Любовь и музыка (гет)

Днём 18.. года по дорожке осеннего парка шёл абсолютно не примечательный, на первый взгляд, молодой человек. На нём был новенький, с иголочки офицерский мундир. Строгий, без эполет, зато с красным вензелем на воротнике. Юноша шагал по чистой аллее, не глядя под ноги. Он смотрел куда-то вдаль и видел там что-то такое, что недоступно суетливому взгляду обычного человека. В его движениях замечалась робость, но не неуверенность, а именно робость, присущая молодому солдату при виде благосклонного командира. Юноша сильно выделялся из пёстрой толпы улыбчивых барышень и праздных офицеров.

Он был высоким и стройным, мундир очень шёл к его фигуре. Начищенные сапоги блестели на солнце. У него было бледное овальное лицо с правильными чертами. Можно было сказать, что юноша красив, но светские барышни обычно отворачивались от таких. В нём не было породы, ценимой тем обществом. Его светлые, блестящие на солнце кудри падали на высокий люб и вились вдоль худой шеи. Тонкие губы были сложены в неизменную блаженную улыбку. Чудесные чистые голубые глаза не отражали солнечных лучей, они светились изнутри.

Молодой человек не слышал ни протяжных песен улетающих птиц, ни кокетливого хихиканья барышень, в его воображении звучала совсем иная музыка. Простой торжественный вальс заставлял его шептать про себя: «Раз-два-три, раз-два-три…» Это была музыка радости, естественной гордости собой, музыка молодости. Этот вальс никто не слышал прежде, даже сам юноша. Он только что придумал его. В его воображении всегда складывались мелодии, когда в жизни случалось что-то важное, но он почти никогда не успевал их записать.

Звали юношу Михаил Платонович Прохоров. У него была необыкновенная судьба, он был пример того, как можно выслужиться и получить личное дворянство в девятнадцатом веке. Его мать служила горничной у графини Ч., была очень красивой, но странной девушкой. Её хозяйка, Марья Петровна, приходилась единственной дочерью богатому и одинокому графу, была гордой, избалованной, но доброй девицей и очень любила свою горничную. За хорошенькой крестьянкой все хотели приволокнуться, но жениться никто не решался. Однажды она в слезах повалилась в ноги своей барышне и призналась, что носит под сердцем ребёнка. Когда старый граф узнал об этом, он приказал выгнать развратницу, но любимая дочь упросила его оставить бедную девицу.

Через девять месяцев она родила здорового мальчика. Графиня изволила быть крёстной и настояла на имени Михаил. Вскоре к Марье Петровне посватался друг отца, и она, всю ночь проплакав на груди верной служанки, пошла под венец со стариком. В новое имение она забрала полсотни душ, включая горничную с сыном. Вскоре муж умер, оставив молодую графиню бездетной и богатой вдовой. Она недолго страдала, найдя утешение в хорошеньком кудрявом мальчике. Графиня учила его всему, что умела сама: читать, писать по-русски, по-французски и по-немецки, считать, играть на музыкальных инструментах, танцевать. Миша был очень сообразительным мальчиком и с равнодушным прилежанием относился ко всем дисциплинам. Страстно увлекался он только музыкой. Марья Петровна, увидев это, подарила на именины любимца клавикорды. Весь дом радовался, слыша, как семилетний Мишенька играет свои весёлые пьески.

Графиня любила его как сына, но любила для себя, а не для него. Она обожала его невинные шалости и радовалась успехам, но абсолютно не задумывалась о его будущем. О грядущем думала лишь мать Миши. Она понимала, что как бы ни была сильна привязанность хозяйки, её сын всё равно останется бесправным крепостным. Крестьянка не могла ничего сделать для любимого ребёнка, ей оставалось только молиться о его счастливом будущем.

В дом Марьи Петровны часто приезжал дядя, Василий Иванович Ч. Он был незаконнорожденным младшим братом её отца. Граф с презрением относился к сомнительному родственнику, который был на десять лет моложе его, зато графиня нежно любила «солдафона» Базиля. Он сразу заметил талант кучерявого мальчугана, но лишь вздыхал про себя, понимая его долю крестьянина и байстрюка. Василий Иванович жил в Москве, но ни к кому не ездил и почти никого не принимал. Он презирал свет, и общество отвечало ему взаимностью.

На глазах у этих людей Миша рос, превращаясь из озорного мальчика в задумчивого красивого юношу. Он стал читать Вольтера и Руссо, но они ему не понравились, зато сборники сочинений Карамзина пришлись ему очень по вкусу. Охваченный романтически-патриотическим порывом, он отпросился у крёстной в рекруты, воевать с Ираном. Сначала Марья Петровна и её старая горничная долго плакали, но потом обессиленная графиня отпустила Мишу. Уже на поле боя ему пришло письмо от Василия Ивановича о том, что его крёстная умерла, оставив любимцу своё загородное имение и маленький капитал, а мать ушла в монастырь. Миша тот час же обвинил во всём себя и страстно рвался в бой. Он сражался отчаянно, не щадя себя и ждал искупления за смерть благодетельницы. Ни шальная пуля, ни вражеский штык не трогали его. В одном бою подвернулся случай вытащить из горящей палатки одного генерала. Потрясённый отчаянной смелостью героя, он горячо отблагодарил Мишу, а по возвращении в Петербург ходатайствовал у императора о досрочном произведении в офицеры и личном дворянстве для двадцатиоднолетнего Михаила Прохорова, хотя воевал юноша совсем недолго. Он был довольно серьёзно ранен в плечо и по приказу генерала был отправлен домой. Ехать в деревню молодой офицер не желал. В Москве он снял небольшую квартиру у бедной старушки и стал наслаждаться своим положением, получив успокоение после посещения могилки Марьи Петровны.

Вот так, наслаждаясь, Миша прогуливался по аллеям Нескучного сада. Осень сменила зелень листвы на медный и золотой цвета, придала влажному воздуху пряный аромат, сделала ветер тёплым и мягким. Раздавались энергичные аккорды вальса. Полный жизни молодой человек шёл, прикрыв глаза, и слушал музыку своей жизни, вдыхал запах осени, ощущал тепло ветра.

Вдруг мелодия вальса резко оборвалась, уступая другой музыке, не менее правильной и полной жизни. Миша раскрыл глаза, остановился, слушая звонкий девичий смех. Он мог бы сейчас же записать его по нотам. Молодой человек почувствовал, как его толкнули в спину, и чудесный смех прекратился. Голосок ахнул. Миша обернулся и покраснел до ушей. Перед ним на дорожке сидела совсем юная девушка и виновато смотрела снизу вверх. Он залюбовался ею: тёмно-русые непослушные локоны вылезли из-под шляпки, синий бант сбился на бок, озорные прозрачно-зелёные глаза с каждой секундой меняли своё выражение. То в них был испуг, то любопытство, то досада на свою неловкость и, наконец, обида. А Миша растерянно, но вместе с тем восхищённо смотрел на девушку. Таких за сегодняшний день он видел множество: большие глазки, вздёрнутый носик, розовые губки, — но, почему-то, именно эта привлекла его внимание, стряхнув с него музыкальный сон.

Когда в глазах девушки засверкало настоящее возмущение, Миша опомнился и неловко изогнулся, подавая ей руку.

— Я толкнул вас, простите, — пролепетал он.

— Да, уж. Конечно, я должна была сказать: «Ах, нет, это я вас толкнула!», но не буду. У вас что, ветер в голове? — Эти сердитые слова не прозвучали обидно, наоборот, заставили улыбнуться. Живые, задорные огоньки в глазах девушки отличали её от жеманных барышень.

— Нет, не ветер. Музыка.

— Музыка? Музыка не может быть в голове, сударь, она в оркестре.

— Да, но ведь её можно представить.

Глаза девушки заинтересованно округлились. Она почему-то доверяла этому чужому молодому человеку.

— Правда? У меня никогда не получалось. Научите меня.

— Обязательно, если вы захотите. — Он не думал о том, что это почти невозможно, он лишь смотрел в её русалочьи глаза, восхищаясь их красотой.

— Софья Алексеевна, душа моя! — раздался чей-то зов.

— Сейчас, Груша. Когда вы сможете меня научить?

— Да в любое время.

— А… — Она хотела что-то спросить, но, опустив глаза, стала теребить синюю ленточку на платье. — Позвольте спросить, как вас зовут?

— Миша… Михаил Платонович Прохоров, — представился он, краснея.

— А я Софья Алексеевна Репнина. Будем знакомы, — девушка протянула ему ручку в белой перчатке. Миша обнажённой рукой (не успел обзавестись повседневными перчатками) пожал ладошку, затянутую в тёплый шёлк.

— Софья Алексеевна, душа моя! — Запыхавшись, к ней подковыляла полная крестьянка в платочке. — Уж не молода я, чтоб за тобою бегать!

— Груша, это Михаил Платонович.

Служанка, еле отдышавшись, стала недоверчиво разглядывать молодого человека. Она нашла его вполне привлекательным внешне, взгляд — добрым, но строгость и чувство ответственности за барышню не давали приветливо отнестись к незнакомому господину.

— А чтой-то он рядом с вами делает, а? — нахмурилась Груша.

— Я… я толкнула Михаила Платоновича и извинялась. А потом он проговорился о чём-то весьма интересном. Ведь так?

— Так, сударыня.

— Ну вот. Не изволите ли составить нам компанию и рассказать о своих мечтаниях? — Софья взяла Мишу под руку, чуть покраснев, и они двинулись в праздный путь.

— Да нет никаких мечтаний, просто я иду и напеваю про себя какую-нибудь мелодию.

— А на инструментах играть умеете?

— Умею. А вы?

— И я умею. А вы сами сочиняете музыку? Я всегда думала, это так сложно.

— Да, сам. Только это несложно совсем.

— А я не умею. Видно, не дано мне. У меня никогда не получалось ничего хорошего, — вздохнула Софья. — А вы давно в Москве?

— А как вы узнали, что я не отсюда?

— Все здешние офицеры выглядят по-другому, стало быть, вас недавно произвели. По Нескучному не ходят в одиночку, ну разве что если никого не знают, — засмеялась она.

— Так просто! Да, вы правы. Я… долгое время жил в деревне.

— А за что вас так рано произвели?

— Я помог одному очень важному человеку, — с гордостью ответил он, не поняв подоплёки её вопроса.

— Так, стало быть, вы из крестьян? — спросила Софья, отнимая руку. Она росла в доме, где крепостных и мещан не почитали за людей. Миша похолодел. Он не скрывал своего происхождения, но знал, что светские барышни не общаются с простолюдинами. А ему очень не хотелось, чтобы Софья уходила.

— Да, — хрипло ответил он.

— Вы, вероятно, спросите, как я догадалась, — сказала она, опустив хорошенькую головку. — Это тоже очень просто. Что за фамилия такая, Прохоров? Явно крестьянская. Вы так простодушны и не понимаете скрытого смысла моих вопросов. Это говорит о том, что вы человек несветский. И потом… — Софья повернулась к нему и пристально посмотрела в лицо. Он никогда не видел таких глаз. В них больше не было лукавства и кокетства, они отражали истинную суть этой девушки. Эти глаза искали, заглядывали в душу, в них светилась надежда.

— А я сразу поняла, что вы не из бар, — отвлекла Мишу старая няня. — Баре так не смотрят, они всегда свысока, будто мы грязь под ногами…

— Груша! — строго протянула Софья. — Не все же люди плохие.

— Не все, да все! Это вы у нас ангелочек пока, а вон их сколько, стервятников-то! — причитала няня в полной уверенности, что барышня её не выдаст.

— Боюсь, что вы неправы, Груша. Софья Алексеевна правильно сказала, я по происхождению крестьянин. Но меня воспитывала очень добрая знатная барыня, и я очень благодарен ей за это. Она, царствие ей небесное, всему меня научила, что офицеру должно знать…

— Повезло тебе, сынок, — покачала головой служанка.

— Но теперь-то вы не крестьянин. Так же это произошло?

— Это долгая история… — махнул рукой Миша и рассказал Софье с Грушей всё, как было.

— Какая у вас жизнь интересная, — завистливо вздохнула девушка.

— Теперь ваша очередь. Чем вы живёте?

— О, это неинтересно. Балы, приёмы, дамы, кавалеры… Одно утешение — театр. Но туда мы ездим редко, папенька не любит. Целыми днями читаю, или вышиваю, или вон гуляю с Грушей, если погода хорошая.

— А что сейчас читаете?

— Вольтера. Скучный до ужаса, но, чтобы не отставать от времени, нужно прочесть. А для души русская литература: Карамзин, Жуковский…

— Я больше всего люблю исторические повести Карамзина. По-моему, у него самое точное изложение событий.

— Я вот Вольтера дочитаю и опять Карамзина возьму. Мы с вами тогда поговорим на славу…

— Обязательно. Мне будет очень интересно узнать ваше мнение.

— А я хотела спросить… — начала она после долгого молчания, но осеклась.

— Что, Софья Алексеевна? Я на любой ваш вопрос отвечу.

— Очень… страшно было на войне?

Миша помрачнел, погружаясь в те несколько коротких и ужасных воспоминаний, которые он загнал в дальний угол сознания.

— Михаил Платонович, — Софья остановилась и сочувствующе коснулась его локтя. — Простите меня глупую. Давайте о другом.

Он поднял на неё чуть помутневшие глаза и тряхнул кудрявой головой.

— Конечно, страшно, сударыня. Не дай вам Бог узнать.

— Простите меня, Михаил Платонович. — Она не на шутку испугалась, что обидела его, что он сейчас уйдёт. Ей было так легко с ним, будто они с детства знакомы. Он задавал вопросы, которые ей никто никогда не задавал, но она всегда хотела поговорить на эти темы. Миша рассказывал истории, а Софья заслушивалась ими. Она была безумно рада, что не приходится в сотый раз пересказывать одни и те же московские сплетни. Узнавая Мишу лучше, она убеждалась в том, насколько узок её мирок по сравнению с душой этого простого русского юноши, обладающего невероятным талантом и силой духа.

Груше очень понравился новый знакомый её любимицы. Все молодые люди, с которыми общалась Софья, были напыщенными и высокомерными, всегда плохо обращались с прислугой. А Михаил Платонович говорил Груше «вы», а когда из коляски выходили, даже руку подал…

***

— Князь, я, собственно, о чём поговорить хотел, — начал высокий статный шатен со щегольскими усиками, — как здоровье Софьи Алексеевны? Буду ли я иметь удовольствие видеть её сегодня?

— Сами ждём. Вот-вот с прогулки должна вернуться.

Разговор шёл в гостиной князя Алексея Петровича Репнина между хозяином и кавалером его дочери. Князь Репнин был уже совсем старик, Софья приходилась ему старшей дочерью. Все сыновья были благополучно пристроены, остались только две дочки. Младшая, Ольга, была ещё совсем ребёнком, ей было всего двенадцать лет. А вот Софья уже расцвела первым цветом, и возраст подходящий. Княжне едва минуло семнадцать, и Репнин искал знатного и богатого жениха. По его мнению, лучшим на эту роль был князь Фёдор Иванович Столыпин, потомок древнего рода. Богат, умён, ещё красив, хотя не молод (князю перевалило за тридцать пять).

По натуре человек жестокий и эгоистичный, он не волновался по пустякам. Так как его богатство и положение в обществе позволяло считать пустяками всё, что не касалось лично его особы, он вообще не волновался, отчего выглядел румяным и здоровым. Про таких людей говорят «руки по локоть в крови». Он никогда не церемонился со своими многочисленными крестьянами. Князь слыл отменным стрелком, немало опытных офицеров было убито им на дуэлях. Ему всё сходило с рук, его денег хватало, чтобы откупиться от самых суровых наказаний.

Столыпин всегда получал то, что хотел. И имел он всё на свете, кроме любви и ласки. И решил купить себе семейное счастье. Проснулось в нём это желание на балу, где он увидел, как жена и две красавицы-дочери заботятся о пожилом, почти немощном отставном чиновнике. И это было так искренне, без фальши, что Столыпину тоже захотелось испытать наслаждение настоящей любови. Захотелось не потому, что он был одинок и печален, а потому, что желал новых ощущений. Присмотревшись к светским девушкам, он выбрал Софью Репнину.

— Ну, расскажите, Алексей Петрович, чем живёт княжна, что любит, какие подарки дарить? — небрежно бросил он.

— Она девица с характером. Её подарками не возьмёшь. До умных разговоров охотница. Вы читали Вольтера? Нет? А то она любит потолковать о том, какой он плохой.

— Не читал. — Задумался Столыпин, вспоминая, что в последний раз держал книгу в руках месяц назад, и то это были отчёты от управляющих его поместьями. — А что ещё ей нравится?

— Она любит музыку, — пропела сестра Софьи, войдя в комнату. Девочка была очень похожа на мать и лицом, и манерами. — Прошу прощения, господа. А вы, князь, любите музыку?

— О да, это моя страсть.

Он не солгал. Пожалуй, музыка была его единственным увлечением, где проявлялись его лучшие качества. Когда князь слушал музыку, он казался задумчивым, даже грустным и страдающим. Но он не думал ни о чём, отпуская свою пустую душу, и находил покой в полудрёме.

— Тогда идите сюда. — Манерно поманила пальчиком Ольга. — Вы умеете играть в четыре руки? Не составите мне компанию?

Князь кивнул, и они начали играть простенькую пьесу на клавикордах.

Вдруг с грохотом открылась дверь, и в залу вбежала Софья, впуская в душное от светских условностей помещение прохладу искренности и веселья. Она не заметила гостя и кинулась отцу на шею.

— Папенька! Какого замечательного человека мы сегодня встретили! Он такой…такой… — задыхаясь от волнения, лепетала Софья.

— Гм-гм. — Столыпин поднялся и неотразимым для дам взглядом посмотрел на неё.

Софья смутилась, отошла от отца. Она была давно знакома с князем, но, несмотря на аристократическую красоту и прекрасные манеры, он ей не нравился. Княжна бы точно влюбилась в него, если бы за холодностью почувствовала горячее сердце и ранимую душу. Но Столыпин был пустым человеком, и Софья это знала. Когда он оказывал ей знаки внимания, девушка смущалась и отводила взгляд. Софья была по-девичьи польщена его симпатией, но сами ухаживания были ей неприятны.

— Софья Алексеевна, моё почтение. — Столыпин медленно подошёл к ней и поцеловал дрогнувшую ручку.

— Простите меня, князь… и ты, папенька, и ты, Оленька, — пробормотала она, — но я так устала… весь день провела на ногах. Позвольте покинуть вас. — Софья попятилась к двери. — Ещё раз простите. Простите.

Резко развернулась, выскользнула за дверь и стремглав побежала вверх по лестнице.

***

Софья ворочалась с боку на бок, то хихикая, то вздыхая. В конце концов, Груше это надоело:

— Что с тобой, Софьюшка? — шепотом спросила она. Девушка перелезла на постель к няне и забралась под одеяло.

— А как думаешь, он красивый?

— Да кто?

— Ну… он.

— Кто он?

— Фу, какая непонятливая. Михаил Платонович.

— Ах, он! Ну да, очень даже. У меня в молодости кавалер был. Очень на него похож, — вспомнила Груша, и обе сдавленно рассмеялись.

— А он добрый? Точно, добрый, — сама себе ответила Софья.

— Да. Глазки у него голубые, светлые. А кудри золотые, как нимб у ангела.

— И правда. А какой он умный, — восхищённо прошептала девушка.

— Это да. Мне хоть и интересно было, да я ничегошеньки не поняла. Не то, с благородными ухажёрами. Я уж все ваши разговоры наизусть выучила, одно и то же всегда.

— Он не такой, как все, Грушенька. Я знаю, так все влюблённые девушки в романах говорят, а потом оказывается, что их возлюбленные трусливые и подлые. Много я молодых людей видела, кто-то хуже, кто-то лучше, они все такие скучные, такие… одинаковые, что ли. А Михаил Платонович особенный. Он музыку в голове слышит.

— Может, он какой блаженный?

— Нет, скорее гений.

— Кто-кто?

— Гений. Утром объясню, кто это такой. А ты молодец, Грушенька, что адрес его спросила.

— То-то. А всё: «Грушка дура! Грушка дура!» А без Грушки-то не можете ничего!

— Спасибо тебе, родная! — Софья крепко обняла старую няню и поцеловала в щеку. — А ты не сердись на меня, когда я так говорю. Хочешь, сама меня дурой зови.

— Не буду, Софья Алексеевна, потому как не дура ты, коли тебе такой паренёк тебе понравился.

— Ой, Грушенька! Мне кажется, будто я его сто лет знаю! Ну ладно о нём. Как маменька? А то я её сегодня ни разу не видела.

— А что маменька? Лежит ваша маменька, больную корчит, прости Господи. Сказал же доктор, всё в порядке! А как узнала, что этот… усатый приехал, быстренько оделась и вышла к нему. Как он тебе, Столыпин-то этот?

— Да боюсь я его. Глаза у него пустые, нечеловеческие какие-то. Не то, что у моего Мишеньки, — сонно пробормотала Софья, устраиваясь на плече няни. Груша поцеловала тёмную головку и прошептала: «Дай тебе Бог, Софьюшка».

* * *

Миша встретил Василия Ивановича Ч., своего лучшего и единственного друга, с бутылкой шампанского в руке.

— Э, брат, что это ты так сразу? — пригрозил пальцем граф.

— Проходите, проходите! Сюда. Дядюшка, какая радость, что вы пришли! — Миша схватил руку гостя и начал трясти её.

— Ты, что, уже принял что ли? Без меня? — обиженно спросил Василий.

— Нет, трезв как стёклышко! Вас ждал. — Он вскочил с дивана, заметался по комнате в поисках бокалов, которые несколько минут назад сам поставил на стол.

— У-у, брат! Это что с тобой такое приключилось сегодня, что ты такой радостный? — Василий подал бокалы Мише. Это был довольно полный старик с усами, бородой и хитрыми чёрными глазами. Будучи опытным и знающим жизнь отставным офицером, он не имел ни друзей, ни привязанностей. У него не было семьи, но сына ему заменил Миша.

— Да ничего вроде. Ах, да! Я фугу написал. — Юноша снова вскочил, подошёл к старым клавикордам, подаренным ещё покойной Марьей Петровной, и стал быстро, ловко играть. Мелодия была короткой, светлой, с нежными переливами.

— Ну, как? — закончив, спросил Миша.

— Хороша фуга. Будто… — Василий прищурился, подбирая походящее сравнение. — Ну, будто смех девичий.

— Это и есть смех одной девушки! — просиял юноша.

— Э, брат, да ты влюблён.

— Не знаю. Когда говорят «влюблён», значит, в конце предаст. Так всегда в романах. А я так не хочу. Я даже не представляю, как можно её предать.

— То романы. А в жизни бывает и по-другому. Как зовут-то?

— Мы в Нескучном познакомились. Нелепо вышло: я её толкнул. А зовут её Софья Алексеевна Репнина.

— Как?! Княжна Репнина? — поражённо воскликнул Василий.

— Княжна? — Улыбка сползла с лица Миши. — Никакая она не княжна. Просто хорошая девушка.

— Ну и влип ты в историю.

— Она так не похожа на других барышень. Она не хорошенькая пустышка, она начитанная и образованная. А знаете, какая красавица! Мне с ней просто, как с вами. Будто я вместе с ней вырос, будто она такая же крестьянка, как и я. Понимаете?

— Понимаю, — вздохнул Василий. — Не обожгись только, я тебя умоляю.

— Она такая… волшебная. А как смеётся! Готовая фуга. А глаза такие светлые. Василий Иванович, неужто она и правда княжна?

— Самая настоящая.

— Я думал, они все избалованные и злые девушки, а она добрая и простая. А в глаза мне смотрела, словно искала чего-то.

— Искала, искала. Душу живую она в тебе искала. Софи по всей Москве славится как гордячка. Я видал, как она с кавалерами своими обращается. Коли весело ей, так она кокетничает и смеётся, а коли грустно — как на людей на них не смотрит. Да я редко её вижу, я же сиднем дома сижу.

— Какая она всё-таки! Она обещала написать мне, я адрес оставил.

— Дай вам Бог, Мишенька! Ну что ты стоишь?! Я что, пришёл разговоры разговаривать? Наливай давай!

Миша резко откупорил бутылку с шампанским. Белая пена полилась по его рукам. Юноша быстро разлил вино по бокалам.

— Ну, за здоровье Софьи Алексеевны. — Он поднял свой бокал и осушил его, чуть морщась.

— Эх, басурманское пойло! Дурак ты, что водки не держишь, — проворчал старик и поднёс к губам бокал. Миша с любовью посмотрел на лучшего друга.

Два дня спустя солнечным утром юноша лежал на кушетке в белой сорочке и сапогах. Закинув руки за руки, он мечтал о новой встрече с Софьей. Миша снова и снова слышал её задорный смех, чистый и мелодичный. Он вызывал в памяти её милое лицо и сияющую улыбку. Он хотел с ней встретиться, но не мог придумать, как устроить свидание. Она ведь княжна, и может не захотеть продолжать общение с бедным офицером, но юноша предпочитал не думать об этом. Он ждал какого-то волшебства. И оно произошло.

В дверь раздался громкий стук, заставивший Мишу резко дёрнуться и скатиться с кушетки.

— Барин, — непривычное обращение резнуло слух, — это я, Груша, помните меня?

Сердце радостно заколотилось. Он схватил шинель, кое-как накинул её на плечи и открыл дверь. Добродушное лицо софьиной няни расплылось в приветливой улыбке при виде юноши.

— Ой, Михаил Платонович, бес в Софьюшку вселился. Вчера весь день ни слова не промолвила, а сегодня проснулась ни свет ни заря и говорит: «Отведи меня посмотреть, где молодой офицер живёт». Пришли мы и с полчаса стояли под окнами. А потом барышня моя и говорит: «Поди, — говорит, — к нему, скажи, что я пришла». Говорит и до ушей краснеет. Негоже девице первой к мужчине приходить! Ну уж вы спуститесь к ней, ради Бога.

Миша не слушал старую няню, стук собственного сердца заглушал её громкий голос. Он кинулся к ширме, быстро, по солдатской привычке, оделся и вышел вместе с Грушей на улицу.

Софья мерила шагами мостовую перед домом. Было заметно, как дрожит её белая ручка, сжимающая кружевной зонтик. Увидев Мишу, она опустила глаза и залилась краской.

— Софья Алексеевна, вы даже представить себе не можете, насколько я рад встрече с вами, — восторженно глядя на девушку, признался он. Княжна облегчённо улыбнулась.

— И вы не считаете меня легкомысленной?

— И в мыслях не было. Я мечтал снова увидеть вас.

— Я тоже, — выпалила она и опустила взгляд. — Я хотела показать вам Москву, если у вас, конечно, нет своих дел.

— Никаких дел у меня нет. С удовольствием посмотрю город.

Софья облёгчённо вздохнула, и они пошли по улицам первопрестольной.

Молодые люди непринуждённо болтали, княжна рассказывала увлекательные истории о городе, а Миша вспоминал свою жизнь в деревне. Они прошлись по Красной площади, доехали до Воробьёвых гор. Ближе к вечеру голодная и усталая Софья объявила:

— А сейчас мы отправляемся ужинать к нам.

Миша смутился и не сразу нашёлся с ответом.

— Нет, что вы, Софья Алексеевна. Мы же с вами всего три дня знакомы. Боюсь, вашим родным это не понравится.

— Понравится! Не сомневайтесь. Они сразу поймут, какой вы умный, вежливый, добрый. Сыграете нам что-нибудь. Я вас умоляю, Михаил Платонович! У гостей моего отца такие скучные лица, а я хочу доказать, что есть живые, интересные люди. Не перебивайте меня! Мне будет невыносимо без вас за одним столом с… — Она метнула испуганный взгляд в сторону Груши. — Вы поедете? — В голосе звучала жалостливая мольба.

— Мне кажется, что вы кого-то ждёте сегодня вечером и боитесь этого человека. Я прав?

— Да. Это друг моего отца, очень неприятный и пустой человек. Поедем с нами, иначе мне будет очень грустно без вас.

Софья увидела ответ в его светлых глазах и благодарно улыбнулась.

— Что ж, если ваша няня не будет возражать…

Груша удивлённо уставилась на Мишу и растерянно проговорила:

— Упаси меня Господь вам возражать.

Княжна с такой радостью и гордостью, что Мише даже показалось, что она вот-вот кинется ему на шею, но он постарался скорее оттолкнуть от себя эту безумную мечту. Саму Софью подхватила неведомая волна ликования и толкнула в объятия юноши, но усилием воли она сдержалась и сказала:

— Я знаю короткий путь к дому. Сейчас я покажу вам задворки Москвы.

— Ведите, Софья Алексеевна, — согласился Миша, согнув руку в локте. Он всегда так делал, когда в детстве гулял с Марьей Петровной, а теперь вспомнил этот обычай. Софья положила ладошку на сильную молодецкую руку и повела его по узким невзрачным улочкам Москвы.

Тяжело дыша, за ними ковыляла Груша. Несмотря на усталость, она радовалась, чувствуя, что любимице хорошо. По сути именно она была настоящей матерью Софьи, она воспитала её, знала её лучше всех на белом свете. Груша успела полюбить почтительного молодого офицера. Она поражалась его уважительным отношением к себе. Никто до знакомства с ним никогда не интересовался её мнением. Груша шагала, глядя на идущих впереди молодых людей, и её сердце пело, как пели сердца Софьи и Миши.

Они опоздали к началу ужина, но княжна беззастенчиво распахнула двери роскошной столовой и громко объявила:

— Господа! Позвольте представить моего нового друга поручика Михаила Платоновича Прохорова.

Сидевшие за длинным столом с резными ножками люди обернулись. Старый князь, прищурив серые глаза, критично разглядывал смущённого, но не потерявшего чувство собственного достоинства юношу. Княгиня Репнина, жеманная и нарядная дама, смотрела на бедного офицера в лорнет. Княжна Ольга с презрением взглянула в простодушное лицо Миши. Никто из членов семьи не встал поприветствовать гостя, от чего Софья гневно покраснела, а молодой человек виновато опустил голову.

Только князь Столыпин заинтересованно поднялся навстречу офицеру. Он вежливо, но не без насмешки поклонился и приветливо проговорил:

— Рад знакомству. Я Фёдор Иванович Столыпин, — он протянул Мише руку. Тот нерешительно пожал её.

— Очень приятно, — пытаясь придать себе как можно более непринуждённый вид, ответил поручик.

— Прошу к столу, господа, — позвал Алексей Петрович. — Натали, вели поставить ещё один прибор. Мы всегда рады друзьям Софьюшки.

Княгиня медленно кивнула мужу и вышла из столовой. Софья подошла к своему привычному месту за столом, Миша хотел было отодвинуть для неё стул, но Столыпин ловко опередил его. Юноша сел рядом с княжной. Принесли горячее. Миша почти ничего не ел, поражаясь роскоши этого дома.

Софья оглядела сидящих за столом и склонилась в сторону молодого человека.

— Если спросят, давно ли вы в Москве, говорите давно, — еле слышно прошептала она.

— Давно ли вы в Москве? — небрежно бросил Репнин.

— Давно, сударь.

— Жаль, что мы о вас ничего не слышали. Вы были на войне?

— Да, воевал с Ираном.

— Говорят, иранцы страшно жестоки и очень сильно истязают пленных. Это правда, Михаил Платонович? — вмешалась жеманная княгиня.

— Мне посчастливилось не бывать в плену, сударыня, — неохотно ответил он.

— Слава Богу, — закатила глаза Наталья Николаевна.

— Давайте поговорим о приятном. Софи рассказывала, что вы имеете большой талант к музыке, — насмешливо сказал Алексей Петрович.

— Думаю, Софья Алексеевна преувеличивает, — скромно проговорил Миша.

— Да, в наше время музыка стала достоянием кого попало, — со вздохом парировала княгиня. Софья, уставившись в одну точку, пошла багровыми пятнами от стыда и гнева. Миша бледнел, глядя своими чистыми голубыми глазами на Наталью Николаевну.

— Помню, в наше время к музыке допускали только избранных. Дворня, как и немногочисленные свободные крестьяне, не имела права и приближаться к инструментам. Конечно, у них были примитивные гитары, но разве это музыка — вой под гитару, — рассуждала Репнина.

— Позволю себе не согласиться, сударыня… — Этот робкий протест Миши был тотчас же отражён презрительным взглядом княгини.

— Под гитару, маман, исполняются лучшие романсы, — мрачно проговорила Софья.

— Как мне известно, поручик, вы не были вольным до войны. Скажите, кто же занимался вашим воспитанием? — ехидно спросила Наталья Николаевна.

— Графиня Ч. была очень добра ко мне и к матушке. Увы, она была бездетна, поэтому относилась ко мне как к родному. Она научила меня всему, в том числе и музыке.

— Очень интересно. И по-французски говорить умеете?

— Читать и писать — да, говорить — нет. Мне ни с кем, кроме нашей благодетельницы, не приходилось говорить на иностранных языках.

— Жаль. А то я рассказала бы вам презабавный французский анекдот.

— Мне тоже жаль, — чуть улыбнулся Миша.

После ужина они перешли в гостиную, чтобы выпить по чашку чая. Хозяева расположились в креслах, Столыпин стоял возле клавикордов, за которыми сидела Ольга. Софья и Миша сидели на диване.

— Вы ведь, Михаил Платонович, живой пример того, как в наше время можно выслужиться, — заметил Алексей Петрович.

— Ну, думаю, это нетрудно, особенно имея влиятельную благодетельницу, — вкрадчиво проговорила Наталья Николаевна. Миша взглянул в её надменное лицо и подумал, что у Софьи совсем другие глаза. В них нет презрения к низкому происхождением и чинам, нет желания ради собственной забавы унизить человека. И тут он поймал взгляд этих самых добрых, ищущих глаз, которые так не похожи на глаза родителей и сестры. Горьким разочарованием в них мелькнуло: «Простите…», и Миша виновато опустил голову.

— Что ж, княгиня, вы исключаете возможность для молодого человека выслужиться честно, не окольными путями? — спросил Столыпин. — Табель о рангах ещё никто не отменял.

— В нашем ужасном мире честно выслужиться невозможно. Приходится искать окольные пути, не так ли, поручик?

— Для целеустремлённого человека нет ничего невозможного. — В голосе Миши послышался ледок.

— Вот как. Стало быть, вы себя относите к целеустремлённым людям?

— Думаю, да.

— Хм. А кто ваш отец? — вставил Репнин. Миша гневно покраснел.

— Я не знал его. Он бросил нас с матушкой, — сурово ответил офицер.

— Получается, у вас женское воспитание. Это пагубно для юноши, — назидательно заметил Алексей Платонович.

— Я был крепостным, — с чувством собственного достоинства напомнил Миша. — Вокруг меня было множество мужчин. И многие из них — такие же благородные люди, как и вы, господа. Пусть у них нет образования, состояния, пусть они не обучены танцам и языкам, но у них чистые, добрые души и высокие нравственные устои.

— Ну, это уж слишком. Меня сравнили с мужиком! Юноша, вы плохо знаете жизнь, — поучительно заявил князь Репнин.

— Может, вы и правы. Но я многое видел своими глазами. Например, знатные офицеры трусливо бежали из окружения, а потом хвастались своим боевыми подвигами, в то время как простые солдаты отважно шли вперед. Князь Фёдор Иванович упоминал Табель о рангах — он сделал лёгкий поклон в сторону Столыпина. — Так вот, я считаю это самым великим указом Петра I.

— Табель о рангах — безнадёжно устаревшее явление. Сейчас уже к верхам, к благородным господам допускают довольно сомнительных личностей. И это всё — Табель о рангах, — уверенно заявила княгиня. Миша побледнел ещё сильнее и крепко сжал губы, а Софья, тяжело и часто дыша, сдерживала свой отчаянный порыв высказать всё родителям и увести юношу, хлопнув дверью. Холодные глаза Репниной сверлили гордое лицо поручика, отмечая на нём все признаки беспородного простолюдина.

— Полно вам спорить, — миролюбиво улыбнулся князь Столыпин. — Мишель, лучше сыграйте нам что-нибудь.

Фамильярное обращение резануло слух. Офицер поднялся, его глаза поблёскивали сталью.

— Я бы с радостью, князь, да только пора мне домой, — он учтиво поклонился. — Софья Алексеевна, — девушка растерянно кивнула ему, — прошу прощения.

Миша быстро вышел, Фёдор Иванович перевёл цепкий взгляд на княжну. Она привстала, но тут же села на место и опустила голову. То, что горело в зелёных глазах в присутствии молодого человека, вдруг погасло. Софья смотрела на сложенные руки, её уши горели.

— Как неучтиво, что поручик отказался усладить наш слух своей игрой, — обиженно сказала Наталья Николаевна.

Софья вдруг вскочила, высоко подняла подбородок, гордым княжеским взглядом обвела гостиную.

— Неучтиво, маменька? А все эти намёки были учтивы? Ну, вы довольны? Он ведь ушёл, и вам плевать, что он мой друг, не самый чужой мне человек.

— Но Софи, вы же с ним знакомы без году неделя! — воскликнул Алексей Петрович. — Ты же совсем его не знаешь!

— Это вас я совсем не знала. Не знала, что вы можете быть такими чёрствыми к человеку, который всего добился сам! — выпалила Софья, круто развернулась и пошла вон.

— Прошу прощения, князь, — обратилась Наталья Николаевна к гостю, — за эту семейную разборку. Софи очень гордая и упрямая барышня. Вы не думайте об этом нищем офицеришке, он ей не пара. У девиц бывает такое, обычно это быстро, но, увы, болезненно, проходит. Думаю, наш уговор остаётся в силе.

А Софья в это время бежала по широкой лестнице. У парадной двери стояла расстроенная Груша с пуховым платком в руках.

— Куда же ты, барышня? За ним, что ль? Ну, беги, девочка. За таким и на край света бежать можно. Ты только платочек накинь, Софьюшка, дождина лютый пошёл, — бормотала няня, укутывая девушку в шаль. Она прислушалась: за стенами шумел ливень.

— Господи, он же простудится! — воскликнула Софья и побежала прочь. Ледяные струи осеннего дождя пронзили её тело, но она не остановилась, бежала к высокой фигуре за калиткой.

— Михаил Платонович! Миша! — позвала она, взявшись за литые прутья высокой ограды.

— Софья Алексеевна! — обернулся он и приоткрыл калитку, давая ей протиснуться. Софья подняла на него бледное, светящееся в свете фонаря лицо. — Зачем вы вышли в такую погоду?

— За вами. Я хотела сказать… вы простите их, пожалуйста. Не сердитесь. Я сама удивлена их поведением. Я думала, что они оценят ваши подвиги…

От этого громкого слова Миша густо покраснел и улыбнулся.

— Вы не должны оправдываться.

— Господи, подумать только! Ну ладно матушка, она ничего не понимает в военном деле. Но папенька… мой честный и справедливый папенька…Как же я плохо знала этих людей… — всхлипнула Софья. Её плечики, покрытые намокшей шалью, опустились, голова склонилась на грудь. Она прижала ладонь к щеке тыльной стороной.

В душе Миши что-то встрепенулось при виде трогательно беззащитной и доверчивой девушки. Он почувствовал себя сильным и нужным. Миша медленно коснулся её холодной ладошки, прижатой к глазам, притянул к губам и нежно поцеловал. Софья подняла голову, но руку не отняла.

— Вы совсем замёрзнете, идите в дом, — бормотал он, покрывая тёплыми поцелуями гладкую кожу.

Она молчала, ловя каждое ощущение. Никто никогда не целовал ей руку так. Миша поднял голову и нежно посмотрел в её глаза, замечая в них растерянность, благодарность и ещё что-то необъяснимое, что светилось в самой глубине этих прозрачно-зелёных глаз. То же, что и она видела в его глазах. Миша притянул её к себе за руку и мягко, мимолётно коснулся губами щеки, ощущая то ли каплю дождя, то ли слезу. Софья всем своим трепещущим телом подалась вперёд. Миша хотел обнять её, закрыть собой от холодного дождя, и она хотела крепко, со всей невысказанной лаской прижаться к нему.

Они услышали приближающийся стук колёс. Миша осторожно отстранился.

— Извините меня, Софья Алексеевна, — опустил он глаза.

— Меньше всего я бы хотела, чтобы вы за это извинялись. Мы ведь увидимся ещё? Помните, вы обещали научить меня слушать музыку в себе? Я очень хочу научиться.

— Когда вам будет угодно.

— Я вам в скором времени напишу. Только вы сами не пишите, а то у нас вся почта проходит через руки отца…

— Я понимаю. Можно мне звать вас Софи?

— Софи — нельзя. Мне не нравится, меня так домашние называют. Зовите лучше Соней.

— А вы меня Мишей, — улыбнулся он.

— Договорились.

Юноша забрался в коляску, а Софья проводила его взглядом. Когда он уже достаточно отдалился, она почувствовала, что очень сильно замёрзла и промокла.

Миша трясся в шаткой коляске под стук копыт и шум дождя, но в его душе играл нежный медленный вальс.

* * *

Софья не разговаривала с родителями и не спускалась к столу. Мать сердилась, а отец считал, что «девке просто нужно перебеситься».

А Софья сидела в своей комнате и часами читала сборники сочинений Карамзина, добытые где-то отцом. В почти полной изоляции она провела неделю. Всё это время Миша маялся от неведения. То он думал, что обидел её своим поведением с Репниными-старшими, то ему казалось, что он смутил её неожиданным поцелуем. Может, она просто заняла позицию близких и не желает больше встречаться с нищим офицером. Миша отвергал эту мысль, слишком уж искренне вела себя с ним Софья. Больше всего он боялся, что ей запретили с ним общаться. Миша тревожился не за себя, а за неё, потому что чувствовал, что ей с ним лучше. Он делился своими терзанием с Василием Ивановичем, который как мог успокаивал друга. Старик пытался вытащить Мишу на прогулку, но тот упорно не желал вставать с дивана или из-за клавикордов. Одно обнадёживало графа Ч.: юноша не переставал играть и писать. Он хорошо знал, что музыка для Миши — это средство выражения чувств, которые он не мог высказать словами. Каждый день он ждал записки, но никакой весточки от Софьи не было. Ему уже начинало казаться, что это всё он выдумал, что нет у княжны к нему никакой симпатии.

Погода совершенно испортилась. Больше не было ясных солнечных дней, начиналась промозглая русская осень. Одним серым утром квартирная хозяйка Миши принесла ему письмо. Сварливая старуха считала верхом неприличия переписку «небогатого барина» с «особой голубых кровей». Когда записка оказалась в руках Миши, его сердце заколотилось от радостного ожидания. Он прямо на пороге прочёл письмо.

Софья не писала раньше потому, что ей было попросту стыдно перед поручиком. За время, проведённое в компании произведений Карамзина, она терзала себя муками совести. Ведь это она пригласила Мишу к своим родителям, стало быть, она виновата. Софья горько разочаровалась в родных, и ей нужно было время, чтобы смириться с этим. Хорошо, что рядом была верная Груша. Она-то и уговорила любимицу написать Мише.

— Нехорошо, барышня. Вы же ему обещали, а он ждёт, горемычный, терзается. Ему-то за что? Напиши, Софьюшка, свидься с ним, самой полегчает.

Она только отмахивалась, а однажды проснулась среди ночи и написала:

«Дорогой мой Миша,

Простите великодушно, что я не давала вам о себе знать. Представляю, о чём вы могли подумать. Мне очень жаль, что так вышло, и больно вспоминать тот вечер. Давайте сделаем вид, будто ничего не произошло. Я очень хочу вас увидеть. Приезжайте завтра ко мне. Не бойтесь, маман и Оленька уедут к модистке (а это на целый день), и папенька будет занят делами (он обычно ничего и никого не замечает, когда занят). Я вас очень жду, и отказы не принимаются. Я хотела бы попросить вас привезти ваши произведения, мне очень интересно их послушать.

P.S. Буду ждать вас с самого утра!

Ваша Соня»

Миша лучезарно улыбнулся и, не помня себя от счастья, чуть не схватил на руки свою хозяйку, неодобрительно сверлившую взглядом разрумянившееся лицо юноши. Он за три минуты оделся, расчесал светлые кудри. На ходу надевая шинель, выбежал на улицу и еле дождался извозчика.

***

Софья, мелко перебирая ножками в белых башмачках, летела по ступеням навстречу долгожданному гостю. Как она была хороша! В нежно-зелёном утреннем платье с большим бантом под грудью, с густой тёмно-русой косой и сияющими внутренними лучами аквамариновыми глазами она казалась воплощением жизни и юности. Миша невольно улыбнулся, подавая шинель дворецкому.

— Соня, я вам очень рад. Вы… вы так красивы сегодня, — Комплемент прозвучал немного неуклюже, и Софья рассмеялась.

— Что, только сегодня? — кокетливо спросила она. — Должна сказать, что и вы нынче хороши, — девушка с поклоном присела и подняла глаза на правильное улыбающееся лицо со светлыми голубыми глазами. — Принесли?

— Принёс, — Он вынул из-за пазухи свёрток. Софья подпрыгнула от радости и возбуждения и крепко прижала ноты к груди.

— Идёмте, Миша, я вам кое-что покажу, — загадочно прошептала она, смело взяв его за руку. Княжна повела его в большую залу, где в самом центре стояла мечта любого музыканта. Белоснежный, отражающий огоньки свечей рояль занимал главное место комнаты. С благоговейным трепетом Миша подошёл к музыкальному чуду и дрожащей ладонью провёл по крышке.

— Италия…

— Ну уж точно не тульская мануфактура! Согласитесь, так комната выглядит намного лучше, чем в прошлый раз. Мне подарили его на восемнадцатилетие. Папенька не любит, когда рояль стоит в центре, не понимает этого, поэтому пришлось передвинуть.

Миша осмотрелся, вспоминая, что в этой самой просторной и светлой зале его так жестоко унизили родители Софьи.

— Простите, что напомнила, — смутилась она. — Знаете, я хотела бы сама сыграть ваши пьесы, если позволите.

— Конечно.

Софья села за рояль, поставила ноты и неуверенно начала играть собственный смех. Миша с немым восхищением смотрел в сосредоточенное лицо девушки, и в его сердце с каждым аккордом усиливалась любовь, подавляя волю, приказывая схватить её в объятия и высказать всё, чего нельзя высказать словами. Софья играла, и звуки раздавались в её сердце мягкими упругими ударами. Завершив пьесу, она с восторженным признанием посмотрела на Мишу.

— Это…Это… Я и слова-то такого не знаю, чтобы выразить, как это прекрасно!

Уже не имея сил сдерживать переполняющие его чувства, Миша уверенно подошёл к роялю и присел рядом с Софьей на краешек пуфика. Он поднял с клавиш её белую ладошку и прижал к своей щеке, свободной рукой обнимая её за талию. Лёгкий шёлк струился между его пальцев, но нежнее шёлка была щека, прильнувшая к его щеке. У них было одно большое чувство на двоих: лишь бы эта блаженная минута длилась вечно.

— Вы сейчас слышите что-нибудь? — прошептала Софья.

— Да, — выдохнул Миша, закрывая глаза.

— Это вальс? Такой медленный, томный, да?

— Да.

— Я слышу, Мишенька, — она чуть повернула голову, едва касаясь его щеки губами. Софья не сомневалась, что слышит то же самое, что и он.

— Я хочу вас пригласить, — не отнимая руки от её талии, сказал он и поднялся. Она встала следом и с полуулыбкой положила ладонь на его плечо. Миша танцевал легко, не задумываясь о фигурах и движениях. Софья грациозно скользила за ним, слушая новый вальс. Он кружил её по всей зале почти вслепую, потому что смотрел в её прозрачные глаза. Завершив танец, Миша поклонился, а Софья, чуть запыхавшись, сказала:

— Вы отменно вальсируете.

— До вас всё равно далеко, — улыбнулся он. — Можно сказать, что я теоретик, а вы практик.

— Остроумно. Я ещё не встречала людей, которые так хорошо попадали в ритм. Вы сможете записать наш вальс?

— Да, думаю, смогу.

— Вот вам бумага и чернила, — Софья указала на бюро в углу. Миша быстро, почти без помарок записал мелодию. — Отлично. Вы оставите мне?

— Более того, я посвящаю вам этот вальс. «Софья» — по-моему, прекрасное название для него.

— Нет—поморщилась она. — Это напоминает пошлый роман. Давайте назовём его «Без названия», а знать его историю будем только мы вдвоём.

— Как скажете.

— Вы исполнили мою просьбу, научили меня слушать музыку внутри себя. Я должна наградить вас. Помните, как прекрасные дамы награждали своих рыцарей? — краснея, она привстала на цыпочки, быстро поцеловала Мишу в щёку, а при попытке отстраниться почувствовала его руки, обнимающие её. Ладонь Софьи потянулась к его плечу. «Лишь бы не сон! Лишь бы всё это не оказалось моей дурацкой мечтой!» — внутренне взмолилась она, глядя в обожающие голубые глаза, оказавшиеся так близко, что кроме них было невозможно что-либо видеть. Инстинктивно она опустила ресницы, и Миша нежно коснулся губами её трепещущих губ. Это был настоящий искренний поцелуй, не такой, когда на балу гордый офицер выигрывает фант и не из тех, что достаётся победителю в горелки. Случайное, непредвиденное проявление нахлынувших чувств, желанное ими обоими.

Софье показались шаги за дверью, и она неловко упёрлась руками в плечи Миши.

— Кто-то идёт… — Девушка раскрыла глаза, перед которыми всё пошло серыми пятнами. Так бывает, когда человек близок к обмороку. Подумалось: «Неужели это со мной.… Со мной! Неужели вот человек, который любит меня?»

Миша нехотя отстранился от её лица, отвёл со лба тёмный завиток.

— Что с вами, Соня? По-моему, вам кажется, — успокаивал он. Миша любил вёсь мир, даже её нелюбезных родителей. Им он был в особенности благодарен: они подарили ему это чудо. Внутри всё тепло трепетало, он нелепо улыбался.

— Всё хорошо, Соня… Сонечка…

— Простите меня. Когда кажется, креститься надо, — выдохнула она, прижимаясь лбом к его лбу. С ним ей нечего бояться неодобрения родителей, с ним вообще нечего бояться. Зачем думать о плохом, когда он рядом, обнимает её? Можно подумать после.

— Мишенька, зачем вы привели меня в парк в такую ужасную погоду? — проворчала Софья, очищая каблук об камень

— Я хочу познакомить вас с моим лучшим другом. Вообще-то, он у меня единственный, кроме вас с Грушей, потому лучший. К вам домой я привести его не мог, поэтому мы встретимся здесь. Давайте руку, — Миша взял барышню за руку, свободной рукой поддерживая Грушу под локоть.

— Ой, да что ж это за друг такой? — вздохнула няня. — Бандит какой, что ли?

— Нет, почтенный человек, граф. Да я же у ваших родителей в немилости, а если я ещё и приятеля притащу, что тогда с вами будет. Не усмотрели за княжной, скажут.

Миша был весел, заражая весельем своих спутниц. В непогожий ветреный день он собирался познакомить самых близких ему людей. Граф Ч. обещал быть без опозданий, а сот Софья немного подвела. В парке было пустынно, и не заметить крупного мужчину в новой шинели у фонтана было невозможно.

— Здравствуйте, Василий Иванович! — радостно воскликнул Миша, пожимая руку старика. — Вот, прошу любить и жаловать. Княжна Софья Алексеевна Репнина и её няня Грушенька.

— Как, Софья Алексеевна? — изобразил удивление Ч. — Очень рад встрече.

— Граф, так это вы лучший друг и наставник Миши, про которого он столько рассказывал?

— А он много про меня рассказывал? Воображаю. Говорил, что я старый повеса и пьяница? — подмигнул Софье Василий Иванович. Она залилась смехом.

— Нет, что вы мудрый и добрый.

— Он лгал, сударыня.

— Вы простите меня, что я на вас свысока смотрела. Глупая была. Вы не обижаетесь? — заглянула ему в глаза Софья.

— Что вы, дитя моё, как можно. Я и не думал на вас сердиться. Мадам, — внимание графа переключилось на полную, под стать ему самому, Грушу, — Я очарован. — Он склонился и поцеловал её пухлую руку. Няня покраснела, как юная девушка.

— Ой, чтой-то вы со мной как с благородной. Вон Софьюшке ручки целуйте, а мне-то, карге старой, с чего? — смущённо бормотала она.

— Не надо! Я уж устал княжнам ручки целовать. Хочу теперь крестьянкам. Седина в бороду, бес в ребро! Да не краснейте вы так, Грушенька! Я ведь и сам наполовину крестьянин, а вторая моя, графская, половина умерла, когда я вышел в отставку. А называйте-ка меня Васей. Как вас по батюшке? — поинтересовался он.

— Антоновна я.

— Аграфена Антоновна, — торжественно произнёс граф, беря её руку. Софья весело рассмеялась. — А что вы хохочите, барышня? Я что, не могу приволокнуться за почтенной дамой?

— Боюсь, разобьёте вы моей Грушеньке сердце!

Василий приобнял Софью за плечо.

— А продайте мне вашу Грушеньку. Ну серьёзно, продайте. Я женюсь на ней, мне как раз нужна такая жена: умная, красивая, хозяйственная…

— Я вам Грушеньку не отдам, она же единственный живой человек в моём доме.

— Эх вы, баре, только о себе думаете!

— Василий Иванович, кончайте глумиться! Совсем засмущали дам, — с напускной сердитостью сказал Миша.

— А ты вообще молчи, рифмоплёт музыкальный! Ты даже кухарки не держишь! Вот не знаю как вы, но я на холоде оголодал тут совсем. Примите ли вы моё приглашение отобедать в моей скромной обители? У меня мало кто бывает (не люблю светских компаний), но вас, Софья Алексеевна, потерплю ради вашей очаровательной дуэньи.

Взяв хохочущую барыню и её няню под руку, Василий повёл их по серым аллеям парка. По дороге в своё имение он рассказывал смешные правдивые истории о себе, о детстве Миши, заставляя молодого человека краснеть, Грушу — умилённо улыбаться, а Софью — хохотать до упаду.

— Экая барышня весёлая! На балах таких-то не найдёшь! Хохотушка! — говорил княжне Василий.

Дом графа Ч. был небольшим, но уютным. Он стоял в стороне от любопытных глаз за простенькой чёрной калиткой. В коридорах на стенах висели оленьи головы с ветвистыми рогами (граф, как оказалось, являлся заядлым охотником). Обширная столовая была отделана в русском стиле, что приятно удивило Грушу. Хозяин приказал внести заранее приготовленный обед (кухарки и повара всегда знали, в какое время трапезничает барин), состоявший из жареного поросёнка, похлёбки и разносолов. За разговором выяснилось, что у Миши была гитара, которой он в бою укрыл раненого товарища. Товарищ лишился ноги, а Миша — гитары. Об этом говорили легко и весело, потому что безногому солдату Государь пожаловал медаль и поместье под Рязанью, а судьба — жену-красавицу. Софья узнала о ранении Миши и даже немного обиделась из-за того, что он утаил от неё этот факт, но тотчас же забыла об этом. Стала простить юношу сыграть на гитаре. Он сначала отказывался, но Василий сердито ударил кулаком по столу и насмешливо сказал:

— Что ты ломаешься, как девица?

Мише подали гитару, и он заиграл какой-то старинный народный романс, который сразу же беззастенчиво подхватила Софья. Они с няней провели у Ч. много времени, когда Миша провожал их домой, было больше десяти. В холодной осенней темноте в тесной коляске она робко прижалась к Мише и пламенно прошептала:

— Как мне было весело сегодня! Как я счастлива! Мне ни на одном балу не было так хорошо!

Софья сразу же отодвинулась, боясь, как бы Груша, сидевшая рядом с извозчиком, не заметила её поступка.

* * *

Через три недели началась настоящая русская зима с румяными морозами, санями и коньками. Миша к своему удивлению узнал, что Софья, как и другие светские барышни, абсолютно не приучена к зимним забавам. Он решил открыть для княжны Репниной этот весёлый мир. Задумал начать с коньков. Софья довольно охотно согласилась на его предложение, думая, что это так просто, и у неё непременно получится. Миша привёз тепло одетую заботливой няней барышню на Патриаршие пруды, усадил на скамейку и лично надел на маленькие ножки коньки с загнутыми лезвиями. Потом он за руку вывел Софью на каток.

— Теперь скользите одной ногой. Так. Другой…

Девушка потеряла равновесие, и Миша крепко обхватил её за талию.

— Не бойтесь, Соня, я вас держу, — прошептал он ей в ухо. Горячее дыхание приятно обожгло кожу. — Поехали.

Миша, надёжно поддерживая её за талию, оттолкнулся и спокойно заскользил вперёд. Сначала она пыталась скользить вместе с ним, но только мешала. Наконец, Софья вверила себя его сильным рукам и, не двигая ногами, позволила Мише возить себя по катку.

— Вы не устали? — сочувственно спросила она.

— Нет, это совсем не тяжело. А вы не замёрзли?

— Нисколько, мне с вами очень тепло. — Они улыбнулись друг другу.

—Как-то мне совестно, что вы меня на себе катаете. Может, у меня самой получится?

— Давайте попробуем.

Миша отнял от неё руку, лишь слегка поддерживая её за локоть.

— Надо скользить двумя ногами по очереди. Вот так. — Он, оставив её на льду одну, грациозно проехал вокруг.

— Как это у вас получается? — с завистью спросила Софья.

— Довольно легко. Трудно только начать, преодолеть первый страх. Попробуйте, если что, я вас поймаю.

Под оханье Груши Миша отъехал на некоторое расстояние и протянул руки вперёд. Софья, собрав внутренние силы, засеменила на неустойчивых коньках ему навстречу, как малыш, который учится ходить. Она думала: «Господи, лишь бы не упасть на лёд!», но боялась не боли, а позора. Оказавшись в достаточной близости от Миши, она повисла у него на шее, позволив ногам подкоситься. Он мягко обнял её, смеясь прямо ей в лицо. Не желая отходить от молодого человека и отдыхая таким образом, Софья спросила:

— Я очень нелепо выгляжу?

— О да! Так нелепо, что я сейчас уроню вас на лёд от смеха!

Она не обиделась потому, что эти слова были сказаны с огромной нежностью и потому, что знала, он не бросит её на лёд ни под каким предлогом. Отдышавшись, Софья отстранилась и неуверенно отошла от него. Она сосредоточенно посмотрела на ноги, медленно оттолкнулась одним коньком и проскользила за ним вторым. Ухватившись за протянутые руки Миши, она уже более уверенно поехала с ним. Он держал её маленькие ладошки в меховых рукавичках, смотрел в горящие, как у любопытного ребёнка, глаза, умело скользя по льду спиной вперёд.

— Как вы можете не смотреть, куда едете? Надо же видеть дорогу.

— Ну, если что, вы ведь мне скажете, правда?

— Конечно. Вы так много умеете, просто удивительно.

— Нет, Соня, это не я многое умею, это вы многого не видели.

С этими словам Миша ловко подхватил её на руки и быстро повёз. Софья вскрикнула от неожиданности и зажмурилась, прижавшись головой к её плечу. Ощущение скорости, ветра и близости тёплого тела понравилось ей, и страх отступил.

Проехав несколько больших кругов с драгоценной ношей на руках, Миша бережно усадил Софью на лавку.

— Вы не устали? — заботливо спросил он, снимая с её ног коньки.

— Нет, а вы? Вы же меня всё время возили.

— Пустяки. Вы лёгкая, как пушинка. Я совсем не устал, зато зверски проголодался. К себе не приглашаю, стыдно. А вот Василий Иванович милости просит к нему. Велел мне вас привозить на обед после наших с вами прогулок.

Софья очень обрадовалась будущей встрече с насмешливым стариком и не думала отказываться, как принято отказываться от светских приглашений.

Граф Василий Ч. с радостью принял гостей, по-родственному расцеловал Софью и Мишу, почтительно поклонился Груше. Напоил молодёжь горячим чаем, сам выпил с няней княжны клюквенной настойки. До обеда оставалось два часа, в течение которых компания играла в карты. После обеда граф предложил покататься на санях и, услышав восторженное согласие Софьи, приказал запрячь две тройки с бубенцами. Сели парами: Груша с Василием, а Софья с Мишей. Было уже по-декабрьски темно и морозно. Шёл лёгкий снежок, таинственно поблёскивавший в свете фонарей. В сани с молодыми людьми запрягли резвую тройку гнедых коней. Миша помог Софье забраться в сани, сел сам, укрывая себя и её одеялом. В темноте зимнего вечера они порывисто обнялись, пользуясь тем, что их никто не видит. Сани понеслись по улице. Софья была будто пьяная. Может быть, это от быстрой езды, или от пережитых впечатлений за день, или от того, что потеряла голову от счастья… В тот вечер это было абсолютно неважно, маяться она будет потом, а сейчас только блестящие снежинки, скрип полозьев, запах мороза, тепло сильных рук и нежные поцелуи…

Ни Миша, ни Софья не помнили, как сани подкатили к имению Репниных. Он отстранился от неё, с восторгом глядя в прозрачные русалочьи глаза.

— Это лучший день.

Софья строго приложила пальчик к его губам. Она хотела последние несколько секунд насладиться любовью в его глазах, его близостью. Послышался скрип саней графа и Груши, но они, не отрываясь, смотрели друг на друга. Снежинки оседали на его светлых кудрях и светились, как нимб, в лучах фонаря. Софья нежно накрыла этот нимб ладонью. Он тотчас же превратился в воду.

— Не хочется вас отпускать.

— И мне.

— Софьюшка! Приехали, барышня! — окликнула запыхавшаяся Груша. Миша ловко выбрался из саней, помог спуститься девушке и её няне.

— Спасибо вам, Вася. Ух, никто со мной ещё как с дамой не обращался.

— А я всегда говорил, что русские крестьянки — самый лучшие и благородные дамы империи! Надеюсь на скорую встречу с вами, Сонечка, и с вами, Аграфена Антоновна.

— Пишите, Соня! Я вам ответить не смогу, но вы пишите, — попросил Миша.

— А вы приезжайте за мной, как сегодня. Вы не бойтесь, нас не заметят. Мои домашние не отличаются особой внимательностью.

— Договорились.

— До свидания!

Софья махала вслед саням, уносившим Мишу и Василия, пока они не скрылись за поворотом. Груша повела её через вход для прислуги, чтобы не потревожить хозяев.

— Родители-то ваши, дай им Бог здоровья, и не замечают поездок-то наших, думают, что мы так просто по городу катаемся, — проговорила няня, раздевая барышню.

— А мы и правда сегодня по городу катались. Эти балы такие скучные! Я только теперь это поняла. С Мишей так хорошо, а Василий Иванович такой весёлый!

— И ко мне, как к графине какой относится. Не привыкла я к такому обращению, но приятно. Он, кажись, байстрюк, мать у него крестьянка была, он сам мне сказывал. Понимает от нас, подневольных, в крови у него это. А Михаил-то Платонович — как есть крестьянский парень, только грамоте и музыки обученный.

— Ничего ты не понимаешь, Груша. Он не просто грамотный, он… он умнейший из людей, понимаешь?

— Понимаю я всё, барышня. И как смотрит на вас, вижу. Знаю, что нет у него на уме ничего дурного. Жениться он на тебе хочет. Спросил меня однажды: «Есть ли у Софьи Алексеевны жених?» «Нету, — говорю ему. — Не любит она никого ещё».

— А он? — встрепенулась Софья, которой Груша расплетала волосы.

— А он улыбнулся и ушёл к тебе. Да только маменька и папенька ваши не согласятся. Что он за жених такой? Без роду без племени и гол как сокол. Им богатого да знатного подавай, такого, как Столыпин.

— Терпеть его не могу, Грушенька! Не говори мне о нём! Боюсь я его, милая.

— Да не благословят они вас с Мишей, голубка моя.

— А мне всё равно! Я, оказывается, восемнадцать лет прожила с людьми, о которых ничего не знала. Хоть ты благослови, нянюшка, ты мне с рождения ближе матери! — Софья бросилась на шею Груше.

— Господь с тобой, девочка! Грех так говорить.

Дверь отворилась, и в комнату величественно вошла Наталья Александровна.

— Выйди вон, — сурово приказала она крепостной. Кряхтя и охая, Груша удалилась.

— Наконец-то, милая! Дай хоть посмотреть на тебя. — Жеманно улыбаясь, княгиня подняла подбородок дочери. — Красавица моя! А знаешь ли ты, что Фёдор Иванович давно по тебе вздыхает?

— Не сейчас, маменька, давайте завтра, — утомлённо произнесла Софья.

— Да чем ты весь день занималась?

— Мы с Грушей смотрели зимний город.

— Что ж, будь готова. Теперь Фёдор Иванович будет часто нас посещать, — таинственно улыбнулась княгиня.

— Бог с ним, — прошептала она.

— Сегодня пятнадцатое декабря, через неделю он вернётся из своей деревни. Готовься, Софи, — мать поцеловала дочь в лоб и, пожелав спокойного сна, вышла, даже не поинтересовавшись, ужинала ли сегодня Софья.

* * *

Мишель почти каждый день приезжал за ней, и они гуляли до позднего вечера. Катались на коньках, ездили к Василию Ивановичу Ч., обсуждали всё на свете. Родители Софьи не препятствовали их общению, потому что, как сказала Груша, он не жених. «Пусть ездит пока, если им весело», — думали они. Супруги Репнины давно решили судьбу дочери, а её «мимолётное увлечение» молодым поручиком никак не могло поменять их планов.

Между тем Софья и Миша всё сильней и сильней привязывались друг к другу. Они уже не представляли себе жизнь друг без друга, но страстного, ненасытного влечения между ними не было. Софья чувствовала его приближение, а Миша сразу угадывал и разделял её настроение. Он не приглашал её к себе в квартиру. Стесняясь своей бедности, а она, видя это, не напрашивалась в гости. Они часто ездили к Василию Ивановичу, реже в имение Репниных. Софья усаживала Мишу за рояль, и он играл для неё короткие пьески, пока княжна любовалась им. Она думала, что он просто создан для этого инструмента. Весь: от кудрей надо лбом до кончиков длинных тонких пальцев — он был совершенным музыкантом. Софья всматривалась в сосредоточенное лицо Миши, и её сердце сжималось от невысказанной любви.

Он не говорил пустых слов, он играл, и она понимала его…

* * *

Когда Софья уже довольно умело, держалась на коньках, Миша решил приобщить её к катанию с гор. Привёз на Москву-реку, показал высокую гору, Софья в ужасе округлила глаза. Миша привёл её на место катания, указал на резные сани.

— Вы что! Я не поеду! Мы с вами разобьемся!

— Соня, не бойтесь. Всегда катались, и всё благополучно.

— Нет, даже не уговаривайте! Сама не поеду и вас не пущу!

— Я и подумать не мог, что вы такая трусиха!

— Я трусиха?! — возмутились она. — Ладно, идёмте.

Софья взяла Мишу за руку подвела к саням, вздрогнула. Он помог ей сесть, устроился сам, крепко прижав её к себе.

— Не бойтесь, Соня. Вам понравится, — шепнул он. Софья невольно улыбнулась.

Вдруг она ощутила резкий толчок, и под смех крестьянского мальчишки, поняла, что не чувствует под собой земной устойчивости. Сани мчались по заледеневшей горе, а Софья, зажмурившись, кричала во весь голос и не осознавала, что кричит.

Пришла в себя только лёжа в сугробе. Рука растянувшегося рядом Миши обвивала тонкую талию. Они оба смеялись, но своего голоса она не слышала. Чувства постепенно возвращались к ней, она ощутила неприятное жжение на горячей щеке и поморщилась. Миша поднял её, усадил на сани, стянул с руки белоснежную перчатку и нежно отёр с её щёк растаявший снег.

Они до вечера катались, совсем не чувствуя усталости. Софья потеряла страх и смело, радостно мчалась с крутой горы на санях в объятиях самого дорогого человека. Потом она пригласила его к себе, и как только переступили порог дома, в Софью вселилось тягостное предчувствие.

Она попросила его поиграть для неё, и он играл, не останавливаясь. Княжна ходила по зале, задумавшись. За окнами было уже темно, когда она подошла к роялю и оперлась на крышку.

— У вас очень красивые руки, — тихо сказала она, подняв его ладонь с клавиш и поднося к губам. — Кажется, будто вот в этой руке скрыт невероятный талант.

Миша встал, не пытаясь отнять руку.

— Знаете… знаешь, я никогда не была так близка ни с одним из братьев. Ты для меня больше, чем брат.

Не желая ни слушать её слова, ни говорить самому, он приподнял её подбородок. Наивные, доверчивые глазки обратились на него. Он склонился и поцеловал приоткрытые губы. Софья склонила голову на его плечо.

— Мне, почему-то не страшно. Как будто что-то происходит прямо сейчас, а я тут с тобой…

— Ничего не бойся. Я же тут с тобой.

— Я боюсь Столыпина. Он, кажется, жениться на мне собирается.

— Столыпин? — встрепенулся Миша.

— Да, Фёдор Иванович. Он давно на меня смотрит. А я просто боюсь его.

— Стало быть, я опоздал.

— Нет, что ты!— Софья заглянула ему в глаза. — Он ещё не просил моей руки.

— В любом случае, тебе не следует его бояться. Я не дам тебя никому в обиду.

Повисла пауза. Миша собирался с мыслями, чтобы сказать то, о чём мечтал последние несколько месяцев. Софья знала это и не мешала его задумчивости.

— Княжна, — так, кажется, нужно обратиться к девушке, — Я не требую вашего ответа тотчас же… и осознаю препятствия, стоящие перед нами. Но мог бы я надеяться, что когда-нибудь… Я понимаю, что нищий офицер не имеет права просить руки благородной княжны, но когда-нибудь…

Напряжённую тишину нарушил звук открывающейся двери. Софья ловко отскочила от Миши, увидев Столыпина. Он дважды поклонился.

— Добрый день, княжна, поручик. — Он подошёл к дрогнувшей ручке девушки.

— Хотел переговорить с вашим папенькой, — многозначительно заявил князь. Софья с неприятным волнением взглянула на Мишу. Он сник, чудесные глаза потухли и будто перевернулись, обратились в себя.

— Он у себя в кабинете, — раздражённо ответила она.

— Благодарю. Я ещё зайду к вам, Софья Алексеевна. — Он снова поклонился, равнодушно взглянул на Мишу и, громко стуча каблуками о мраморный пол, вышел.

Софья кинулась к поручику.

— Мишенька, не оставляй меня! Не уходи! Господи! Господи, он же моей руки просить пришёл!

— Стало быть, я опоздал, — холодно заметил Миша.

— Нет, мой дорогой! Мы потом об этом поговорим. Только не уходи сейчас, не оставляй меня с ним наедине. Я не смогу ему ответить! Я боюсь его!

— Что же я сделаю, Соня? За нас уже всё решено. Ты выйдешь за него, а меня скоро забудешь. Я совсем забыл, что княжна должна стать женой князя, а не нищего офицера.

— Ты обижаешь меня своими словами. Неужели ты даже не поборешься? Какая разница, князь ты или простой поручик? Мне всё равно. Мне нужен ты, а не твоё звание. — Она чувствовала, что он её не слышит, отгородившись болезненной гордостью. Софья в отчаянии ухватилась за красный воротник, притянула к себе.

— Я бы поборолся, если б не знал, насколько силён соперник, — язвительно усмехнулся он. Софья почувствовала, что к горлу подкатил ком. — Нет, я вам не нужен. Хотя сам я уже не вижу свою жизнь без вас. Я просто вам не пара.

Миша осторожно оторвал её дрожащие руки от воротника и быстро вышел прочь. Крепкий мороз пронзил его тело и душу, протрезвил разум. Только сейчас, находясь на непреодолимом расстоянии от Софьи, он понял, как сильно обидел её, бросив одну перед человеком, которого она так боится. Захотелось вернуться, броситься к её ногам, увезти в деревню… Но тело не повиновалось порывам, ноги несли его вперёд по улице. Сердце сковал ужас: ведь она могла так сильно обидеться, что не пожелает больше видеть его. Но Миша шёл, не останавливаясь и проклиная себя за собственную гордыню.

* * *

Когда Фёдор Иванович вошёл в залу, Софья играла простенькую пьеску за роялем. Заметив его, она подняла обвиняющие глаза, закрыла крышку инструмента и встала.

— У вас талант, княжна, — приложив руку к сердцу, поклонился Столыпин.

— Это не талант, это техника, — холодно возразила она. Наступило тяжёлое молчание.

— Я долго не знал, как к вам подступиться и дать понять, что вы мне не безразличны. С того дня, как я увидел вас, я потерял покой. Я бежал, как от наваждения, а вы преследовали меня даже во сне. Я видел вашу улыбку, слышал ваш смех и понимал, что нет в этом мире человека дороже для меня. И тогда я решил: вы будете моей и только моей. Софья Алексеевна, согласны ли вы, мой ангел, составить моё счастье? — Он опустился на одно колено, взял её руку и поймал сокрушённый взгляд. — Ваши близкие согласны на наш брак, они благословят нас. Теперь только ваше слово…

— Я не люблю вас, — равнодушно перебила она.

— Могу ли я рассчитывать хоть когда-нибудь…

— Нет. Не люблю и никогда не полюблю. Простите. — Она хотела вырваться, но Столыпин удержал её.

— Вы жестоки, но оттого прекрасны. Я всё сильнее люблю вас! — Он прижал её холодную руку к груди. — Слышите… Оно ваше, даже если вы откажете. Без вас моя жизнь опустеет. Я уеду на Кавказ и буду ждать, когда же вражеская пуля поразит вот это разбитое сердце.

Софья вырвала руку.

— Не говорите ерунды. В ваших словах много патетики, но мало искренности. Мне надоело вас слушать.

Она поспешно вышла. Столыпин поднялся, с усмешкой отряхнул колени, поправил модный сюртук, пригладил усы.

— Строптивая девка, — весело пробормотал он.

* * *

Приехав домой, Миша чувствовал себя абсолютно разбитым. Он погрузился в себя, прислушиваясь к тихой тревожной музыке, звучащей внутри. К нему несколько раз обратилась квартирная хозяйка, но Миша откликнулся не сразу. Она заставила его немного поесть, и, наскоро перекусив, он поспешил в свою комнату. В уединении он мучился сожалением о своих словах и проклинал гордыню. Миша, не раздевшись, лежал на кушетке и изводил себя чувством вины и страхом, что навсегда потерял Софью.

В дверь комнаты тревожно постучались. Сам не зная почему, он вскочил и распахнул дверь перед неожиданной гостьей. На пороге стояла замёрзшая плачущая Груша.

— Батюшка Михаил Платонович! Беда-то какая!

— Что? Что, Грушенька?! — Он усадил её на диван, подал платок. — Что-то с Соней?

— Ангелочек мой Софьюшка… Голубка горестная моя…

— Что с ней?! — Тревога Миши перерастала в ярость. Немного успокоившись, Груша начала рассказывать:

— Князь-то этот черноглазый сватался к ней. У него с хозяевами сговор был, что Софья с ним под венец пойдёт. А она, гордячка моя, отказала ему. А он — на коня и ускакал в свою подмосковную деревню. Хозяин про это узнал, начал Софьюшку бранить. Как он кричал, упаси Господь слышать! Княгиня в обморок упала, Оленька над ней хлопочет, Софья рыдает, а слёзы не катятся... Запер он её в комнате, ключ с собой забрал. Увезли они Оленьку к тётке, сами поехали за Столыпиным умолять вернуться. Продают они княжну, как ленточку на базаре! Сидит она, девочка моя, на постели в пеньюаре, съёжилась в комочек и не слезинки не проронила. Я чувствую, как тяжко ей, а помочь ничем не могу. Неучёная я, не знаю слов-то умных. Сидит она взаперти, как преступница какая, только через мою комнату выход есть. Я и обнять её боюсь, и за руку взять, будто растает она. Зубками стучит, плечами подрагивает и ни слова не говорит. Знаю, чего хочет, но вымолвить боится, гордость мешает. Поднимет на меня глазки свои светлые, я всё пойму, а она так и будет молчать. Решилась я за тобой, сынок, приехать, а то Софьюшка наша умом тронется. Поедем со мной, барин, я тебя к ней проведу. Пусть хозяева меня испорют, пусть продадут, мне для девочки моей ничего не жалко.

Когда она кончила говорить, Миша стоял уже полностью одетый. Его глаза снова засветились внутренним светом. Он обещал извозчику целый рубль, если домчит до имения Репниных за четверть часа. Извозчик исполнил просьбу «щедрого офицера» и получил заслуженный рубль, хотя Мише казалось, сто они ехали целую вечность. Груша через чёрный ход провела его в свою комнату, смежную со спальней княжны, и остановилась у двери.

— С Богом, Мишенька, — старая няня перекрестила его и распахнула дверь…

… Софья думала, что сойдёт с ума, если не случится чудо. Она уже представляла себя женой Столыпина и матерью детей, издевательски похожих на него. Приближение Миши она почувствовала сразу, а когда услышала шум за дверью, её уставшее от волнений сердечко приятно затрепетало. Софья на коленях переползла с одного края кровати на другой и прислушалась. Дверь распахнулась.

Быстрыми шагами, на ходу сбрасывая шинель, приближался тот, кого она мучительно ждала. Без слов и приветствий она кинулась в раскрытые объятия. Его мундир был холодным, но Софья этого не замечала. Ласкающие руки и страстные губы были горячими.

Вся любовь, жившая в сердце Миши, огненным потоком прорвалась сквозь сдержанность и хлынула на Софью. И она отдалась этому порыву, вбирая в себя всю нежность, искренность, которую ей не давали близкие. Она заплакала от счастья, не желая больше сдерживать себя ни в чём, и это были слёзы облегчения. Он не утешал её, принимая и разделяя её состояние, как она разделяла его.

Это было простое человеческое счастье. Слишком обычное, чтобы быть возвышенным, и слишком сильное, чтобы быть приземлённым. Но они не думали об этом, им было просто хорошо вместе. Слишком хорошо, чтобы думать о счастье…

* * *

— Ты не спишь?

— Нет. У меня ещё будет время для сна. Много времени.

— Это хорошо. Князь с княгиней под утро вернутся, мне придётся уйти. А так не хочется…

— У нас часа три есть до летнего рассвета, а зимой до девяти темно, успеешь.

— Так, стало быть, это значит «да»?

— Да, если ты меня такую строптивую в жёны возьмёшь.

— Что ж не взять, возьму. Уж как-нибудь совладаю с княжной Репниной.

— Да какая я княжна! Ну что такое князь? Просто слово, которое по велению государя говорят вместе с твоей фамилией. А по заслугам, так это князь в исконном понимании этого слова. А вот я смотрю на тебя и думаю, как же тебе удалось после войны сохранить такую душевную чистоту? Ты прости, что спрашиваю…

— Да ничего. Сейчас уже всё в прошлом. Я музыкой спасался. Бывало подойдут мои товарищи и попросят: «Сыграй-ка нам, Мишка, что-нибудь!» Я сыграю и спою. Им хорошо, и я порадуюсь. А потом узнал, что благодетельница моя умерла. Тогда-то помутилось что-то во мне. Воевал, как во сне, командира из огня тоже сквозь туман вытаскивал…

— Не вспоминай больше, не надо. Ты верно сказал, это в прошлом. Ты лучше скажи, где мы жить с тобой будем?

— Марья Петровна мне имение оставила, дом большой добротный, светлый, тебе понравится. Я буду музыку писать для господ любителей искусства. Проживём. Заводик по изготовлению отечественных скрипок купим. Вопрос в том, как ты без родительского благословения к алтарю пойдёшь?

— А что мне их благословение? Отец-то разоряется потихоньку, и теперь они меня продают за немереный выкуп. Разве это родительская любовь? Меня лучше Грушенька благословит. Она меня вырастила и воспитала, это она моя мать. Её одобрение для меня дороже.

— Ну как знаешь. Только мы будто на Кавказе: украл девушку, и она уже твоя жена.

— А продавать дочь богатому князю — это не дикость? Ты меня с моего же согласия увезёшь. Обвенчаемся в церкви, а против Закона Божьего родители не пойдут.

— Я боюсь, скучно тебе там будет. Что ни говори, а ты привыкла к светским беседам, барышням. Кавалерам. А в деревне ничего этого нет.

— Что, уж и подружки-сверстницы я себе не найду?

— Подружку найдёшь. У одних соседей три дочери на выданье, а у других—сыновья-офицеры. И балы бывают. До московских, конечно, далеко. К этому привыкнуть надо.

— Привыкну, Мишенька. Я вдруг поняла, что меня тут ничего не держит. Оказалось, родителей я совсем не знаю, а после наших весёлых гуляний светские приёмы кажутся скучными. Грушеньку с собой заберём, она моя собственная, даже дарственная имеется. Кухаркой и кучером обзаведёмся… Как хорошо будет, милый мой.

— Дай Бог…

— Только нужно сделать так, чтобы это всё не выглядело как побег. Объявлю домашним, что выхожу замуж. Они, конечно, повозмущаются, но я же свободный человек, могу сама распоряжаться своей жизнью. Ты ведь не считаешь меня легкомысленной безбожницей?

— Нет, Соня, ты права. Уже хочется поскорее тебя увезти!

— Увезёшь обязательно. Смотри! Мне кажется, или и правда светает?

— Тебе кажется. До рассвета ещё долго.

— Помнишь «Ромео и Джульетту»? Никогда не любила эту пьесу, но мы сейчас очень похожи на главных героев.

— Невесёлая была история.

— У нас-то всё будет хорошо, я это знаю…

Приглушённый шёпот ещё долго раздавался в комнате Софьи. Примерно за полчаса до рассвета Миша вышел чёрным ходом из поместья Репниных и, не чувствуя ни ветра, ни холода, пешком пошёл домой.

Встревоженный неожиданным посланием Миши, Василий примчался к нему. Он застал поручика в пугающе отрешённом состоянии. Миша сидел за клавикордами и тоскливо перебирал клавиши.

— Мишка! Что у тебя случилось?! Я в дороге чуть с ума не сошёл! — закричал граф.

— Простите меня, Василий Иванович, — севшим голосом ответил он, не поднимая головы.

— Миша, уж не молод я, чтоб гадать, что тут у тебя да как. Скажи лучше прямо.

Бледной рукой с длинными пальцами он взял с комода лист бумаги и передал старику.

— Вот. Читайте сами. Я позволяю.

— Так. Так… Что за чертовщина? «Считаю ваш поступок оскорбительным по отношению к моей княжеской чести…» Что это за поступок какой? «Разрешить наше непонимание может только поединок…» Да он тебя вызывает! «Если вам угодно принять мой вызов, пришлите ко мне секунданта…» Мишка, он же тебя убьёт!

Молодой человек поднял на друга светлые печальные глаза.

— Убьёт… Вот и цена моему счастью…

— Что ты натворил? — тоном строгого отца спросил Василий.

— Полюбил девушку, которая давно уже принадлежит ему. Даже осмелился просить её руки.

— Дурак! Ты думал, что ваш брак возможен?

— Она, кажется, любит меня…

— Да неважно это, неважно! Жизни ты не знаешь, голубь сизокрылый. Сам же говоришь, что жених Софье давно подобран. Какого чёрта ты влез в эту грязь! Это я, старый дурак, виноват. Не надо было поощрять твои отношения с княжной. Она, конечно, мила, красива, отличается от других барышень, но она не принадлежит себе, в отличие от тебя. Она полюбила, захотела выйти замуж, но её мнения никто не спросит. Выдадут за нелюбимого.

— Так что же, родители её не любят? — с горечью спросил Миша.

— Любят, насколько могут. Они искренне желают ей счастья, но видят его не в радостной жизни с любимым, а в надёжном, давно согласованном союзе с богатым человеком. Они, по сути, не заботятся о её душевном спокойствии, им важно, чтобы она была сыта, одета по моде, причёсана, спала в огромных покоях. А её разбитое сердце никого не волнует.

— Ей же будет плохо…

— Кроме нас с тобой да Грушеньки об этом никто не думает.

— Я увезти её хотел в имение Марьи Петровны. Помните, вы отказались от него в мою пользу. Там мы обвенчались бы и жили.

— Складно говоришь. Дурак ты, Миша, дурак. Ну увезёшь её, ну поженитесь. А князь её найдёт, родителям вернёт и скажет, что ты её украл девушку и насильно женил на себе. А это, мой дорогой, подсудное дело. Отправят на Кавказ, к тебе подобным, а там недолго смерти ждать.

— Да как же! Это венчание в церкви, документы будут. Софья скажет, что по любви за меня вышла.

— Её никто не станет слушать. Столыпин подаст государю прошение о разводе, и Александр Павлович ему не откажет. Оставим пустой разговор, помочь вам с ней может только чудо. У тебя есть секундант?

— Нет. Не хочу в это дело никого втягивать.

— Это дуэль, поручик, нужно всё по закону. Стало быть, я твой секундант. Завтра с утра поеду к Столыпину.

— Тяжело мне, Василий Иванович. Я не хочу умирать. А отказать этому… подонку, — с несвойственной ему ярость выплюнул Миша, — я не могу. Я, как-никак, офицер, Иран прошёл. — Он тронул правое плечо.

— Вот это разговор! На чём драться будете? Ну ясно, не на шпагах, у тебя плечо. На пистолетах, значит. Думаю, многоуважаемый противник не будет против.

— Только… только Соне не говорите. Она может повлиять на мой настрой. Я не знаю, чем закончится эта дуэль. Передайте ей…

— Сам передашь! Ты герой, Мишка, герой. Тебя сам генерал запомнил. Не тебе ли этого выскочку прихлопнуть?

— Будь что будет. Мне не страшно умирать, я просто не хочу. Я чувствую, что нужен Соне. На войне такого чувства не было.

— Не умрёшь ты, Миша. Всё будет, как вы с Софьей решили. Я в тебя верю. Давай водки выпьем, а то ты бледный, как покойник.

— Там. — Он указал на графин в скромном серванте.

— Коньяк, бургундское, виски шотландский… Ты тратишь деньги на всякую ерунду. О, анисовая! — Василий достал хрустальный графин.

— Я не трачу на это деньги, это подарки товарищей.

— Давай, Михаил Платонович, за тебя и Софью Алексеевну! Дай вам Бог!

«За здоровье твоё, сынок мой. Ты живи! Убей этого чёрта усатого, а сам живи! — с отчаянием подумал граф, глядя, как единственный дорогой ему человек, морщась от горечи, медленно пьёт.

* * *

Князь Столыпин опаздывал, показывая своё пренебрежение противнику. Граф Ч. мёрз и нервничал, а Мише будто было всё равно. Чувств больше не осталось, он их все излил в музыке, написанной ночью перед дуэлью. Осталась только бесконечная любовь, и он подумал, что с таким настроем вряд ли сможет стрелять в человека. Василию очень хотелось выпить. Он стоял рядом с молодым немецким доктором, не совсем понимавшим свою роль в данном мероприятии. Графу казалось, что если Столыпин сейчас же не явится, он сойдёт с ума.

Фёдор Иванович прискакал на лихом сером в яблоках коне в сопровождении юного офицера, по-видимому, секунданта.

— Господа, прошу прошения за опоздание. Я к вашим услугам, поручик.

Он спешился и кивнул Мише, тот рассеянно поклонился.

— Господа, — устало начал Василий, — не знаю, стоит ли об этом говорить, но моя обязанность — предложить примирение. Вы готовы просить друг и друга прощение и разойтись без крови?

Он взглянул на князя и его секунданта.

— Граф, если бы была задета лично моя честь, я бы простил поручика Прохорова за его молодой пыл. Но тут дело обстоит сложнее. Задето достоинство девушки, — при этих словах Миша вздрогнул, — а значит ни о каком примирении речь идти не может.

Все перевели взгляд на поручика. Он, обращёнными в себя глазами глядя на противника, гордо повернул голову. Молодой секундант Столыпина взял шпаги. Отсчитал двенадцать шагов и поочерёдно воткнул в снег. Василий преподнёс ему сундук с пистолетами, офицер проверил их. Дуэлянты взяли оружие и разошлись. Граф тайком перекрестил Мишу.

— Господа! Сходитесь! — скомандовал секундант князя.

Они начали медленно приближаться друг к другу. Василий невольно залюбовался Мишей: в строгом мундире, в белоснежных перчатках и с пистолетом в протянутой руке он выглядел не юным восторженным музыкантом, а решительным и смелым мужчиной. А он и был таким. Дойдя до шпаги, Миша прищурился и тут же опустил пистолет. «Что бы подумала Соня, если бы узнала? Я убью человека, а она наивно думает, что я на это не способен. Война — это другое, а тут — мой соотечественник. Но он оскорбил Соню, её чувства. И ради нашего счастья я должен убить его. Дуэль — это преступление… И чёрт с ним, генерал как-нибудь поможет. Я должен выстрелить в этого человека. Я должен ненавидеть его, но не могу. И кинуться в его объятия тоже не могу, потому что если он будет жить, но украдёт моё счастье. И счастье Сони. Он обижал её, она боялась его, — Миша вскинул руку и, распалённый своими мыслями, выстрелил. — Бог ему судья».

Дым рассеялся, и он увидел зажимающего руку повыше локтя князя. Доктор рванулся на помощь раненому, но Василий схватил его за грудки:

— Стоять! Не кончено!

Фёдор Иванович победно усмехнулся, глядя, как молодой человек обречённо опускает руку. Князь умело прицелился и сделал выстрел.

Миша закрыл глаза, в памяти воскресли самые счастливые мгновения жизни. За них стоило умереть. Он не почувствовал боли. Выстрел ослабил его, пистолет выпал из опущенной руки. По телу разлился холод, перед глазами всё поплыло. Миша не знал, что теряет равновесие, ему просто стало легче. Странно, был морозный и ясный день, но он только что это заметил. Перед глазами стояло высокое зимнее небо, чистое и голубое…

Столыпин опустил оружие и холодно объявил:

— Я своё дело сделал. В услугах доктора не нуждаюсь. Прошу позволения откланяться. — На его слова никто не обратил внимание. Василий кинулся к лежащему на снегу Мише, врач последовал за ним. Граф приподнял голову молодого человека, откинул со лба покрытые пушистыми снежинками кудри. Миша прерывисто дышал ртом.

— Потерпи, потерпи, родной мой, — пробормотал Василий.

— Это очень серьёзное ранение. Повреждены внутренние органы. Вероятность успешного выздоровления крайне мала, — с немецким акцентом протараторил врач.

— Вот так нелепо… Был человек и нет… Обидно, — усмехнулся он, — войну прошёл с царапиной, а в мирное время умираю.

— Не умираешь, Мишка! Вылечим тебя! Лучших докторов достанем! На Софье женишься, будешь вторым Моцартом. Держись, сынок, слышишь! Сударь, давайте его в сани. — Мужчины осторожно подняли Мишу с земли и бережно перенесли в сани, тем не менее причиняя ему страшную боль. Он не стонал и не метался, но лишь однажды глухо прохрипел и крепко сжал белые зубы. Василий уложил его голову к себе на колени, накрыл Мишу своей шинелью и приказал извозчику ехать как можно аккуратнее и медленнее.

— Только Соне не говорите… Она… Ей будет плохо… не беспокойте её, ей и так сейчас тяжело…

— Хорошо, хорошо. Как скажешь, сынок. Ты не болтай, силы береги. Для Венской оперы писать будешь.

Миша слабо улыбнулся.

— Нет. Пусть другие пишут.

— Потерпи, Мишенька. Не ради себя, ни ради меня, так ради Сони. Ты у неё один свет в окошке.

— Поэтому-то и жалко умирать. Сонечка… Ей-то это всё за что?

Не найдя ответа, Василий отвернулся и отёр с седых ресниц слезу.

* * *

«Какой странный день…» — думалось Софье. Она всё утро не могла найти себе занятие. В голову лезли тревожные мысли о женихе. Миша сказал, что поедет улаживать дела с поместьем, а радостная Грушенька достала из платяного шкафа подвенечное платье Натальи Александровны и подогнала Софье по фигуре. Княжна тенью ходила по дому, и какое-то странное предчувствие мешало ей радоваться предстоящим событиям. Наконец, она села за рояль и стала играть пьесы, которые для неё переписал Миша.

Её размышления прервал грохот двери. Испугавшись, она вскочила и подбежала к нежданному посетителю.

— Фёдор Иванович, что с вами? Господи, что это, кровь?

— Вы моя, Софи! — Здоровой рукой он прижал её к себе. Боясь навредить ему, девушка не вырывалась.

— О чём вы говорите? С чего вы взяли? — пролепетала она, вдыхая запах пороха. Её охватил необъяснимый ужас. Разум ещё не подозревал, но сердце уже догадывалось, что случилось.

— Я вас отвоевал, дорогая моя, в прямом смысле этого слова. Отвоевал у соперника. Надеюсь, теперь вы поймёте, что всё прежнее — это юношеская игра, а теперь — настоящая любовь, Софи. Невеста моя любимая…

Не веря своим ушам, она обмякла, прислонившись к князю. Звуки его голоса неприятным звоном пронеслись в голове, стены комнаты слились с полом.

Повинуясь неосознанному порыву, Софья вырвалась из объятий Столыпина и кинулась прочь из зала. На ходу надевая шубку, она приказала заложить сани и через десять минут уже мчалась по заснеженным улицам Москвы.

* * *

Софья уверенно вошла в простенький двухэтажный домик. Внизу никого не было, но на втором этаже ходили и разговаривали люди. Она быстро поднялась по лестнице, открыла железную дверь и оказалась в комнате, служившей хозяину в качестве гостиной. Сбоку стояли клавикорды, сервант; слева — диван и деревянный стол. Софья решительно прошагала вглубь комнаты, где у белой деревянной двери корчилась старушка в чепце.

— Сударыня, — княжна тронула её за плечо. Хозяйка подняла на неё заплаканные глаза. — Позвольте мне войти.

Старуха злилась на Софью, считала её виновной в тяжёлом ранении её квартиранта. Собравшись сказать что-то грубое, хозяйка заглянула в растерянные и напуганные глаза девушки.

— Мадам, я прошу вас, — взмолилась она.

Старуха вздохнула, видя в девичьих глазах искреннее беспокойство, и открыла перед княжной дверь. Софья влетела в комнату Миши, кинулась к кровати. Доктор склонился над изголовьем раненого, Василий стоял за его спиной. Софья упала на колени, уткнулась лицом в одеяло.

— Соня, — слабо улыбнулся он.

— Барышня, вы мешаете, — раздражённо сказал доктор.

— Не гоните её, сударь. Это его невеста, — со слезами в голосе попросил граф. Врач отошёл от кровати. Софья перебралась поближе к изголовью и сжала бескровные руки Миши.

— Здравствуй, родной мой, — проговорила она. Софья не могла больше ничего сказать, она лишь держала его холодные руки и жадно смотрела в его бледное красивое лицо, стремясь запомнить каждую чёрточку.

— Соня… зачем ты пришла?

— Не знаю, — рассеянно улыбнулась она. Миша коснулся её мягких растрепанных волос, его голубые глаза засветились любимым Софьей внутренним сиянием. — Как ты?

— Хорошо. Теперь хорошо.

— Тебе больно… Не бойся, Мишенька, я тебе лучших врачей… — Он коснулся пальцем её губ.

— Не надо, не успеешь, — печально прошептал Миша.

— Успею, потерпи.

— Я чувствую, — едва заметно мотнув головой, шепнул он. Сердце Софьи неприятно закололо. Он не верил в своё выздоровление. Она с отчаянием наклонилась к нему и стала покрывать его лицо поцелуями. Василий деликатно отвернулся, доктор тихонько подошёл к нему.

— Идёмте, граф. Мы тут больше не нужны. К сожалению, я не смогу ни вылечить его, ни облегчить боль. Он не проживёт и сутки.

— Может, ещё врачей? — с надеждой прошептал Василий. По его щеке скатилась слеза.

— Это ранение смертельное, задеты жизненно важные органы. Дай Бог, чтобы поручик недолго мучился.

— Знали бы вы, какой это человек…

Доктор увёл графа под руку и тихо прикрыл дверь.

Интуиция подсказывала Софье, что Миша умрёт, но сердце отчаянно, до боли, боролось с этой уверенностью. С лица на его щёки закапали слёзы. Миша, собрав последние силы, приподнял её голову и заглянул в глаза.

— Плачешь… Ну плач, Сонечка. Больше ни с кем вот так плакать не сможешь.

— Почему ты, Мишенька? Почему не он, не я, а ты? — с надрывом спросила она.

— Не знаю. Судьба, видно, такая, — закрывая глаза, ответил он. — Жаль только, что в мирное время на дуэли застрелили, а с войны живой вернулся — Миша осёкся, прислушиваясь к боли. — Я не хочу умирать, Соня. Я хочу быть с тобой.

Она рыдала в голос, но слёзы не приносили ей облегчение.

— Не умирай, родной мой, — выдавила она.

— Я бы хотел… но уже не властен над своим телом. Знаешь, если бы вернуть всё назад, я бы ничего не изменил, разве что получше прицелился бы в князя. — Миша старался ободрить её своей шуткой. Софья улыбнулась сквозь слёзы.

— Ты всегда будешь со мной.

— Ты тоже. Соня… — Он попытался приподняться, но боль пронзила его тело, и он со вздохом откинулся на подушки.

— Что? Что ты хочешь сделать?

— Возьми из ящика в столе… там конверт… это тебе…

Софья подошла к письменному столу, взяла из ящика толстый конверт.

— Там ноты… тебе. Это всё про тебя.

Она прижала конверт к груди.

— Буду хранить всю жизнь.

— Не сомневаюсь.

Софья снова опустилась на колени и положила голову ему на грудь, слушая биение его сердца. Миша обхватил её голову руками. Горячие слёзы просачивались сквозь сорочку, обжигая холодную кожу на груди. Миша улыбнулся, чувствуя, что теряет сознание. В последние мгновения жизни он был счастлив. Одно печалило его перед смертью: он знал, что нужен Софье, что ей будет плохо без него. Большую часть её души он заберёт с собой в могилу, и часть его души навсегда останется с ней.

Руки, обнимавшие Софью, ослабли; сердце, тихо стучавшее под её щекой, остановилось. Она поднялась и присела на краешек кровати. Какой он красивый… Светло-русые кудри, с которых она не так давно собирала снежинки, полуопущенные длинные золотистые ресницы, прямой нос, тонкие губы… Софья закрыла его глаза и бережно поцеловала белые веки. Свет её жизни погас вместе с этими глазами, осталась только тьма, густая непроглядная тьма.

* * *

Софья почти ничего не ела и не спала, но в слезах её никто не видел. Почти каждую ночь она засыпала под сдавленные всхлипывания Груши, но сама ни разу не плакала. Почти всё время Софья проводила за роялем. Она играла пьесы Миши до синяков на пальцах, но боли она не чувствовала. Софья ушла в себя, как уходил он.

Расцветшая первой и последней любовью, Софья увядала на глазах. Грушенька плакала и умоляла её излить душу, но княжна гордо молчала, в одиночестве переносила страшное горе. Её душа металась, искала любимого, но он был уже далеко. Софье очень хотелось расплакаться, кинувшись на шею няне, но Миша оказался прав: плакать искренне, от всей души, она могла только с ним. Никогда не было и не будет у неё настолько близкого человека, равного ей и бесконечно любимого. Только ему она откроется, но случится это не на земле.

Домашние встревожились состоянием Софьи. Отвечала она сухо и резко, а глаза обратились в себя, как глаза Миши. Она не поехала на похороны, огорчив графа Ч. Михаила Прохорова, героя иранской войны и талантливого музыканта, похоронили на монастырской земле, где приняла послушание его мать. Василий остался в доме, куда Миша хотел привезти Софью, оплакивал юношу, заменившего ему сына. Генерал К. принёс свои соболезнования в личном письме. Мать Миши, сестра Марфа, ежедневно посещала могилку любимого сына и приносила цветы. Все со временем смирились с утратой, только мятежная, сломленная душа Софьи не находила покой.

По истечении сорока одного дня со смерти поручика Столыпин явился к княжне Репниной и застал её за роялем. Софья сильно похудела, стала болезненно бледной. Глаза утратили огонёк и живость выражения. Под нежную, вдохновенную музыку князь приблизился к ней. Когда Софья закончила пьесу, Столыпин почтительно захлопал.

— Преклоняюсь перед мастерством композитора. Не слыша эту пьесу раньше. Кто её автор?

— Михаил Прохоров. Юноша, которого вы убили.

— Софи, это мужские дела. Вы не поймёте, — как можно мягче сказал князь.

— Не оправдывайтесь, — грубо отрезала она. — Вы всё ещё хотите на мне жениться?

— О да, Софи. Если ваше решение изменилось…

— Изменилось. Вы любите меня? — равнодушно спросила она.

— Люблю. Безумно. — Он страстно схватил её за руку.

— Тогда отвезите, — в её глазах мелькнула живая боль, — отвезите меня в тот монастырь, где похоронен Михаил Платонович…

* * *

— Софьюшка, душенька моя! — со слезами воскликнул Василий, обнимая княжну. Она холодно улыбнулась в ответ.

— Мы всего на один день, граф, — пренебрежительно бросил Столыпин.

— Милости просим, Соня. — Он усадил девушку на диван, сжимая её руки в рукавицах. — А где же Аграфена Антоновна?

— Она занята приготовлениями к свадьбе.

— Как? Ты выходишь замуж за… — Василий не верил своим ушам. В глазах Софьи не было ни стыда, ни ярости, ни любви, только невыносимая тоска, обрушившаяся на хрупкие плечи семнадцатилетней девочки.

— Да, Софья Алексеевна согласилась сделать моё счастье, — самодовольно парировал князь.

— Вы хоть на ночку останетесь? — грустно спросил Ч. За полтора месяца он сильно постарел, потерял свою удаль. Глаза выражали скорбь и одиночество.

— Нет, граф. Я оставлю с вами моего жениха, а сама пойду в монастырь. Можно?

— Можно, дитя моё, иди. Да не торопись только. Я тут с твоим князем поболтаю. Место сама найдёшь, — проговорил всё понявший Василий. Софья кивнула и вышла.

* * *

Софья подняла голову к небу и закрыла глаза, прислушиваясь к звону колоколов и собственному глубокому дыханию. Необыкновенно лёгкий воздух на святой земле. Софья медлила, наслаждаясь приближением покоя. Она неторопливо зашагала вперёд. На пути ей встретились две монашки, но погружённая в себя княжна их не заметила. Софья обошла высокую белую церковь с серебряными куполами и остановилась у калитки кладбища.

Оно было маленьким и тесным, но совсем не мрачным. Софья отворила скрипучую калитку и, слушая хруст снега под ногами, зашагала по узкой тропинке. Она ненадолго остановилась у богато украшенной могилки и положила на памятник одну из двух принесённых с собой алых роз. Софья смахнула с серо-зелёного мрамора снег и увидела портрет ещё не старой аристократки. Под ним было написано: «Любимой племяннице Марье от Василия Ч.» Постояла и шагнула левее, глядя себе под ноги. Она боялась поднять глаза. В её отяжелевшем сердце мелькнула сказочная надежда увидеть живого Мишу. Софья подняла голову и посмотрела на белый мраморный крест над свежей могилой. Золотыми буквами было выведено: «Герою войны, талантливому музыканту и самому лучшему человеку на свете. Любим и помним». Внутри что-то дрогнуло и покатилось вверх, к горлу и глазам. Софья почувствовала внутренний жар, обжигающий руки и ноги. Она закрыла глаза и вспомнила лучшие моменты своей жизни. Губы впервые за долгое время растянулись в нежную улыбку. Воспоминания были необыкновенно живыми, будто она перенеслась в прошлое и чувствовала прикосновения, слышала звуки, видела его лицо… Она взяла лучшее. Пусть эти мгновения были короткими, но счастье было огромным, его хватит на всю жизнь. И оно всегда с ней, внутри, особенно теперь, когда в ней поселился покой.

Что-то горячее обожгло заледеневшую щёку. Слеза… Вторая… Уже нечем дышать, уже невозможно было сдерживаться. Софья упала на колени и зарыдала в голос, чувствуя, что становится легче…

В ней не осталось ни тоски, ни боли, ни горя. Только смиренная решимость. Она пришла попросить разрешения, она его получила. Софья подняла заплаканные глаза к синему, без единого облачка, небу и прошептала: «Помоги мне, Господи…» Только от Бога теперь всё зависело. То, что требовалось от неё, она сделала. Софья поднялась, ощущая приятную усталость, и улыбнулась. Ни с кем нас свете она не поделиться тем огромным счастьем, которое подарил ей Миша. Ни с кем, кроме него самого. Загонит глубоко-глубоко, спрячет за злостью и цинизмом. Теперь жизнь её решена. Софья улыбнулась любимому и прошептала про себя: «Спасибо…»

* * *

Фёдор Иванович удивился перемене, произошедшей в его невесте. Она решительно протянула ему руки и уверенно призналась в любви. Они обвенчались в большом храме в присутствии множества высокопоставленных гостей. Всем хотелось поближе познакомиться с красавицей невестой. Она была неулыбчива и молчалива, а с годами стала насмешливой и циничной. Столыпин не получил от неласковой жены ни тепла, ни нежности, только холодную загадочность. Княгиню Софью Алексеевну Столыпину не изменило и материнство. У неё было четверо детей: трое погодок и поздно родившийся сын. Её старшая дочь была жеманной и воспитанной в духе того времени. Вторая восхищалась Вольтером и Руссо, мечтала возглавить русское женское движение. Сын примерял на себя образ Байрона. Софья с равнодушным снисхождением относилась к причудам детей. Сама она стала пить ром в разумных количествах, а вскоре вошла во вкус курения матросского табака, который ей втайне от мужа поставлял молодой контрабандист.

Правда, с этим пришлось на время покончить по причине известия об очередной беременности. Через девять месяцев уже не молодая Софья родила здорового малыша, похожего на отца. Но как только мальчик открыл глаза, внутри у неё что-то знакомо кольнуло. Такие необыкновенные, светящиеся изнутри голубые глаза Софья видела только у одного человека. Мальчик рос, всё больше и больше становясь похожим на отца. Всем было заметно, что мать выделяет младшего сына, но это связывали с тем, что женщины больше любят младших.

Впрочем, княгине было всё равно. Она ездила на балы, танцевала. Софья Столыпина поражала сливки общества своей циничностью, колким остроумием и немодным презрением к «низам». Её стареющему мужу захотелось заботы и ласки, но княгиня лишь гордо отшучивалась, приводя его в ярость. Вскоре Фёдор Иванович умер, горько пожалев о том, что женился.

Дети разлетелись из семейного гнезда, оставив озлобленную мать в загородном доме. Она возобновила курение, ставшее второй отдушиной в её жизни. Первой был её сын. Несентиментальная и грубая княгиня больше всего на свете была привязана к голубоглазому красавцу. При любой возможности молодой князь приезжал к матери, радуясь её острым шуткам и грубоватым ласкам. К старости Софья Алексеевна ослабла зрением, и сын долгими вечерами читал ей литературные новинки. Княгиня печатного шрифта не различала, но яркие глаза князя видела и думала, насмешка ли это над её молодостью, благословение ли к концу жизни. Так или иначе, перед смертью она оставила Столыпину-младшему и его семье самое большое состояние, вызвав недоумение остальных отпрысков. Умерла Софья тихо и быстро, по традиции исповедавшись и причастившись. Конечно, она не всё рассказала священнику. Когда княгиня почувствовала приближение смерти, она попросила батюшку достать из комода старый конверт и передать лично в руки младшего сына. Светлым зимним утром Соня Репнина умерла с улыбкой на тонких губах.

… Когда князь Столыпин-младший заглянул в глаза матери перед тем, как закрыть их, он увидел по-молодому яркий блеск и задумался, что же всю жизнь скрывала его любимая мать. Наверное, ответ она нашёл, когда его десятилетняя дочь заиграла пьесу из конверта. Тогда князь случайно взглянул на себя в зеркало, и в его голубых глазах мелькнуло что-то незнакомое. «Это чудо», — про себя подумал он, прислушиваясь к мелодии, напоминавшей смех любимой.