Любовь и музыка (гет)

Днём 18.. года по дорожке осеннего парка шёл абсолютно не примечательный, на первый взгляд, молодой человек. На нём был новенький, с иголочки офицерский мундир. Строгий, без эполет, зато с красным вензелем на воротнике. Юноша шагал по чистой аллее, не глядя под ноги. Он смотрел куда-то вдаль и видел там что-то такое, что недоступно суетливому взгляду обычного человека. В его движениях замечалась робость, но не неуверенность, а именно робость, присущая молодому солдату при виде благосклонного командира. Юноша сильно выделялся из пёстрой толпы улыбчивых барышень и праздных офицеров.

Он был высоким и стройным, мундир очень шёл к его фигуре. Начищенные сапоги блестели на солнце. У него было бледное овальное лицо с правильными чертами. Можно было сказать, что юноша красив, но светские барышни обычно отворачивались от таких. В нём не было породы, ценимой тем обществом. Его светлые, блестящие на солнце кудри падали на высокий люб и вились вдоль худой шеи. Тонкие губы были сложены в неизменную блаженную улыбку. Чудесные чистые голубые глаза не отражали солнечных лучей, они светились изнутри.

Молодой человек не слышал ни протяжных песен улетающих птиц, ни кокетливого хихиканья барышень, в его воображении звучала совсем иная музыка. Простой торжественный вальс заставлял его шептать про себя: «Раз-два-три, раз-два-три…» Это была музыка радости, естественной гордости собой, музыка молодости. Этот вальс никто не слышал прежде, даже сам юноша. Он только что придумал его. В его воображении всегда складывались мелодии, когда в жизни случалось что-то важное, но он почти никогда не успевал их записать.

Звали юношу Михаил Платонович Прохоров. У него была необыкновенная судьба, он был пример того, как можно выслужиться и получить личное дворянство в девятнадцатом веке. Его мать служила горничной у графини Ч., была очень красивой, но странной девушкой. Её хозяйка, Марья Петровна, приходилась единственной дочерью богатому и одинокому графу, была гордой, избалованной, но доброй девицей и очень любила свою горничную. За хорошенькой крестьянкой все хотели приволокнуться, но жениться никто не решался. Однажды она в слезах повалилась в ноги своей барышне и призналась, что носит под сердцем ребёнка. Когда старый граф узнал об этом, он приказал выгнать развратницу, но любимая дочь упросила его оставить бедную девицу.

Через девять месяцев она родила здорового мальчика. Графиня изволила быть крёстной и настояла на имени Михаил. Вскоре к Марье Петровне посватался друг отца, и она, всю ночь проплакав на груди верной служанки, пошла под венец со стариком. В новое имение она забрала полсотни душ, включая горничную с сыном. Вскоре муж умер, оставив молодую графиню бездетной и богатой вдовой. Она недолго страдала, найдя утешение в хорошеньком кудрявом мальчике. Графиня учила его всему, что умела сама: читать, писать по-русски, по-французски и по-немецки, считать, играть на музыкальных инструментах, танцевать. Миша был очень сообразительным мальчиком и с равнодушным прилежанием относился ко всем дисциплинам. Страстно увлекался он только музыкой. Марья Петровна, увидев это, подарила на именины любимца клавикорды. Весь дом радовался, слыша, как семилетний Мишенька играет свои весёлые пьески.

Графиня любила его как сына, но любила для себя, а не для него. Она обожала его невинные шалости и радовалась успехам, но абсолютно не задумывалась о его будущем. О грядущем думала лишь мать Миши. Она понимала, что как бы ни была сильна привязанность хозяйки, её сын всё равно останется бесправным крепостным. Крестьянка не могла ничего сделать для любимого ребёнка, ей оставалось только молиться о его счастливом будущем.

В дом Марьи Петровны часто приезжал дядя, Василий Иванович Ч. Он был незаконнорожденным младшим братом её отца. Граф с презрением относился к сомнительному родственнику, который был на десять лет моложе его, зато графиня нежно любила «солдафона» Базиля. Он сразу заметил талант кучерявого мальчугана, но лишь вздыхал про себя, понимая его долю крестьянина и байстрюка. Василий Иванович жил в Москве, но ни к кому не ездил и почти никого не принимал. Он презирал свет, и общество отвечало ему взаимностью.

На глазах у этих людей Миша рос, превращаясь из озорного мальчика в задумчивого красивого юношу. Он стал читать Вольтера и Руссо, но они ему не понравились, зато сборники сочинений Карамзина пришлись ему очень по вкусу. Охваченный романтически-патриотическим порывом, он отпросился у крёстной в рекруты, воевать с Ираном. Сначала Марья Петровна и её старая горничная долго плакали, но потом обессиленная графиня отпустила Мишу. Уже на поле боя ему пришло письмо от Василия Ивановича о том, что его крёстная умерла, оставив любимцу своё загородное имение и маленький капитал, а мать ушла в монастырь. Миша тот час же обвинил во всём себя и страстно рвался в бой. Он сражался отчаянно, не щадя себя и ждал искупления за смерть благодетельницы. Ни шальная пуля, ни вражеский штык не трогали его. В одном бою подвернулся случай вытащить из горящей палатки одного генерала. Потрясённый отчаянной смелостью героя, он горячо отблагодарил Мишу, а по возвращении в Петербург ходатайствовал у императора о досрочном произведении в офицеры и личном дворянстве для двадцатиоднолетнего Михаила Прохорова, хотя воевал юноша совсем недолго. Он был довольно серьёзно ранен в плечо и по приказу генерала был отправлен домой. Ехать в деревню молодой офицер не желал. В Москве он снял небольшую квартиру у бедной старушки и стал наслаждаться своим положением, получив успокоение после посещения могилки Марьи Петровны.

Вот так, наслаждаясь, Миша прогуливался по аллеям Нескучного сада. Осень сменила зелень листвы на медный и золотой цвета, придала влажному воздуху пряный аромат, сделала ветер тёплым и мягким. Раздавались энергичные аккорды вальса. Полный жизни молодой человек шёл, прикрыв глаза, и слушал музыку своей жизни, вдыхал запах осени, ощущал тепло ветра.

Вдруг мелодия вальса резко оборвалась, уступая другой музыке, не менее правильной и полной жизни. Миша раскрыл глаза, остановился, слушая звонкий девичий смех. Он мог бы сейчас же записать его по нотам. Молодой человек почувствовал, как его толкнули в спину, и чудесный смех прекратился. Голосок ахнул. Миша обернулся и покраснел до ушей. Перед ним на дорожке сидела совсем юная девушка и виновато смотрела снизу вверх. Он залюбовался ею: тёмно-русые непослушные локоны вылезли из-под шляпки, синий бант сбился на бок, озорные прозрачно-зелёные глаза с каждой секундой меняли своё выражение. То в них был испуг, то любопытство, то досада на свою неловкость и, наконец, обида. А Миша растерянно, но вместе с тем восхищённо смотрел на девушку. Таких за сегодняшний день он видел множество: большие глазки, вздёрнутый носик, розовые губки, — но, почему-то, именно эта привлекла его внимание, стряхнув с него музыкальный сон.

Когда в глазах девушки засверкало настоящее возмущение, Миша опомнился и неловко изогнулся, подавая ей руку.

— Я толкнул вас, простите, — пролепетал он.

— Да, уж. Конечно, я должна была сказать: «Ах, нет, это я вас толкнула!», но не буду. У вас что, ветер в голове? — Эти сердитые слова не прозвучали обидно, наоборот, заставили улыбнуться. Живые, задорные огоньки в глазах девушки отличали её от жеманных барышень.

— Нет, не ветер. Музыка.

— Музыка? Музыка не может быть в голове, сударь, она в оркестре.

— Да, но ведь её можно представить.

Глаза девушки заинтересованно округлились. Она почему-то доверяла этому чужому молодому человеку.

— Правда? У меня никогда не получалось. Научите меня.

— Обязательно, если вы захотите. — Он не думал о том, что это почти невозможно, он лишь смотрел в её русалочьи глаза, восхищаясь их красотой.

— Софья Алексеевна, душа моя! — раздался чей-то зов.

— Сейчас, Груша. Когда вы сможете меня научить?

— Да в любое время.

— А… — Она хотела что-то спросить, но, опустив глаза, стала теребить синюю ленточку на платье. — Позвольте спросить, как вас зовут?

— Миша… Михаил Платонович Прохоров, — представился он, краснея.

— А я Софья Алексеевна Репнина. Будем знакомы, — девушка протянула ему ручку в белой перчатке. Миша обнажённой рукой (не успел обзавестись повседневными перчатками) пожал ладошку, затянутую в тёплый шёлк.

— Софья Алексеевна, душа моя! — Запыхавшись, к ней подковыляла полная крестьянка в платочке. — Уж не молода я, чтоб за тобою бегать!

— Груша, это Михаил Платонович.

Служанка, еле отдышавшись, стала недоверчиво разглядывать молодого человека. Она нашла его вполне привлекательным внешне, взгляд — добрым, но строгость и чувство ответственности за барышню не давали приветливо отнестись к незнакомому господину.

— А чтой-то он рядом с вами делает, а? — нахмурилась Груша.

— Я… я толкнула Михаила Платоновича и извинялась. А потом он проговорился о чём-то весьма интересном. Ведь так?

— Так, сударыня.

— Ну вот. Не изволите ли составить нам компанию и рассказать о своих мечтаниях? — Софья взяла Мишу под руку, чуть покраснев, и они двинулись в праздный путь.

— Да нет никаких мечтаний, просто я иду и напеваю про себя какую-нибудь мелодию.

— А на инструментах играть умеете?

— Умею. А вы?

— И я умею. А вы сами сочиняете музыку? Я всегда думала, это так сложно.

— Да, сам. Только это несложно совсем.

— А я не умею. Видно, не дано мне. У меня никогда не получалось ничего хорошего, — вздохнула Софья. — А вы давно в Москве?

— А как вы узнали, что я не отсюда?

— Все здешние офицеры выглядят по-другому, стало быть, вас недавно произвели. По Нескучному не ходят в одиночку, ну разве что если никого не знают, — засмеялась она.

— Так просто! Да, вы правы. Я… долгое время жил в деревне.

— А за что вас так рано произвели?

— Я помог одному очень важному человеку, — с гордостью ответил он, не поняв подоплёки её вопроса.

— Так, стало быть, вы из крестьян? — спросила Софья, отнимая руку. Она росла в доме, где крепостных и мещан не почитали за людей. Миша похолодел. Он не скрывал своего происхождения, но знал, что светские барышни не общаются с простолюдинами. А ему очень не хотелось, чтобы Софья уходила.

— Да, — хрипло ответил он.

— Вы, вероятно, спросите, как я догадалась, — сказала она, опустив хорошенькую головку. — Это тоже очень просто. Что за фамилия такая, Прохоров? Явно крестьянская. Вы так простодушны и не понимаете скрытого смысла моих вопросов. Это говорит о том, что вы человек несветский. И потом… — Софья повернулась к нему и пристально посмотрела в лицо. Он никогда не видел таких глаз. В них больше не было лукавства и кокетства, они отражали истинную суть этой девушки. Эти глаза искали, заглядывали в душу, в них светилась надежда.

— А я сразу поняла, что вы не из бар, — отвлекла Мишу старая няня. — Баре так не смотрят, они всегда свысока, будто мы грязь под ногами…

— Груша! — строго протянула Софья. — Не все же люди плохие.

— Не все, да все! Это вы у нас ангелочек пока, а вон их сколько, стервятников-то! — причитала няня в полной уверенности, что барышня её не выдаст.

— Боюсь, что вы неправы, Груша. Софья Алексеевна правильно сказала, я по происхождению крестьянин. Но меня воспитывала очень добрая знатная барыня, и я очень благодарен ей за это. Она, царствие ей небесное, всему меня научила, что офицеру должно знать…

— Повезло тебе, сынок, — покачала головой служанка.

— Но теперь-то вы не крестьянин. Так же это произошло?

— Это долгая история… — махнул рукой Миша и рассказал Софье с Грушей всё, как было.

— Какая у вас жизнь интересная, — завистливо вздохнула девушка.

— Теперь ваша очередь. Чем вы живёте?

— О, это неинтересно. Балы, приёмы, дамы, кавалеры… Одно утешение — театр. Но туда мы ездим редко, папенька не любит. Целыми днями читаю, или вышиваю, или вон гуляю с Грушей, если погода хорошая.

— А что сейчас читаете?

— Вольтера. Скучный до ужаса, но, чтобы не отставать от времени, нужно прочесть. А для души русская литература: Карамзин, Жуковский…

— Я больше всего люблю исторические повести Карамзина. По-моему, у него самое точное изложение событий.

— Я вот Вольтера дочитаю и опять Карамзина возьму. Мы с вами тогда поговорим на славу…

— Обязательно. Мне будет очень интересно узнать ваше мнение.

— А я хотела спросить… — начала она после долгого молчания, но осеклась.

— Что, Софья Алексеевна? Я на любой ваш вопрос отвечу.

— Очень… страшно было на войне?

Миша помрачнел, погружаясь в те несколько коротких и ужасных воспоминаний, которые он загнал в дальний угол сознания.

— Михаил Платонович, — Софья остановилась и сочувствующе коснулась его локтя. — Простите меня глупую. Давайте о другом.

Он поднял на неё чуть помутневшие глаза и тряхнул кудрявой головой.

— Конечно, страшно, сударыня. Не дай вам Бог узнать.

— Простите меня, Михаил Платонович. — Она не на шутку испугалась, что обидела его, что он сейчас уйдёт. Ей было так легко с ним, будто они с детства знакомы. Он задавал вопросы, которые ей никто никогда не задавал, но она всегда хотела поговорить на эти темы. Миша рассказывал истории, а Софья заслушивалась ими. Она была безумно рада, что не приходится в сотый раз пересказывать одни и те же московские сплетни. Узнавая Мишу лучше, она убеждалась в том, насколько узок её мирок по сравнению с душой этого простого русского юноши, обладающего невероятным талантом и силой духа.

Груше очень понравился новый знакомый её любимицы. Все молодые люди, с которыми общалась Софья, были напыщенными и высокомерными, всегда плохо обращались с прислугой. А Михаил Платонович говорил Груше «вы», а когда из коляски выходили, даже руку подал…

***

— Князь, я, собственно, о чём поговорить хотел, — начал высокий статный шатен со щегольскими усиками, — как здоровье Софьи Алексеевны? Буду ли я иметь удовольствие видеть её сегодня?

— Сами ждём. Вот-вот с прогулки должна вернуться.

Разговор шёл в гостиной князя Алексея Петровича Репнина между хозяином и кавалером его дочери. Князь Репнин был уже совсем старик, Софья приходилась ему старшей дочерью. Все сыновья были благополучно пристроены, остались только две дочки. Младшая, Ольга, была ещё совсем ребёнком, ей было всего двенадцать лет. А вот Софья уже расцвела первым цветом, и возраст подходящий. Княжне едва минуло семнадцать, и Репнин искал знатного и богатого жениха. По его мнению, лучшим на эту роль был князь Фёдор Иванович Столыпин, потомок древнего рода. Богат, умён, ещё красив, хотя не молод (князю перевалило за тридцать пять).

По натуре человек жестокий и эгоистичный, он не волновался по пустякам. Так как его богатство и положение в обществе позволяло считать пустяками всё, что не касалось лично его особы, он вообще не волновался, отчего выглядел румяным и здоровым. Про таких людей говорят «руки по локоть в крови». Он никогда не церемонился со своими многочисленными крестьянами. Князь слыл отменным стрелком, немало опытных офицеров было убито им на дуэлях. Ему всё сходило с рук, его денег хватало, чтобы откупиться от самых суровых наказаний.

Столыпин всегда получал то, что хотел. И имел он всё на свете, кроме любви и ласки. И решил купить себе семейное счастье. Проснулось в нём это желание на балу, где он увидел, как жена и две красавицы-дочери заботятся о пожилом, почти немощном отставном чиновнике. И это было так искренне, без фальши, что Столыпину тоже захотелось испытать наслаждение настоящей любови. Захотелось не потому, что он был одинок и печален, а потому, что желал новых ощущений. Присмотревшись к светским девушкам, он выбрал Софью Репнину.

— Ну, расскажите, Алексей Петрович, чем живёт княжна, что любит, какие подарки дарить? — небрежно бросил он.

— Она девица с характером. Её подарками не возьмёшь. До умных разговоров охотница. Вы читали Вольтера? Нет? А то она любит потолковать о том, какой он плохой.

— Не читал. — Задумался Столыпин, вспоминая, что в последний раз держал книгу в руках месяц назад, и то это были отчёты от управляющих его поместьями. — А что ещё ей нравится?

— Она любит музыку, — пропела сестра Софьи, войдя в комнату. Девочка была очень похожа на мать и лицом, и манерами. — Прошу прощения, господа. А вы, князь, любите музыку?

— О да, это моя страсть.

Он не солгал. Пожалуй, музыка была его единственным увлечением, где проявлялись его лучшие качества. Когда князь слушал музыку, он казался задумчивым, даже грустным и страдающим. Но он не думал ни о чём, отпуская свою пустую душу, и находил покой в полудрёме.

— Тогда идите сюда. — Манерно поманила пальчиком Ольга. — Вы умеете играть в четыре руки? Не составите мне компанию?

Князь кивнул, и они начали играть простенькую пьесу на клавикордах.

Вдруг с грохотом открылась дверь, и в залу вбежала Софья, впуская в душное от светских условностей помещение прохладу искренности и веселья. Она не заметила гостя и кинулась отцу на шею.

— Папенька! Какого замечательного человека мы сегодня встретили! Он такой…такой… — задыхаясь от волнения, лепетала Софья.

— Гм-гм. — Столыпин поднялся и неотразимым для дам взглядом посмотрел на неё.

Софья смутилась, отошла от отца. Она была давно знакома с князем, но, несмотря на аристократическую красоту и прекрасные манеры, он ей не нравился. Княжна бы точно влюбилась в него, если бы за холодностью почувствовала горячее сердце и ранимую душу. Но Столыпин был пустым человеком, и Софья это знала. Когда он оказывал ей знаки внимания, девушка смущалась и отводила взгляд. Софья была по-девичьи польщена его симпатией, но сами ухаживания были ей неприятны.

— Софья Алексеевна, моё почтение. — Столыпин медленно подошёл к ней и поцеловал дрогнувшую ручку.

— Простите меня, князь… и ты, папенька, и ты, Оленька, — пробормотала она, — но я так устала… весь день провела на ногах. Позвольте покинуть вас. — Софья попятилась к двери. — Ещё раз простите. Простите.

Резко развернулась, выскользнула за дверь и стремглав побежала вверх по лестнице.

***

Софья ворочалась с боку на бок, то хихикая, то вздыхая. В конце концов, Груше это надоело:

— Что с тобой, Софьюшка? — шепотом спросила она. Девушка перелезла на постель к няне и забралась под одеяло.

— А как думаешь, он красивый?

— Да кто?

— Ну… он.

— Кто он?

— Фу, какая непонятливая. Михаил Платонович.

— Ах, он! Ну да, очень даже. У меня в молодости кавалер был. Очень на него похож, — вспомнила Груша, и обе сдавленно рассмеялись.

— А он добрый? Точно, добрый, — сама себе ответила Софья.

— Да. Глазки у него голубые, светлые. А кудри золотые, как нимб у ангела.

— И правда. А какой он умный, — восхищённо прошептала девушка.

— Это да. Мне хоть и интересно было, да я ничегошеньки не поняла. Не то, с благородными ухажёрами. Я уж все ваши разговоры наизусть выучила, одно и то же всегда.

— Он не такой, как все, Грушенька. Я знаю, так все влюблённые девушки в романах говорят, а потом оказывается, что их возлюбленные трусливые и подлые. Много я молодых людей видела, кто-то хуже, кто-то лучше, они все такие скучные, такие… одинаковые, что ли. А Михаил Платонович особенный. Он музыку в голове слышит.

— Может, он какой блаженный?

— Нет, скорее гений.

— Кто-кто?

— Гений. Утром объясню, кто это такой. А ты молодец, Грушенька, что адрес его спросила.

— То-то. А всё: «Грушка дура! Грушка дура!» А без Грушки-то не можете ничего!

— Спасибо тебе, родная! — Софья крепко обняла старую няню и поцеловала в щеку. — А ты не сердись на меня, когда я так говорю. Хочешь, сама меня дурой зови.

— Не буду, Софья Алексеевна, потому как не дура ты, коли тебе такой паренёк тебе понравился.

— Ой, Грушенька! Мне кажется, будто я его сто лет знаю! Ну ладно о нём. Как маменька? А то я её сегодня ни разу не видела.

— А что маменька? Лежит ваша маменька, больную корчит, прости Господи. Сказал же доктор, всё в порядке! А как узнала, что этот… усатый приехал, быстренько оделась и вышла к нему. Как он тебе, Столыпин-то этот?

— Да боюсь я его. Глаза у него пустые, нечеловеческие какие-то. Не то, что у моего Мишеньки, — сонно пробормотала Софья, устраиваясь на плече няни. Груша поцеловала тёмную головку и прошептала: «Дай тебе Бог, Софьюшка».

* * *

Миша встретил Василия Ивановича Ч., своего лучшего и единственного друга, с бутылкой шампанского в руке.

— Э, брат, что это ты так сразу? — пригрозил пальцем граф.

— Проходите, проходите! Сюда. Дядюшка, какая радость, что вы пришли! — Миша схватил руку гостя и начал трясти её.

— Ты, что, уже принял что ли? Без меня? — обиженно спросил Василий.

— Нет, трезв как стёклышко! Вас ждал. — Он вскочил с дивана, заметался по комнате в поисках бокалов, которые несколько минут назад сам поставил на стол.

— У-у, брат! Это что с тобой такое приключилось сегодня, что ты такой радостный? — Василий подал бокалы Мише. Это был довольно полный старик с усами, бородой и хитрыми чёрными глазами. Будучи опытным и знающим жизнь отставным офицером, он не имел ни друзей, ни привязанностей. У него не было семьи, но сына ему заменил Миша.

— Да ничего вроде. Ах, да! Я фугу написал. — Юноша снова вскочил, подошёл к старым клавикордам, подаренным ещё покойной Марьей Петровной, и стал быстро, ловко играть. Мелодия была короткой, светлой, с нежными переливами.

— Ну, как? — закончив, спросил Миша.

— Хороша фуга. Будто… — Василий прищурился, подбирая походящее сравнение. — Ну, будто смех девичий.

— Это и есть смех одной девушки! — просиял юноша.

— Э, брат, да ты влюблён.

— Не знаю. Когда говорят «влюблён», значит, в конце предаст. Так всегда в романах. А я так не хочу. Я даже не представляю, как можно её предать.

— То романы. А в жизни бывает и по-другому. Как зовут-то?

— Мы в Нескучном познакомились. Нелепо вышло: я её толкнул. А зовут её Софья Алексеевна Репнина.

— Как?! Княжна Репнина? — поражённо воскликнул Василий.

— Княжна? — Улыбка сползла с лица Миши. — Никакая она не княжна. Просто хорошая девушка.

— Ну и влип ты в историю.

— Она так не похожа на других барышень. Она не хорошенькая пустышка, она начитанная и образованная. А знаете, какая красавица! Мне с ней просто, как с вами. Будто я вместе с ней вырос, будто она такая же крестьянка, как и я. Понимаете?

— Понимаю, — вздохнул Василий. — Не обожгись только, я тебя умоляю.

— Она такая… волшебная. А как смеётся! Готовая фуга. А глаза такие светлые. Василий Иванович, неужто она и правда княжна?

— Самая настоящая.

— Я думал, они все избалованные и злые девушки, а она добрая и простая. А в глаза мне смотрела, словно искала чего-то.

— Искала, искала. Душу живую она в тебе искала. Софи по всей Москве славится как гордячка. Я видал, как она с кавалерами своими обращается. Коли весело ей, так она кокетничает и смеётся, а коли грустно — как на людей на них не смотрит. Да я редко её вижу, я же сиднем дома сижу.

— Какая она всё-таки! Она обещала написать мне, я адрес оставил.

— Дай вам Бог, Мишенька! Ну что ты стоишь?! Я что, пришёл разговоры разговаривать? Наливай давай!

Миша резко откупорил бутылку с шампанским. Белая пена полилась по его рукам. Юноша быстро разлил вино по бокалам.

— Ну, за здоровье Софьи Алексеевны. — Он поднял свой бокал и осушил его, чуть морщась.

— Эх, басурманское пойло! Дурак ты, что водки не держишь, — проворчал старик и поднёс к губам бокал. Миша с любовью посмотрел на лучшего друга.