарность. Он отошел от стола, направившись в сторону небольшой электрической плитки, на которой стоял старенький, и местами даже слегка поржавевший чайник.

Только когда я удобно сел на мягкое кресло и отпил глоток этого божественного напитка (потому что чай я считаю это один из лучших напитков на свете), доктор незаметно кашлянул, как бы намекая на то, что собрались мы тут не просто так. Нас объединяли общие проблемы.

Наконец собравшись с мыслями, я произнес, возможно решающую фразу в моей судьбе, в судьбе нашей семьи:

— Что со мной не так, Петр Денисович?

Доктор отвел в глаза в сторону. Это ознаменовало плохое, очень плохое. Именно в этот момент я наконец смог полностью оценить Фролова, посмотреть на него со своей стороны, не следуя никаким слухам и небылицам. Это был достаточно пожилой человек, с доброй и успокаивающей улыбкой. На носу у него были нацеплены очки, с черной широкой оправой, что придавало доктору особой солидности и решимости. Волос у него не было, но это его не портило, совсем не портило. Голубые, полные смеха, глаза и небольшие седые усы, гордо возвышавшиеся над тонкой полоской, называемой губами. Таким был Петр Денисович. Больше этот человек не вызывал у меня отрицательных эмоций и противоречивых чувств. Он был тверд, как скала, но в то же время предан, как собака, которая ждет своего хозяина.

Я выпил практически всю чашку чая, когда доктор наконец ответил мне, сопровождая свою речь показыванием каких-то непонятных записей из моей больничной карточки:

— Знаете, Сельский, Вы вообще счастливый человек. Не каждый смог бы выжить, после такого нападения. Считайте, что вы родились в рубашке, — начал он.

Его речь была связной и гладкой, слова шли потоком, сливаясь в четкий и правильный монолог. Я молчал и слушал доктора, который объяснял мне все четко, правильно и с расстановкой, как в детстве мамы объясняют своим детям, что такое хорошо, а что такое плохо:

— У Вас, Федор Иванович к старости развилась гематофобия. Не беспокойтесь, это не страшно, но все-таки лучше беречь себя. Мы провели ряд тестов, прежде чем пришли к этому выводу. При виде крови у вас может резко перехватывать дыхание, понижаться давление, вы можете потерять сознание. Лучше вам не встречаться с ней, с кровью.

Мне стало плохо, я был болен, как мне казалось, серьезно болен:

— Это смертельно?

Доктор слегка усмехнулся:

— Разве я сказал это? Нет, что Вы. Просто пока Вы без сознания кто знает, что с Вами может произойти. Например, в аварии. Вашу машину занесет, вы стукнетесь, неважно чем, коленкой, головой, рукой, у Вас пойдет кровь. И все. Сознание будет медленно уходить от Вас, но в то же время Вы будете все еще в движении. Машина потеряет управление, и жизнь будет кончена.

Я с тяжестью сглотнул. Это была не шутка, совсем не радужная перспектива:

— Спасибо, Петр Денисович. Мне все ясно, буду стараться...

Но человек в белом халате, именуемый доктором Фроловым прервал меня, не два договорить:

— Не стоит благодарностей, друг мой. Все будет хорошо. Идите домой и просто не думайте об этом. Забудьте.

Я был слегка ошарашен. Фролов говорил очень быстро, мне приходилось делать паузу, чтобы осознать все то, что он мне говорит. Очень энергичный был старичок. Наконец осознав очередную его фразу, я очередной раз промямлил:

— еще раз спасибо, так и сделаю...

Но мне вновь не дали договорить:

— Вам, не кажется что чай не доварился? Странно, я никогда не ошибаюсь. Никогда.

Произнеся эту фразу, он резко повернулся и направился в сторону чайника, совершенно перестав обращать на меня внимание. Я понял, нужно уходить. Медленно встав, я пошел к двери, к легкостью открыл ее и вышел.

— Все не так просто, люди ошибаются, — произнес Петр Денисович вслед, но я уже не услышал этого.

Меня там больше не было. Я шагнул вперед, пытаясь вернуться назад, в прошлое, в ту беспечную жизнь, которую я вел тридцать лет подряд.

* * *

"И все это лишь промежуток затянувшийся, как затягивается бессонная ночь. Но ночь никогда не переходит в ночь. Ночь кончается и наступает утро…"

(Вениамин Каверин "Открытая книга")

Я, как человек уже повидавший многое на свете, научился не следовать собственным ошибкам, и в этот раз решил не рисковать. Выйдя поздно из больницы, я поймал попутную машину и поехал домой, к любимой жене. Было слишком поздно. Света уже спала. Аккуратно раздевшись, помывшись, я привел себя в порядок и лег, стараясь не разбудить жену.

Сон никак не приходит ко мне . Около двух часов я ворочался, никак не мог найти удобного для себя положения. Глаза не закрывались, а из головы по-прежнему не выходил наш сегодняшний разговор с доктором Фроловым. Впервые за свою достаточно продолжительную жизнь я был серьезно болен. Считал, что серьезно.

Частично эта болезнь подкосила мою психику, сделала не совсем полноценным человеком. Теперь мне нельзя было ездить за рулем (а вдруг и вправду авария), нельзя было заниматься опасными видами спорта, находиться в безлюдных местах. Это было недоступно. Хотя в то же время, хорошо, что в тот вечер я отделался лишь поверхностными ранами и сломанным носом, как знать, что могло произойти на самом деле.

Начиная с того момента, я понял, что все самые умные и порой содержательные мысли, идеи — все они приходят к человеку в бессонную ночь, мешая заснуть и лишая умиротворения души. Так было и со мной. Веки не поддавались уговорам, даже если мне удавалось их закрыть пускай на пять, ну или семь минут, то через десять они вновь открывались, словно внутри звенел будильник. И я продолжал рассуждать дальше.

Жене про гематофобию лучше было не знать. Она, как любящая женщина, сразу начала бы за меня переживать, расстраиваться. Я выглядел бы в ее глазах больным, но ведь я был здоров. Мужчина всегда должен выглядеть гордо и непоколебимо, даже если на самом деле внутри он жалкий сверчок, скитающейся по огромным земным просторам в поисках смысла существования. С самого нашего знакомства я был рыцарем для нее, благородным и могущественным. В один момент лишиться этого статуса мне не хотелось.

Мои мысли прервала сама Света. Она тяжело вздохнула и перевернулась на другой бок во сне. Я любил ее, считал самым прекрасным существом на белом свете. Даже вот такая, обеспокоенная и уже достаточно пожилая, она была нужна мне больше всех на свете. Долго я наблюдал за ней. Ее слегка поседевшие волосы аккуратно лежали на подушке, вдетой в наволочку в синий горошек, ее веки были закрыты, а губы крепко сжаты, как у обиженного младенца. Света лежала калачиком на своей половине дивана, она была очень хрупкой и нежной, как в молодости. Такой, какой я ее помнил, представлял, да и всегда буду представлять в минуты разлуки.

Вид любимой умиротворял меня, сердце вновь, как и молодости, начинало биться со всей силы, а веки сдавались, медленно, словно солдаты, которые понимают, что война проиграна, но выйти из положения нужно с гордо поднятой головой, не ударить в грязь лицом. Я победил, первый раз победил.