Rosarium (гет)

— Твою ж Потебню! — выругался я, когда компьютер, давно дышавший на ладан, в очередной раз отключился.

— И тебе добрый вечер, Макс, — прозвучало над ухом. От неожиданности я вскочил на ноги. — Не пугайся, это я зацепился за кабель.

— З-здравствуйте, Евгений Сергеевич, — прозаикался я, глядя, как латинист выпутывается из проводов и боком пробирается к окну. — А вы...

— Я по делу. И, да, прости, что не на "вы", не до того сейчас.

— Что-то случилось?

— Да не так, чтобы... У тебя есть выпить?

Я, мягко говоря, офигел. И было от чего — всё-таки не каждый день к тебе в серверную в прямом смысле этого слова заваливаются преподаватели латинского языка и просят выпить. Тем более, зная нашего Сенкевича, я не могу представить себе, что это должен быть за повод.

Вздохнув, я полез в шкаф и извлёк оттуда на свет Божий, вернее, электрический, бутылку коньяка, пустую примерно на треть. Сенкевич присвистнул:

— Неплохо у нас живут студенты!

Мне отчего-то стало неловко.

— Мы с Никой добавляем в чай, чтоб не было холодно. Сделали себе подарочек со стипендии.

— Подарки — это хорошо, — согласился латинист, грустно улыбнувшись. — Скоро Рождество.

— Рождество? Сегодня только двадцать четвёртое.

— Католическое. Ты позволишь? — он налил воды в чайник и поставил его на подставку.

— А, вы об этом... Да, конечно. И возьмите лимон, — посоветовал я. — И всё-таки, что у вас случилось?

— Макс, — он сдёрнул очки и потёр переносицу, — неужели трудно поверить в то, что мне вдруг захотелось напиться?

Я красноречиво промолчал. Один раз в жизни — вполне может быть, но не в компании собственного студента, называя его по имени и на "ты", даже несмотря на небольшую разницу в возрасте.

— Не веришь, — усмехнулся Сенкевич, отпивая из кружки. — Впрочем, дело твоё.

Зазвонили колокола в маленькой церкви неподалёку. Я взглянул на часы: без десяти пять. Ещё полчаса, и можно будет собираться.

Сенкевич встал и подошёл к окну, за которым стремительно темнело.

— Вот за что терпеть не могу зиму, так за то, что в начале пятого уже начинает темнеть, и невозможно идти.

— И холодно до костей, — начал было я, но, осёкся на полуслове: в кармане куртки зазвонил телефон. Вытащив трубку с четвёртой попытки, я не глядя нажал на кнопку вызова.

— Макс, — сказали в трубке, — это Аня Сунгурова с истфака. Я вчера забыла у вас в аудитории розарий.

— Привет, Анют, — поздоровался я. — Что ты забыла?

— Розарий.

— Что такое розарий? — переспросил я, начиная раздражаться. Злиться на Сунгурову было в принципе невозможно, но...

— Господи Боже мой, — нетерпеливо сказала Аня, — розарий — это чётки. Такие бусы с крестом, если угодно. Ника сказала, что нашла их и положила в верхний ящик стола.

— И?.. — я покосился на Сенкевича, который пристально смотрел в пол, словно там было что-то достойное внимания.

— Ты не мог бы подождать, пока я приеду? — попросила она. — Я быстро, через десять минут буду у вас, уже выхожу из автобуса.

— Да, приходи, — я нагнулся и выдвинул ящик стола, где действительно лежали чёрные чётки с крестом, которые Сунгурова, сколько я её помню, носила на шее.

* * *

— Сунгурова? — бесцветным голосом осведомился латинист, покосившись на розарий.

Что-то здесь явно не то...

После пар в её группе он приходил к нам в серверную, падал в кресло и не отвечал на вопросы. А ещё стал отказываться от проведения открытых семинаров, хотя сам был инициатором создания кружка. Они с Аней всё так же встречались на занятиях и наших посиделках, смеялись до слёз, спорили до хрипоты, но последнее время мне казалось, что всё это происходит по инерции, с большим напряжением.

— Да, обещала быть через десять минут. Это её.

— Я понял. Ты знаешь, мне жаль, что она не из наших.

— И мне. Анька — умница, вот уж кому-то повезёт с женой.

— Разве она не замужем? — удивился мой собеседник.

— Нет, а должна? — пришла очередь удивиться мне.

— Такие не могут быть одни. Это неправильно.

Всё, кирдык, поплавали. Женю потянуло на романтику, как любила говорить завкафедрой.

— Нет, может быть, у неё есть кто-то, но она не говорила, — протянул я, недоумевая, почему Сенкевич интересуется личной жизнью Ани Сунгуровой.

Он нахмурился.

— Аня — замечательная девочка, мне нравится с ней работать, но придётся отказаться от её группы.

— Почему? — удивился я, и, сам того от себя не ожидая, брякнул:

— Вы влюблены?

Сенкевич аж поперхнулся.

— Это мягко сказано, — буркнул он, отводя глаза. — Хуже, проницательный ты мой. И вот поэтому после сессии я буду просить завкафедрой, чтобы она разрешила мне передать группу другому преподавателю.

— Евгений Сергеевич, Сунгурова вас на британский флаг порвёт за такие вещи. Во-первых, на нашей кафедре всего один латинист, и это вы. Во-вторых, это не способ решения проблемы. Вы ей нравитесь, это же очевидно. Поговорите с ней, она поймёт и трепаться на каждом углу не будет.

Сенкевич постучал пальцами по столу.

— Грошев, посмотри на меня, — велел он. — Внимательно посмотри. Мне тридцать два года, душу мне греют научные работы, в день зарплаты я получаю пятнадцать тысяч и половину из этого радостно спускаю на собрание сочинений какого-нибудь Плиния Старшего. А, и ещё я никогда не был женат. Продолжать?

— Нет-нет, спасибо большое, — отозвался я. — Я понимаю, что через страдания лежит путь к счастью, но при чём тут ваша жизнь?

— При том, что ни одна нормальная женщина такого не выдержит.

— А какой нормальный мужчина выдержит девицу католического вероисповедания, которая спускает половину стипендии на блок хороших сигарет и пару бутылок вина, либо на то же собрание сочинений Плиния Старшего — в зависимости от настроения? — Аня стояла в дверях, и, судя по выражению лица, слышала довольно много из того, что мы говорили. — Простите, что подслушала вашу беседу, слышала я немного. Сейчас я заберу свои чётки и уйду, мне нужно на мессу, — скороговоркой произнесла она и потянулась к столу за своим розарием. Обмотав его несколько раз вокруг шеи, она посмотрела на часы, и, устало сгорбившись, направилась к выходу.

— Сунгурова, вернись сейчас же, — велел я.

— И не подумаю даже, — парировала Анька. — Вам тут и без меня тепло, светло, и коньяк в бутылке — это primo [1]. Secundo[2]: я успеваю на следующую службу, но это будет всенощная, а эти нехристи из деканата, зная, что у меня Рождество, поставили экзамен на половину девятого. И, наконец, tertio[3]. Евгений Сергеевич, никогда не скрывайте того, что у вас внутри. Так легко сойти с ума. Счастливого Рождества, — пожелала Сунгурова, и, развернувшись на каблуках, вышла.

— Не скрывать, говоришь? — переспросил Сенкевич, и, не попрощавшись, вышел следом.

Пожав плечами, я выключил компьютер и стал собираться домой. Куртка, кошелёк на месте, наушники, в наушники — Deep Purple. Задумавшись, толкнул дверь и чуть не сшиб с ног двоих.

— Иногда мне кажется, что это мне тридцать два, а тебе девятнадцать! Ты какой важный, умный, мыслишь глобальными категориями, но ведёшь себя как мальчишка, — Аня громко возмущается, а Сенкевич улыбается, глядя на неё сверху вниз.

Да уж. Выяснять отношения, кроме как среди улицы, им, видимо, больше негде.

— Я — старый больной человек, повёрнутый на науке...

— И женат никогда не был. Да, а ещё ты старше меня почти на пятнадцать лет и преподаёшь у меня латынь.

— Но скоро это кончится.

— Что именно?

— Латынь. А я останусь.

— Решился всё-таки?

— Да. Куда ж я от тебя денусь, Сунгурова?

— А и правда, куда? — Аня вытерла ладошкой мокрые щёки и выпалила:

— Сенкевич, я люблю тебя.

— И я тебя. Иди уже в свой костёл.

— Уже бегу. Счастливого Рождества. Gaude[4]!

— Gaude, хорошая моя.

Аня перебежала улицу и скрылась за дверью храма, а я подошёл к Сенкевичу.

— Как венчаться будете?

— Да иди ты, — весело и неинтеллигентно предложил он. — А вообще — дважды.

[1] Во-первых (лат.)

[2] Во-вторых

[3] В-третьих

[4] Радуйся (лат.)