По ту сторону веры (гет)

Стоял тысяча двести восьмой год от рождения Христа, жаркий июнь месяц уже распростер над Францией свои удушливые объятия, щедро одаривая южные провинции солнцем и зноем, питая благодатные земли теплом и принося с собой небольшую засуху, которая проходила после первых же ливневых дождей.

От командорства в холодном и сером Париже до теплого и обласканного морем Марселя путь неблизкий — через полстраны ехать. Теодор так и ехал, где неспешно, а где погонял своего коня быстрее, чтобы к ночи точно добраться до монастыря или аббатства. Останавливаться на обычных постоялых дворах ему не позволяла совесть — не платить за постой он считал неправильным, но деньги, выданные ему магистром, должны были пойти на нечто иное, чем оплата крова и еды.

Разумеется, по негласному правилу он мог воспользоваться услугами постоялых дворов бесплатно — рыцарь-храмовник на службе Господа не должен думать о деньгах, но в этом Теодор отличался от многих своих братьев, разумно полагая, что трактирщики такому обороту событий никак не рады. Тем более в последнее время Церковь и без того возвысила свои "требования" на деньги простого люда, и кому, как не тамплиерам было об этом знать лучше всего?

Но чем дальше он углублялся в земли Лангедока, тем меньше становилось на его пути монастырей, и дневные переезды оказывались длиннее предыдущих, пока с вершины очередного пологого холма тамплиере не увидел промежуточной цели своих странствий. Длинными изломанными линиями ложились тени на старой дороге. Стоял час заката, солнце последними своими лучами щедро согревало землю, ласкало богатые тучные черные земли и виноградники на склонах гор, питало ярко зеленые листья деревьев, великанами высившихся по обе стороны запыленного тракта. С вершины небольшого холма были отлично видны и деревушка, и поля, а в закатном мареве четко угадывался силуэт разрушенного замка с двумя полуобвалившимися башнями и зияющими чернотой провалов зубчатыми стенами. В старых бойницах полыхало заходящее солнце, опускавшееся все ниже и ниже за горизонт. Теодор приложил ладонь к глазам и улыбнулся уголком губ.

Теперь оставалась лишь самая малость — встретиться с Жаном-торговцем, передать ему письмо от магистра и купить себе новый меч. Возвращаться на Святую Землю без достойного оружия было глупо и опрометчиво: никто не знал, когда случится очередная стычка с сарацинами, никто не знал, когда начнется очередной крестовый поход против неверных.

Теодор был бы только рад, если бы это не случилось никогда, но на все воля Господа. Тамплиер этому если и верил, то где-то на краю сознания, стараясь не пускать эту мысль к себе в сердце. За годы служения Ордену он видел многое, и не раз лишал жизни другого человека, но лишь в том случае, если опасность угрожала ему или тем, кого он в этот момент защищал. Убивать неверных только ради обретения места в Раю было не для него.

Теодор старался быть как можно выше этого, но иногда его поступки отдавали гордыней; порой он без раздумий ставил себя выше других, считая, что имеет право на длинные проповеди, и не может быть мнения, отличного от его собственного, но это был единственный грех, который он носил глубоко в сердце.

Конь под ним тихо заржал и мотнул головой, словно напоминая хозяину, что когда до цели путешествия осталось совсем немного, глупо вот так стоять на одном месте. Теодор широко улыбнулся и потрепал своего верного боевого товарища по холке. Гнедой заржал в ответ, мотнул лохматой гривой и затрусил вниз по дороге, навстречу закату.

Путь проходил мимо полей, и приближение столь величавого всадника не могло остаться незамеченным. На гнедом коне, с чуть развевающимся на ветру белым плащом, с алым, как кровь, крестом на плече, короткими, словно выжженными на солнце светлыми волосами и пронзительными, почти черными глазами, Теодор совсем не был похож на обычных путешественников, изредка забредавших в эту деревушку. И если поначалу он не мог понять, почему на него смотрят с недоверием и подозрением в глазах, чем ближе он оказывался к деревне, тем яснее ему становилось, куда именно он попал. В этом незаметном для многих глаз мирке жили катары.

Пока он ужинал на постоянном дворе, то с некоторым любопытством всматривался в лица пришедших отдохнуть за кружкой пива крестьян.

Катары... Они же альбигойцы, они же "хорошие люди". Имен у новой веры было много, последователей — достаточно, и Теодор много раз слышал о них, но сейчас видел впервые. Сначала ему показалось, что это весьма дерзкие и своевольные люди, отрицающие культ святых и реликвий. Своим девизом они выбрали странные слова — Бог Всевышний Любовь, и было в этой новой вере что-то притягательное и трогательное, гимном простоты и любви ко всему живому звучали слова их молитвы, радостью жизни были наполнены их души, и это слишком противоречило суровому учению Церкви. Любить жизнь, воспринимать ее как высшее благо, не думать о страданиях и жизни в Раю, наслаждаться всеми благами здесь и сейчас — это и в самом деле выглядело ересью, если бы Теодор не был тамплиером. Если бы он с юности не возносил молитвы Деве Марии, заканчивая их полными любви и сострадания словами — "Ближний ближе мне себя самого, как и Бог ближе мне себя самого. Я растворен во Всевышнем и в ближнем", то он тоже считал бы катаров еретиками, которые действует перед самым лицом католической Церкви.

Бог Всевышний Любовь...

Чувствуя, что разум его находится в смятении, Теодор посмешил закончить трапезу и отправился к себе в комнату, где лежа на жесткой кровати и слушая, как ухают за окном совы, попытался забыть все, что только что слышал и все, о чем думал. Пусть духовные проповеди и философские споры ведут те, кто к этому больше пристоен. А его дело малое — купить меч и передать письмо. Но закрывая глаза и почти погружаясь в сон, тамплиер знал, что о таком простом счастье может не мечтать. На все воля Божья.

* * *

Иоанна откровенно скучала. Делать было совершенно нечего: в деревне все готовились к празднику, а потому лавка ее отца особым спросом не пользовалась. Вдобавок ко всему он на пару дней уехал, как обычно "срочно" и как обычно "по очень важному делу", а это означало только одно — что-то должно случиться.

Особой интуицией Иоанна, конечно, не обладала (вместо этого у нее с детства был вкус к деньгам и опасным приключениям, с ними связанными, а еще изворотливость и умение профессионально лгать), но даже она понимала, что частые отлучки отца, и все более настороженные действия со стороны баронов Лангедока и Прованса не могут означать ничего хорошего. В последнее время Иннокентий III слышал об их вере чужими ушами и видел чужими глазами, и все попытки уладить дела, как и раньше, при помощи дипломатии с треском проваливались, но в руках Папы была сила и власть, а у катаров — только их вера. После отлучения от Церкви Раймонда Тулузского ситуация совсем ухудшилась, настолько, что даже король Франции предпочел остаться от их дел в стороне. А когда папского легата нашли зарезанным в своей постели, и это после того, как с ним говорил мятежный граф Тулузский, все и без того осложнилось.

Но Иоанна была девушкой веселой и долго грустить не могла. Жизнь представлялась ей весьма сложной вещью, но если каждый раз думать об этом, можно и умом тронуться. И один раз осмыслив для себя происходящее, больше она к этой теме не возвращалась. Именно потому в это теплое летнее утро ей было скучно.

Идти помогать украшать деревню к празднику не имело никакого смысла — у нее все словно из рук валилось, да и похвастаться отличным вкусом она никак не могла. Вернее, вкус был, но какой-то особый, который кроме ее отца, никто не признавал. Рано это осознав, Иоанна особенно по этому поводу не расстраивалась, а пользовалась положением отца и носила только привезенным им наряды, не сшив ни одного собственного. Помогать Жану в лавке нравилось ей больше всего, особенно когда после очередного подслушанного разговора отец это заметил, и вместо того, чтобы от души наказать неразумную дочь, посвятил ее в курс дела.

С тех пор о всяком домашнем уюте и прочей ерунде она не думала, всецело отдавшись тайной стороне деятельности Жана. Здесь пригодились все способности, начиная с воровства и умения красиво говорить неправду и заканчивая соблазнением нужных людей. Тем более, данные у нее были подходящие. Зевнув, она вытащила из сундука небольшое зеркало и всмотрелась в его поверхность. Чуточку прищуренные зеленые глаза, длинные, цвета каштана с заметной рыжиной, волосы, прямой нос, тонкие губы, всегда готовые расплыться в улыбке перед покупателем — Иоанна не зря считала себя красивой, ей было чем гордиться.

Возможно, живи она ближе к Парижу с его строгими правилами, или близ Авиньона, ее все считали бы ведьмой, но здесь, в далекой провинции ее красота воспринималась обычным делом, хотя немаловажную роль играло и то, что она никогда не уводила в подруг женихов. С ними было на удивление скучно и не о чем поговорить, другое дело — заезжие покупатели или просто странники, случайно забредшие на огонек в их деревню.Сама Иоанна дальше пределов Лангедока никогда не отлучалась и считала это крайне несправедливым, но отца слушалась и его запреты слушалась. Одинокая молодая девушка, находящаяся так далеко от дома, это тут же вызвало бы подозрения, а рисковать ради нечего-то неясного и эфемерного она не хотела. Лучше слушать рассказы странников и незаметно помогать бороться с влиянием Церкви в умах и душах людей. Иоанна свято верила, что их вера действительно правильная, основанная всего на трех принципах, но таких важных и нужных сейчас людям.

Оправив платье и забрав выбившиеся из обруча пряди волос, она положила зеркало обратно в сундук. Если кто из местных зайдет — опять пойдут разговоры, что она хвастается своим положением. Стоило ей закрыть массивную крышку, как дверь в лавку распахнулась. Иоанна резко повернулась к прилавку, ее распущенные волосы всполохом огня взметнулись по плечам. Теодор от увиденного на несколько секунд потерял дар речи, и замер неподвижной статуей на пороге.