По ту сторону веры (гет)

Стоял тысяча двести восьмой год от рождения Христа, жаркий июнь месяц уже распростер над Францией свои удушливые объятия, щедро одаривая южные провинции солнцем и зноем, питая благодатные земли теплом и принося с собой небольшую засуху, которая проходила после первых же ливневых дождей.

От командорства в холодном и сером Париже до теплого и обласканного морем Марселя путь неблизкий — через полстраны ехать. Теодор так и ехал, где неспешно, а где погонял своего коня быстрее, чтобы к ночи точно добраться до монастыря или аббатства. Останавливаться на обычных постоялых дворах ему не позволяла совесть — не платить за постой он считал неправильным, но деньги, выданные ему магистром, должны были пойти на нечто иное, чем оплата крова и еды.

Разумеется, по негласному правилу он мог воспользоваться услугами постоялых дворов бесплатно — рыцарь-храмовник на службе Господа не должен думать о деньгах, но в этом Теодор отличался от многих своих братьев, разумно полагая, что трактирщики такому обороту событий никак не рады. Тем более в последнее время Церковь и без того возвысила свои "требования" на деньги простого люда, и кому, как не тамплиерам было об этом знать лучше всего?

Но чем дальше он углублялся в земли Лангедока, тем меньше становилось на его пути монастырей, и дневные переезды оказывались длиннее предыдущих, пока с вершины очередного пологого холма тамплиере не увидел промежуточной цели своих странствий. Длинными изломанными линиями ложились тени на старой дороге. Стоял час заката, солнце последними своими лучами щедро согревало землю, ласкало богатые тучные черные земли и виноградники на склонах гор, питало ярко зеленые листья деревьев, великанами высившихся по обе стороны запыленного тракта. С вершины небольшого холма были отлично видны и деревушка, и поля, а в закатном мареве четко угадывался силуэт разрушенного замка с двумя полуобвалившимися башнями и зияющими чернотой провалов зубчатыми стенами. В старых бойницах полыхало заходящее солнце, опускавшееся все ниже и ниже за горизонт. Теодор приложил ладонь к глазам и улыбнулся уголком губ.

Теперь оставалась лишь самая малость — встретиться с Жаном-торговцем, передать ему письмо от магистра и купить себе новый меч. Возвращаться на Святую Землю без достойного оружия было глупо и опрометчиво: никто не знал, когда случится очередная стычка с сарацинами, никто не знал, когда начнется очередной крестовый поход против неверных.

Теодор был бы только рад, если бы это не случилось никогда, но на все воля Господа. Тамплиер этому если и верил, то где-то на краю сознания, стараясь не пускать эту мысль к себе в сердце. За годы служения Ордену он видел многое, и не раз лишал жизни другого человека, но лишь в том случае, если опасность угрожала ему или тем, кого он в этот момент защищал. Убивать неверных только ради обретения места в Раю было не для него.

Теодор старался быть как можно выше этого, но иногда его поступки отдавали гордыней; порой он без раздумий ставил себя выше других, считая, что имеет право на длинные проповеди, и не может быть мнения, отличного от его собственного, но это был единственный грех, который он носил глубоко в сердце.

Конь под ним тихо заржал и мотнул головой, словно напоминая хозяину, что когда до цели путешествия осталось совсем немного, глупо вот так стоять на одном месте. Теодор широко улыбнулся и потрепал своего верного боевого товарища по холке. Гнедой заржал в ответ, мотнул лохматой гривой и затрусил вниз по дороге, навстречу закату.

Путь проходил мимо полей, и приближение столь величавого всадника не могло остаться незамеченным. На гнедом коне, с чуть развевающимся на ветру белым плащом, с алым, как кровь, крестом на плече, короткими, словно выжженными на солнце светлыми волосами и пронзительными, почти черными глазами, Теодор совсем не был похож на обычных путешественников, изредка забредавших в эту деревушку. И если поначалу он не мог понять, почему на него смотрят с недоверием и подозрением в глазах, чем ближе он оказывался к деревне, тем яснее ему становилось, куда именно он попал. В этом незаметном для многих глаз мирке жили катары.

Пока он ужинал на постоянном дворе, то с некоторым любопытством всматривался в лица пришедших отдохнуть за кружкой пива крестьян.

Катары... Они же альбигойцы, они же "хорошие люди". Имен у новой веры было много, последователей — достаточно, и Теодор много раз слышал о них, но сейчас видел впервые. Сначала ему показалось, что это весьма дерзкие и своевольные люди, отрицающие культ святых и реликвий. Своим девизом они выбрали странные слова — Бог Всевышний Любовь, и было в этой новой вере что-то притягательное и трогательное, гимном простоты и любви ко всему живому звучали слова их молитвы, радостью жизни были наполнены их души, и это слишком противоречило суровому учению Церкви. Любить жизнь, воспринимать ее как высшее благо, не думать о страданиях и жизни в Раю, наслаждаться всеми благами здесь и сейчас — это и в самом деле выглядело ересью, если бы Теодор не был тамплиером. Если бы он с юности не возносил молитвы Деве Марии, заканчивая их полными любви и сострадания словами — "Ближний ближе мне себя самого, как и Бог ближе мне себя самого. Я растворен во Всевышнем и в ближнем", то он тоже считал бы катаров еретиками, которые действует перед самым лицом католической Церкви.

Бог Всевышний Любовь...

Чувствуя, что разум его находится в смятении, Теодор посмешил закончить трапезу и отправился к себе в комнату, где лежа на жесткой кровати и слушая, как ухают за окном совы, попытался забыть все, что только что слышал и все, о чем думал. Пусть духовные проповеди и философские споры ведут те, кто к этому больше пристоен. А его дело малое — купить меч и передать письмо. Но закрывая глаза и почти погружаясь в сон, тамплиер знал, что о таком простом счастье может не мечтать. На все воля Божья.

* * *

Иоанна откровенно скучала. Делать было совершенно нечего: в деревне все готовились к празднику, а потому лавка ее отца особым спросом не пользовалась. Вдобавок ко всему он на пару дней уехал, как обычно "срочно" и как обычно "по очень важному делу", а это означало только одно — что-то должно случиться.

Особой интуицией Иоанна, конечно, не обладала (вместо этого у нее с детства был вкус к деньгам и опасным приключениям, с ними связанными, а еще изворотливость и умение профессионально лгать), но даже она понимала, что частые отлучки отца, и все более настороженные действия со стороны баронов Лангедока и Прованса не могут означать ничего хорошего. В последнее время Иннокентий III слышал об их вере чужими ушами и видел чужими глазами, и все попытки уладить дела, как и раньше, при помощи дипломатии с треском проваливались, но в руках Папы была сила и власть, а у катаров — только их вера. После отлучения от Церкви Раймонда Тулузского ситуация совсем ухудшилась, настолько, что даже король Франции предпочел остаться от их дел в стороне. А когда папского легата нашли зарезанным в своей постели, и это после того, как с ним говорил мятежный граф Тулузский, все и без того осложнилось.

Но Иоанна была девушкой веселой и долго грустить не могла. Жизнь представлялась ей весьма сложной вещью, но если каждый раз думать об этом, можно и умом тронуться. И один раз осмыслив для себя происходящее, больше она к этой теме не возвращалась. Именно потому в это теплое летнее утро ей было скучно.

Идти помогать украшать деревню к празднику не имело никакого смысла — у нее все словно из рук валилось, да и похвастаться отличным вкусом она никак не могла. Вернее, вкус был, но какой-то особый, который кроме ее отца, никто не признавал. Рано это осознав, Иоанна особенно по этому поводу не расстраивалась, а пользовалась положением отца и носила только привезенным им наряды, не сшив ни одного собственного. Помогать Жану в лавке нравилось ей больше всего, особенно когда после очередного подслушанного разговора отец это заметил, и вместо того, чтобы от души наказать неразумную дочь, посвятил ее в курс дела.

С тех пор о всяком домашнем уюте и прочей ерунде она не думала, всецело отдавшись тайной стороне деятельности Жана. Здесь пригодились все способности, начиная с воровства и умения красиво говорить неправду и заканчивая соблазнением нужных людей. Тем более, данные у нее были подходящие. Зевнув, она вытащила из сундука небольшое зеркало и всмотрелась в его поверхность. Чуточку прищуренные зеленые глаза, длинные, цвета каштана с заметной рыжиной, волосы, прямой нос, тонкие губы, всегда готовые расплыться в улыбке перед покупателем — Иоанна не зря считала себя красивой, ей было чем гордиться.

Возможно, живи она ближе к Парижу с его строгими правилами, или близ Авиньона, ее все считали бы ведьмой, но здесь, в далекой провинции ее красота воспринималась обычным делом, хотя немаловажную роль играло и то, что она никогда не уводила в подруг женихов. С ними было на удивление скучно и не о чем поговорить, другое дело — заезжие покупатели или просто странники, случайно забредшие на огонек в их деревню.Сама Иоанна дальше пределов Лангедока никогда не отлучалась и считала это крайне несправедливым, но отца слушалась и его запреты слушалась. Одинокая молодая девушка, находящаяся так далеко от дома, это тут же вызвало бы подозрения, а рисковать ради нечего-то неясного и эфемерного она не хотела. Лучше слушать рассказы странников и незаметно помогать бороться с влиянием Церкви в умах и душах людей. Иоанна свято верила, что их вера действительно правильная, основанная всего на трех принципах, но таких важных и нужных сейчас людям.

Оправив платье и забрав выбившиеся из обруча пряди волос, она положила зеркало обратно в сундук. Если кто из местных зайдет — опять пойдут разговоры, что она хвастается своим положением. Стоило ей закрыть массивную крышку, как дверь в лавку распахнулась. Иоанна резко повернулась к прилавку, ее распущенные волосы всполохом огня взметнулись по плечам. Теодор от увиденного на несколько секунд потерял дар речи, и замер неподвижной статуей на пороге.

Иоанна довольно улыбнулась, наблюдая за реакцией незнакомца, но стоило ему закрыть за собой дверь и сделать несколько шагов по направлению к прилавку, улыбка сползла с лица девушки. Вошедший был храмовником. Слугой Господа. Рыцарем на службе Ордена.

В первую минуту Теодору показалось, что перед ним прекрасное видение: светлоокая и чудесная пэри, о которых он столько слышал на Святой Земле; он моргнул, надеясь, что мираж пропадет, стоит ему снова открыть глаза, но девушка по-прежнему была на месте и неодобрительно на него смотрела, словно готовясь мгновенно дать ему отпор. В ее зеленых глазах пылала решимость, и Теодору не нравится этот дерзкий, словно оценивающий его, взгляд. Он откашлялся и осмотрел лавку. Не может же быть, что это девушка занимается торговлей?

— У меня письмо для Жана-торговца, — произнес он намеренно громко, глядя прямо в зеленые, теперь уже слегка прищуренные, глаза. — Где он?

— Можете передать письмо мне, — и Теодор услышал ее голос, твердый, с некоторой сталью в голосе, полный упрямства и решительности. Этот голос никак не вязался с ее внешностью, и должен был принадлежать больше мальчишке, и тамплиер нахмурился. Почему-то до этого казавшееся простым задание становилось все более непредсказуемым.

— Нет, — отрезал он, покачав головой. — Лично в руки.

— Мне тоже можно лично в руки, — Иоанна чуть скривила губы и облокотилась о край прилавка, подперев подбородок руками. — А от кого письмо?

Незнакомец нравился ей все меньше и меньше. Ее отцу и раньше присылали письма, но чтобы его привез храмовник — такое случилось впервые, и это было более чем подозрительно. Он не назвал ей свое имя, ведет себя крайне вызывающе, там и хочется запустить в него чем-нибудь, только бы стереть это спокойное выражение с его лица. Она поймала себя на мысли, что храмовник раздражает ее одним лишь своим присутствием в лавке. Опасный и наглый. Неплохое сочетание качеств, особенно если он ее враг.

— Из командорства Ордена тамплиеров в Париже, — Теодор подошел к прилавку почти вплотную, нависая над девушкой с высоты своего роста. — Ты так и не ответила мне, где Жан, которому я должен передать письмо.

— Вы так и не представились, господин храмовник, — дерзко произнесла Иоанна, вскидывая голову и чуть встряхивая длинными волосами. Она смотрела на него снизу вверх, смотрела открыто и дерзко, чуть улыбаясь уголками губ. — Откуда я знаю, что Вы пришли с добрыми намерениями?

Теодор еле слышно скрипнул зубами. Девчонка откровенно выводила его из себя, каждым своим словом или жестом давала понять, что ему здесь не рады, выказывая пренебрежение его положению и тому, что он тамплиер. Хотелось перекинуть ее через плечо и как следует отодрать розгами, женщина должна быть покорной, смиренной и не лезть в дела мужчин, эта же несносная рыжеволосая зеленоглазка была создана словно для того, чтобы одурманивать ума мужчин и упиваться своей властью над ними. Но с ним такие шутки не пройдут — в этом Теодор был более чем уверен.

— Теодор, — коротко бросил он, скрестив руки на груди.

— Иоанна, — мягко произнесла она в ответ, выходя из-за прилавка и опираясь на него одной рукой. — Отец сейчас в отъезде, я не знаю, когда он вернется: может быть, завтра, а может, через неделю. — Девушка требовательно вытянула вперед руку. — Письмо?

— В таком случае я подожду, — Теодор по-прежнему стоял на месте, снова обводя лавку требовательным взглядом. — Мне нужен хороший меч, магистр сказал, что здесь я могу найти именно то, мне нужно. Но, к сожалению, видимо придется подождать возвращения твоего отца. Не думаю, что ты разбираешься...

Он развернулся, намереваясь покинуть лавку, но Иоанна окликнула его, и он обернулся уже у самой двери. Досадливо поморщившись и сделав вид, будто отряхивает платье от невидимых соринок, она подошла к стене, возле которой стоял массивный сундук, и с некоторым трудом приоткрыла его крышку. Слова храмовника задели ее за живое, как это — она, дочь торговца, и не разбирается в оружии!

— Ошибаетесь, Теодор, — глухо сообщила она, бережно вытаскивая из недр сундука длинный тяжелый, завернутый в белое полотно, меч. — Вот, посмотрите! Второго такого во всей стране, да и в мире не сыскать! Она выложила его на прилавок и жестом предложила Теодору развернуть ткань.

Меч был, в самом деле, хорош. Тамплиер даже залюбовался им на короткое время, провел пальцами по рукояти, взял в руку и сделал им в воздухе несколько рубящих движений. Меч был словно живой, становясь словно продолжением руки. "Надежный защитник", — подумал Теодор, кладя его обратно на прилавок. В момент забылись все разногласия и недопонимания с Иоанной — чудесный меч заслонил собой все. Магистр был прав — в этой лавке можно найти именно те вещи, которые тебе нужны, пусть даже тыне понимаешь этого ровно до того момента, пока не возьмешь их в руки. Теодору казалось, что он и меч просто созданы друг для друга — вместе нести справедливость и защищать невинных.

— Сколько? — отрывисто спросил он, нащупывая под плащом кошель. Иоанна лукаво на него посмотрела, снова облокотившись о прилавок и поглядывая то на храмовника, то на меч. В том, что Теодору он пришелся по вкусу, девушка не сомневалась. В какой-то момент тревога, все это время грузом лежавшая на ее плечах, слегка отступила. Упоминание меча было своего рода секретной фразой, как и желание его купить, значит, Теодору можно было верить, но почему тогда он не хочет отдать ей письмо? Или это обычное совпадение, и над ней смеются Небеса? Она снова посмотрела на Теодора, сжимающего в ладони кошель с монетами и назвала цену.

Брови храмовника в возмущении взметнулись, и он, утратив над собой контроль, опустил ладони на прилавок по обе стороны от Иоанны.

— Сколько?!

— Хороший же меч, — почти медовым, густым голосом ответила она, нисколько не испуганная таким неподобающим поведением храмовника. — В рукояти частичка мощей святого, оберегающего воинов, — продолжила Иоанна, стараясь не засмеяться, очень уж смешно у Теодора подергивался уголок глаз.

— Дорого! Он того не стоит!

— А вот и стоит! Если у господина храмовника нет на него достаточно денег — ничем не могу помочь! — Она потянула на себя меч, снова заворачивая его в полотно. — Для него найдется покупатель и получше.

— Своенравная девица, — пробормотал Теодор, убирая кошель обратно за пояс. — Я все равно дождусь твоего отца, уверен — он уступит мне его за более дешевую цену.

— Это еще посмотреть надо, Жан любит свой товар не меньше моего, и просто так милостыню не раздает, — сообщила Иоанна, закрывая сундук. Она уже заранее представляла себе эту сцену и теперь старательно прятала улыбку. — Не думаю, что теперь Вам есть причина оставаться в лавке и дальше. Письмо Вы все равно не хотите отдавать, а больше мне предположить Вам нечего. Так что, будьте любезны, удалитесь. Вся деревня готовится к празднику. И я — не исключение.

Иоанна решительно кивнула на дверь. Теперь Теодор ей решительно не нравился, оставалось только выяснить — является ли он шпионом или нет. И вечером на празднике она этим и займется. Будет весело.

**

Праздник, в самом деле, был веселым, разудалым и совершенно неправильным. Так думал Теодор, с осуждением взирая на отдыхающих и веселящихся на лугу крестьян. Песни, пляски, непристойные обжимания и разудалый смех — все это было ему чуждо и непонятно. Перед ним кипела настоящая жизнь, но он смотрел мимо нее, куда-то вдали. Вдали интересного было мало, но из уважения к жителям он все же пришел посмотреть на это действо. И теперь, с чувством выполненного долга, решил повернуть обратно на постоялый двор, как вдруг на его плечо опустилась чья-то теплая ладонь. Иоанна.

— Идем, — она просто взяла его за руку, крепко сжимая пальцами его ладонь, и решительно направилась куда-то в сторону от шумных жителей деревни. Теодор молча следовал за ней, с удивлением отмечая, что от нее пахнет вином, травами и чем-то еще, притягательным и манящим. Он тоже выпил предложенную кружку вина, или даже несколько кружек: отказываться показалось тогда некрасивым поступком, но сейчас он уже жалел о содеянном.

Слегка затуманенный хмелем разум подсказывал Тео, что эту провокацию надо немедленно прекратить, развернуть зарвавшуюся девчонку к себе лицом, устроить гневную отповедь и немедленно отослать домой, а потом седлать коня и сейчас же уезжать из этой Богом проклятой деревни, но он сдержался, сам не понимая, зачем это делает.

Иоанна не была обычной наглой сельской девушкой, с вымышленными представлениями о добре и зле, Боге и Дьявола, нет, она на голову превосходила всех женщин, с которыми когда— либо пересекались пути Теодора. Она жила своей верой, и эта самобытная вера, такая простая, но настолько опасная, удивляла и заставляла Теодора испытывать к ней что-то вроде уважения.

Религия катаров, больше похожая на ересь, странной иронией переплеталась с девизом его Ордена, Ордена, которому он служил уже десяток лет, которому был верен и предан душой. В трех словах заключалось больше смысла, чем во всех церковных книгах, и это признавал даже Папа. Сам Папа, обычно скупой на столь щедрые подарки, ставил их чуть выше остальных, делая несколько равнее равных. Рано или поздно это еще полыхнет огнем, но Теодор об этом вряд ли задумывался, справедливо полагая, то это будет уже не при его жизни. Но здесь и сейчас он видел неправильное толкование этих слов, извращенное понимание таких близких и понятных ему истин, что костер мог разгореться в любую минуту...

...А он, и правда, разгорается от невыносимо жарких прикосновений Иоанны, от ее проворных пальцев, пробравшихся под одежду, от ее горячего дыхания на губах, от пламени ее волос, длинных, распущенных и щекотавших кожу.

В конюшне жарко, а ворох сена в самом дальнем ее углу покалывает спину, но Теодор, как завороченный, смотрит только на девушку, чувствуя, как пьянящая волна страсти передается и ему, как разум захлестывает желание, тягуче скапливаясь внизу живота. Он поднимает руку, рывком притягивая к себе Иоанну, заставляя почти упасть на себя, и тут же смыкает ладони на спине, не позволяя вырваться из крепкой хватки. На языке вертится что-то вроде "сама виновата", но Теодор понимает, что это всего лишь провокация. Иоанна играет с ним, и ей тоже было интересно — как далеко он сможет зайти. Она проводит пальцем по его щеке, губам и тихо смеется. Ее волосы касаются лица храмовника.

— Ты на самом деле существуешь или ты всего лишь суккуб? — хрипло спрашивает он, так и не решив для себя, чего хочет больше — оттолкнуть ее или подмять под себя и совершить прелюбодеяние.

— А похожа?— снова смеется Иоанна, выскальзывая из его объятий и удобнее устраиваясь верхом на нем. Она смотрит с некоторым превосходством, и в ее зеленых глазах он видит огонь. — Многие так говорят, но они дураки. А ты не был похож на дурака до этого вопроса. Свободная женщина Юга, вот кто я. Но можешь считать меня суккубом, если тебе от этого проще, — она передергивает плечами и снова нависает над ним, быстро накрывая губами его рот.

Теодор хмурится и почти отталкивает ее, но Иоанна качает головой и лишь упирается руками в его грудь.

— Безбожница! — возмущенно шипит храмовник, однако больше ничего не предпринимает, только смотрит тяжелым взглядом и что-то беззвучно шепчет одними губами. На молитву это похоже мало, а вот на ругательства — очень даже. — За такие речи ты никогда не подаешь в Рай.

— А Рая не существует, — сообщает Иоанна ему на ухо горячим шепотом. — Это все бред церковников, чтобы мы перед ними унижались.

И тут же оказывается прижата сильным телом Теодора к вороху сена. Она видит его взгляд, разъяренный, с почти фанатичным блеском в карих глазах, он кривит губы в попытке что-то сказать, но только сильнее выворачивает ей руки, с каким-то садистским наслаждением наблюдая за тем, как на ее глазах выступают слезы.

— Не смей, — почти рычит он, — не смей поганить мою Веру! Кто ты такая, чтобы так думать? Кто дал тебе право ставить себя выше других? Что для тебя, продажной и распутной девицы вообще значат эти слова? Гореть тебе в Аду! — выплевывает он и поднимается.

— Мне кажется, — растирая онемевшие руки, слегка хрипло отвечает Иоанна, — или ты только что сам поставил себя выше других, определив мое место? В таком случае ты ничуть не лучше меня, храмовник. Я живу здесь и сейчас, в моей крови свобода Юга, неудержимая жажда жизни, впитанная с молоком матери, я горжусь тем, кто я есть. И своими руками строю свой Рай. Чем моя вера хуже твоей, храмовник?

Она тоже встает и с ненавистью смотрит ему в лицо. Ее волосы растрепаны и в сене, платье помято, она сжимает руки в кулаки и с вызовом смотрит на него. Гордая, непокорная, дерзко говорящая еретические слова, счастливая этим, упивающаяся моментом, свободная и — далекая.

Лучше не смотреть на нее сейчас, не испытывать соблазна схватить, прижать к себе, как следует от души выпороть и сделать своей. Подчинить, но так, чтобы она сама этого хотела, ждала и страшилась этого момента одновременно. Теодор усмехается и складывает руки на груди. Он уже спокоен, и будто несколькими минутами ранее это не они валялись на примятом теперь сене, и это не он испытывал к ней запретные чувства. Храмовник снова холоден и отстранен, смотрит спокойно всепонимающим взглядом, и это бесит Иоанну. Хочется расцарапать ему лицо, а потом снова повалить на землю — и пусть он только посмеет в этот раз не довести желаемое до конца.

Иоанну тянет к нему, к этому странному храмовнику, мораль которого не стыкуется с моралью его же Ордена, ей любопытно — почему он такой? Почему, и главное, как он может думать иначе? Как может строить свою мораль, когда ему ясно, что он должен говорить и как поступать в определенных ситуациях? И почему ей кажется, что его Вера особая, доступная немногим, и она в круг избранных никак не попадает? Иоанне кажется, что она грязная, очень грязная; но ей нисколько не было стыдно, — она даже была рада, что такая порочная и запятнанная своей "неправильной" верой, она нравится ему, нравится настолько, что он готов завалить ее прямо здесь, в конюшне. Это непонятно и пугающе одновременно. Запоздало девушка понимает, что он уже имеет над ней какую-то власть, пока еще несильную, от которой еще легко избавиться, но хочет ли она этого избавления?

— Тем, что ты считаешь себя правой только на том основании, что берешь от жизни все, не отдавая ничего взамен. Ты прожигаешь самый великий дар, что ниспослан Небесами, и для тебя ценны только деньги и то, что ты можешь на них купить, — вещает Теодор, отстранено глядя куда-то в сторону. — Я понимаю веру катаров, она проста и бесхитростна, в ней есть огонь, который может их же и погубить, но какая вера есть у тебя? Подумай об этом.

Он ушел. Иоанна еще долго лежала на мягком сене, еще хранившем очертания их тел, и думала о том, что ее чары не подействовали в первый раз. И что именно такой человек, цельный, как скала, твердый, как гранит, и безумно упрямый, уверенный в себе, своих словах и действиях, не будь он храмовником, мог бы стать ее мужем. Иоанна не верила в детские сказки о принце на белом коне, с детства была рассудительным и трезвомыслящим ребенком. Примостившись на большом сундуке в дальнем углу лавки, Иоанна могла сидеть там целыми часами, с благоговением наблюдая за покупателями, за своим отцом, за тем, как он нахваливал товары и как в конце дня подсчитывал прибыль. Звон монет заменял девчушке колыбельные, а считать она научилась как-то сама собой, раскладывая медные монетки аккуратными кучками за прилавком в те моменты, когда лавка была закрыта. Отец же поощрял ее увлечения, обучил письму и счету, объяснял, как выгодно продать тот или иной товар, рассказывал, что к каждому покупателю нужен особый подход и никогда не ругался, что дочь предпочитает помогать ему в лавке, а не занимается теми делами, что приличествуют девушке.

Дома всегда царил легкий беспорядок, нормально готовить Иоанна толком так и не научилась, а наличие денег воспринимала как само собой разумеющееся, что позволяло ей отказывать одному поклоннику за другим. Она не была гордой, нет, но считала, что каждому воздается по его заслугам, и она достойна чего-то большего, чем сын печника или трубочиста. Смиреной женой крестьянина она тоже себя не чувствовала, надеясь, что настанет момент, когда она встретит того, кто очарует ее не лаской и ухаживанием, а силой и несгибаемой волей, на меньшее она была не согласна. Но теперь, столкнувшись с храмовником, уже не была уверена, что именно это ей и надо.

Теодор пугал, пугал своей неприступностью, своей выдержкой, своим внутренним стержнем, которым ему служила вера, только его вера, и как поняла Иоанна, тщательно оберегаемая им от посторонних. Вера, созданная на основе идеалов Ордена — это было что-то особое, никак непонятное девушке, и это злило. А еще злило, что Теодор обращался с ней, как с обычной девчонкой, скрывая при этом, что думает иначе.

С одной стороны двойственность, а с другой — Вера, но не слепая и всепоглощающая, а избирательная, как и мораль, появляющаяся только в те моменты, когда это надо было храмовнику. Поваляться с ней на сеновале он против не был, а стоило упомянуть этот чертов Рай — сразу стал другим, будто ее и не хотел. Иоанна фыркнула. Вот же храмовник!

Теодор быстрым шагом, насколько позволяло количество выпитого, шел к постоялому двору. По пути ему встречались веселые обнимающиеся целующиеся парочки, на холме за деревней все еще слышалась развеселая музыка и громкие голоса гуляющих крестьян. Оглушенный и придавленный этим шумом, недавним поведением Иоанны и своими словами, которые были прямо противоположны мыслям, он чувствовал себя отвратительно. Но мысли немедленно собраться и прямо сейчас уехать из деревни, у него не было. Он твердо решил, что дождется отца Иоанны — передаст письмо лично в руки, купит этот несчастный меч и продолжит путь до Марселя. Время до отплытия корабля у него было предостаточно.

* * *

Утром он сидел за дощатым столом на первом этаже постоялого двора и меланхолично ковырял ложкой в тарелке. Трактирщик исчез сразу же, как поставил перед ним нехитрую еду, а за окнами стояла тишина. После вчерашнего празднества крестьяне снова вышли в поле, и деревня казалась храмовнику словно вымершей, и потому скрип открывающейся двери заставил его удивленно обернуться — на пороге стояла Иоанна. Увидев его, она быстрым шагом пересекла помещение и остановилась рядом.

— Храмовник, я пришла сказать, что приехал мой отец. Можешь передать ему письмо, — ее голос был ровным и холодным, только глаза как обычно смотрели неподобающе дерзко.

— У меня есть имя, Иоанна, — наставительно ответил Теодор, отодвигая от себя тарелку с остатками еды. — И ты его прекрасно знаешь.

В ответ Иоанна только недовольно фыркнула и стремительно развернувшись, направилась к двери. Она не собиралась быть с ним вежливым, по-хорошему, ей вообще не стоило приходить к нему, но отец попросил ее, а значит — пришлось подчиниться. Она была все еще зла на Теодора, на его незавершенные действия и на его обидные слова, еще долго звучавшие эхом в ее голове. Знал бы он, кто она на самом деле — не посмел бы так с ней обращаться!

Постепенно ее раздражение утихло, и когда в лавке раздался знакомый уже голос, спокойный уверенный с некоторой ноткой высокомерия, девушка тут же прижала ухо к двери черного хода, которая вела во внутренний двор, и застыла в ожидании.

Жан оказался высоким худым мужчиной с седеющими висками и такой же широкой улыбкой, какая была у Иоанны, когда та первый раз приветствовала его в лавке. А еще у Жана за вечным прищуром зеленых глаз, таких же, как и у дочери, был виден ум и осторожность. Он мало походил на торговца, и Теодор засомневался — так ли это на самом деле? Они пожали друг другу руки, и Жан предложил гостю пройти за конторку, скрипнула низенькая дверь, и тамплиер вместе с хозяином лавки оказался в небольшой комнатке, больше напоминающую кладовку. Подождав, пока визитер устроился на лавке, Жан вытащил из небольшого сундука бутыль с вином и взглядом предложил Теодору. Храмовник вежливо покачал головой и протянул торговцу письмо.

— От магистра, — важно сказал он, стараясь, чтобы голос звучат надлежаще случаю. — Лично в руки.

— Прямо так и сказал? — Жан смотрел на него бесхитростно, но чувствовалось, что в любую минуту он был готов действовать, сорваться с места и ударить по затылку бутылью, — пришло в голове Теодору, и он поспешно закончил. — Еще посоветовал выбрать меч, я его уже видел: хороший, но Ваша дочь в вопросе цены была немного... несговорчива.

Жан хмыкнул, хмыкнул слишком многозначительно, по мнению Теодора, и, сорвав печать, распечатал письмо. Некоторое время они молчали: Жан читал адресованное ему послание, хмурил лоб и что-то бормотал под нос, Теодор смотрел прямо перед собой, думая об Иоанне.

— Скажите, Теодор, — обратился, наконец, к нему Жан, — как Папа?

Тамплиер задумался. С каждым днем обстановка все больше накалялась, и если раньше Папа с готовностью принимал от мятежных баронов Юга подношения и закрывал на их еретические поступки глаза, глаза, теперь все быстро менялось. Теодор не желал быть тем, кто приносит дурные вести, и только неопределенно развел руками.

— Раз молчите, ничего хорошего Папа не думает, — подытожил Жан и снова посмотрел на Теодора.

— Папа сам не знает, с какой стороны извлечет больше выгоды, — хмуро ответил Теодор, понимая, что оказался замешан если не в государственной измене, то в чем-то очень похожим на это.

— А что думает об этом Ваш Орден? — напрямую спросил Жан. — Чью сторону выберет он?

Теодор задумался. Никогда и ни с кем не говорил он на подобные темы, и никогда не думал, что будет вот так сидеть перед обычным торговцем далекой деревеньки и стыдливо осознавать, что у него нет ответов настолько простые вопросы.

— Вы на верном пути, Теодор, — кивнул ему торговец, словно не замечая, что тамплиер так и не ответил на его вопрос. — Размышление — уже ключ к пониманию происходящего. Орден может гордиться, что воспитал себе такого слугу. Я думаю, мы еще встретится. Может, в Каркассоне, может, в Монсегюре. На все воля Божья.

— На все воля Божья, — откликнулся Теодор, радуясь, что неприятный для него допрос окончен.

За дверью послышалось знакомое насмешливое фырканье. Мужчины понимающе переглянулись. Жан чуть улыбнулся уголками губ, но уже через секунду его лицо снова приняло серьезный вид.

— Если Вас не затруднит подождать еще пару минут, я сейчас напишу письмо магистру Плессье в Антиохии, — предложил он, но весь его взгляд и выражение лица говорили о том, что это больше утверждение, чем смиренная просьба.

— Я подожду там, — Теодор кивнул на дверь, ведущую на задний двор, и за которой их подслушивала Иоанна. Тамплиер не сомневался, что вот теперь им действительно нужно поговорить. О многом. Жан только рассеянно кивнул, он уже приготовил лист бумаги и, наморщив лоб, думал, как бы поскромнее и попроще выразить свои мысли относительно последних событий в расстановке сил между Церковью и катарами. Ему казалось, что он уже слышит потрескивание пламени за спиной.

Предусмотрительно пошумев перед дверью, Теодор толкнул ее и прошел на задний двор лавки. Иоанна, привалившись к стене и скрестив руки на груди, хмуро смотрела куда-то вдаль, лениво пожевывая во рту стебелек. Казалось, это не она всего несколько мгновений назад подслушивала их разговор, выражая свое негодование обиженным фырканьем. Она посмотрела в сторону тамплиера и прищурила глаза.

— Отец пишет письмо магистру? Значит, все действительно зашло слишком далеко. Плохо.

— Иоанна, подслушивать чужие разговоры некрасиво. Только думай — ты поставила своего отца в крайне смутительное и неловкое положение. Что он подумает о тебе? — прежде чем подумать, выпалил Теодор и тут же прикусил язык. Как он мог забыть — на Иоанну такие речи совершенно не действуют.

— Ничего он не подумает, — выплюнув травинку, отозвалась девушка. — Можно подумать, это первый раз, когда я ставлю кого-то в "смутительное" положение. Обычно подобные положения как раз хорошо окупаются, в этом деле мне нет равных — она хмыкнула. — Но если ты имеешь в виду то, что я подслушивала, я так и скажу, что это было проще для всех. Отцу теперь не надо мне ничего пересказывать, это раз, и ты знаешь, что я в курсе всех дел — это два. И я жду извинений.

— Извинений? Каких извинений? — оторопело переспросил Теодор, совершенно сбитый с толку логикой Иоанны. В том, что в этих рассуждениях логика была, он был уверен, но вот то, как играла сведениями Иоанна, застало его врасплох.

— Не далее, чем вчера, — Иоанна отошла от стены и встала напротив тамплиера настолько близко, что он ощущал ее дыхание, — ты говорил мне, что я продажная женщина. Все еще так думаешь?

— Нет, — Теодор мрачно на нее покосился и отступил на шаг: присутствие ее рядом было просто невыносимо. — Я не думал, что все может так обернуться. Не думал, что твой отец, и ты замешана в подобных делах. И что я сам тоже...

— Терзаешься, потому что не все знал и думаешь, что тебя использовали как марионетку? — с довольным видом ответила девушка, поправляя волосы, выбившиеся из платка. — Если магистр дал тебе это поручение, значит, он в тебе более чем уверен. Катары, храмовники — у нас одна вера, и кому, как не у твоего Ордена нам просить защиты? Вы же защитники, в этом смысл всей вашей организации. И твой смысл тоже.

— Почему ты не сказала раньше? — он говорил с упреком в голосе, словно можно было переместиться с этим знанием в прошлое, и все исправить. — Зачем повела себя как?

— А откуда я знала?! — воскликнула она, гневно на него глядя. — Первый раз магистр присылает такого необычного гонца. Ты не захотел отдать мне письмо, хотя я и говорила, что могу передать. Да еще вцепился в этот меч — видите ли, его не устраивает цена! Нормальная за него цена, между прочим, дешевле отец тебе его не отдаст. Конечно, я заподозрила что-то неладное и потащила тебя в конюшню.

— Так это была проверка?!

— Нет, это было предложение, от которого ты отказался! — Она с удовольствием наблюдала, как Теодор старается сдержать ярость и унять свой гнев, и тихо рассмеялась, почти ему в лицо. В тот же момент он схватил ее за локоть, притягивая почти вплотную к себе и накрывая губы поцелуем. Иоанна чуть не задохнулась от удивления, и, прикрыв глаза, позволила себя целовать и дальше.

— Теодор, я закончил! — раздался из лавки голос ее отца, и в тот же момент тамплиер дернулся, почти отпихивая от себя девушку. Иоанна снова фыркнула, весело глядя на слегка смущенного и раздосадованного Теодора.

— Храмовник до мозга костей, — вынесла она свой вердикт и развернулась, чтобы уйти. Они итак торчали на заднем дворе слишком много времени, чтобы она могла понять — Теодор никогда ее не захочет, а если так — зачем делать себе еще больнее? Надо признать, что они слишком разные, и думать о том, как ей спасти то, что ее дорого. Папа долго медлить не будет: одна мятежная деревушка — это ерунда, но когда огонь ереси ползет по провинциям — медлить никто не будет.

— Хорошо, — откликнулся Теодор. — Буду через минуту.

Он решительно положил руку на плечо Иоанны, чуть сжимая его, и развернул ее к себе. В ее зеленых было удивление и недоверие.

— Мы, кажется, еще кое с чем не разобрались, — сообщил он, проводя пальцами по контуру ее губ. — Невежливо уходить, когда разговор еще не окончен. Понимаешь это, Иоанна?

Ее губы были горячими, как огонь, и ему казалось, что он целует пламя, буйное, опасное, но таким оно выглядит лишь с виду, а на самом деле — уже давно усмиренное и приятное.

* * *

Теодор привязал коня к дереву и вернулся к девушке. Иоанна стояла, обняв себя руками, и смотрела на раскинувшуюся перед ее взором деревеньку: место, которое она считала своим домом. Было странно представить, что, возможно, им придется отсюда уехать, но это было даже к лучшему — Иоанна хотела увидеть большой мир, попробовать себя в нем, чтобы скорее забыть храмовника. Наверное, по той причине, что она задумалась, Иоанна услышала только последние слова Теодора, обращенные к ней:

— Дождешься меня.

Это прозвучало как приказ, и вовсе не было похоже на просьбу, да и сам храмовник сейчас был собран и решителен. Он притянул к себе девушку, одной рукой крепко удерживая за талию, а второй ласкал шелк ее волос.

— С чего бы это? — дерзко возразила она, стремясь высвободиться от его рук, позволявших для тамплиера слишком многое.

— Потому что только я смогу усмирить тебя, — хмыкнул Теодор, и в его темных глазах Иоанна увидела нечто похожее на страсть, страсть, смешанную с чувством долга. — Или ты неосмотрительно думала, что я могу поступить иначе?

— Ничего же не было! — обиженно напустилась на него Иоанна. — Не было, потому что ты решил, что я недостойна твоего Рая! Отпусти меня. Видеть тебя не хочу.

— Вот именно потому, что у нас ничего не было, я вернусь за тобой, — усмехнулся тамплиер, сильнее прижимая к себе прекратившую вырываться девушку. — Именно поэтому.

Глядя в ее широко распахнутые от удивления, негодования и возмущения глаза, но больше от негодования, решил для себя Теодор, он понял: не смотря на все, что сейчас скажет Иоанна, она действительно будет его ждать. Ждать и мучиться, терзаться от противоречивых ощущений, пытаться найти в его словах какой-то подвох или, наоборот, недоступную ей мораль.

— Чертов храмовник! — возмутилась она. — Я не согласна! Ты тамплиер, а не похотливый мужлан. Тебе нельзя о таком думать, в Рай не попадешь.

— Рай без тебя вряд ли будет истинным Раем, которого я так долго желал для себя и для этого мира, Иоанна. Чтобы нести в мир любовь необязательно быть рыцарем в белом плаще с алым крестом на плече. Я вернусь за тобой. Через год, через два, но вернусь. Я знаю, что буду нужен здесь, и не только тебе, но всем альбигойским землям.

— Ты только не опоздай, — шепнула она ему на ухо. — Не люблю, когда помощь приходит слишком поздно. Не опоздаешь же?