«А в обрезе том – два куска свинца…» (джен)

— И де Левчук?

Вопрос повис в воздухе. Все и так знали, что Левчук пошел в соседнее село за солью и табаком. Вернее, поехал. Як это он в седле держится со своей ногой? Ступни нет у человека, а как-то наловчился, петлю какую-то к стремени присобачил, что ли.

Но что-то его долго не было, вечерять пора — а все нет и нет. И даже если он заглянул домой — то сколько ж можно? Понятно, что жену давно не видел, ну час нет, ну два, но уже, если у Макогона часы не поломались, то шесть вечера, а уезжал утром! Еще и сказал, гад, «Я скоренько!» Макогон плюнул, заходил по хате. Он не курил уже третий день, а высушенный на печке лопух махорке все-таки не замена. И бумажка есть, любовно разодранная на четыре квадратика большевицкая листовка, а курить и нечего.

В дверь забарабанили, через несколько секунд влетел засапанный Чуб.

— В селе ЧОН.

Ивченко смачно зевнул, потянулся, хрустя костями.

— А де Левчук?

— Та в селе, фотографируется на карточку.

— Сокирою зарубаю, — окончательно проснулся Ивченко.

— Ото знаете, як за царя уголовное дело оформляли? Поймают кого-нибудь та й фотографируют на карточку. И прямо, и сбоку.

На печи, под кожухом, зашевелился Гавриленко, свесил одноглазую, лохматую башку вниз, как мышь летучая. Только мышь летучая все-таки покрасившее Гавриленко будет.

— Так шо? Его только посадили? Може, налетим на краснюков ночью та выручим это горе хромое?

— Не, — Чуб вытер руки о некогда модные и чистые клеши,— не выручим. Он того, помер, ему комиссар ихний кишки выпустил. А карточку фотографируют для отчетности.

Макогон вскочил с лавки, подтянул штаны, глянул на все свое невеликое войско — Чуб, в клешах драных да кожанке на голое тело, Ивченко, в форме своей синежупанной, латаной-перелатаной, и шапку с черным шлыком в руках держит, Гавриленко, с печи слазит, штаны от донского казака, черкеска — от Волчьей Сотни, трофейные-зашитые, на заду те штаны латаные.

— Пошли?

— Сядь. Почекаем ще трошки. Сейчас они нас точно так же порубают. Они все напьются на радостях, шо такого опасного бандита поймали, ночью будут уже готовые.

— Будет им иллюминация, — заулыбался гнилыми зубами Гавриленко.

— Несчастные люди. Вечно у них шось горит. То Левчук тем летом хату свою подпалил, якраз в сухую погоду, то ЧОН стоит. А як у нас с оружием? — Макогон улыбался, впервые за несколько дней.

Чуб немедленно вытащил из-за пазухи любовно переделанный обрез из трехлинейки. Гавриленко вытащил из кармана штанов гранату-лимонку, подышал на нее, протер рукавом, засунул обратно. Ивченко повертел на пальце ухоженный, блестящий жирным черным блеском наган. Макогон хмыкнул, вытащил из затертой, некогда лакированной, деревянной кобуры с выцарапанным на ней нехорошим словом, трофейный маузер. Еще б хоть раз затянуться, — совсем бы хорошо было.

— Нашо Левчук спалил свою хату? — не успокаивался Чуб.

— Я похож на гадалку — мадам Зизи? — откликнулся с кухни Гавриленко. Вечно он голодный, як на дело надо. Ну поел бы уже потом, после налета, а то попадут в брюхо — еще хуже будет. И, если уже на то пошло, то борщ скис. И, по-хорошему, его надо было вылить.

Все. Стемнело. Пошли! Медленно кони тощие ступают, не верховые они, им привычнее телегу тянуть, или тачанку, с пулеметом. Ой, де та тачанка? Сейчас бы вжарить по краснюкам всей лентой с максимки. Да только маузер у Макогона, да десять патронов, да в карманах еще штук тридцать валяются. Да только понурил Чуб башку свою бритую, тоже муторно ему — Левчука жалко? Или жизни своей невеселой, разве что в Кронштадте повеселился всласть, когда офицерье под лед спускал. Ивченко тоже голову повесил — бормочет чего-то — молитву? Нет, не молитва, то счет, сколько крестиков на шлыке вышито — стольких он и убил. Тридцать шесть. Ой мало сволочей красных на тот свет отправил. Один Гавриленко свистит себе, и то невеселое. Старая то песня, ой и старая, про смерть да войну.

Вот и село, вот и часовой у плетня сидит, сладко сопит, а самогоном от него тянет, аж глаза слезятся. Ты спи, спи, на том свете проснешься. И небольшой у Чуба ножик-захалявник, а острый. Чик по мытой шеиньке — и полетела душенька куда-то.

А де у них штаб? А часом не у Матвеихи? Там вечно все штаб устраивают — были немцы — обрест фон Эрнст жил, каждое утро зарядку делал, были белые — тоже какой-то капитан курил в садочке вечерами, пил под вишнями морковный чай и вылавливал из чашки здоровенных, черных, важнючих хрущей. А теперь — комиссар вместе с несколькими чоновцами ночует. Ой, и окошко открыто!

Граната сработала, на радость Гавриленко — комиссар — насмерть, ординарец — еще ползает. И потолок Матвеихе изгадили кровью, кишками, и перьями из подушки. Ивченко срезал еще одного умника в кальсонах и с винтовкой, выскочил на свою беду из соседней хаты. Макогон занял стратегически важную позицию за чьей-то грушей, оттуда было удобно стрелять в спину. Чуб метнулся в бывший штаб красных — может, там деньги какие-нибудь лежат, или приказы на местах. Если деньги— то хорошо, патронов купим, а если приказы — то еще лучше — як Макогон их перед людьми читает, то до нас завсегда кто-то приходит.

— Уходим! — Макогон понимал, что долго так везти не может. И так уже и комиссара подорвали, и Чуб что-то нужное нашел, и краснюков с десяток положили.

За село прорвались трое — Ивченко, на трофейном коне, Макогон и Чуб, который сидел позади него. Светало. Погони вроде бы не было, но на старую квартиру было возвращаться опасно — вдруг там засада? Гавриленко повезло — пуля в башку, только мозги полетели. Шкода, добрый боец был, и в диверсиях разных соображал, и деньги честно делил, ни копеечки не зажиливал.

— И шо дальше? — Чуб уже понял, что с товарищем что-то не то, слишком откинулся назад, слишком голову закинул назад, почти на плечо ему.

Ивченко спешился, снял шапку, тряхнул давно нестриженой головой.

— У тебя лопата есть? Если есть, так копай ему могилу.

Лопаты у Чуба не было. Оттащили Макогона подальше, Ивченко ему руки на груди сложил да два патрона крестом между пальцев всунул.

— Они амнистию предлагают, если сдашься та будешь в милиции работать — станешь полноправным гражданином и даже сможешь вступить в партию большевиков. Может, даже комиссаром станешь.

Чуб только сплюнул. Он еще помнил, что было написано на потрепанном, простреленном красном флаге боевого матросского отряда — «Долой комиссародержавие!». Да и в штабе аж сто рублей удалось цапнуть со стола. Это ж сколько на них патронов можно купить! Да и маузер хороший достался. А там будет день — и самогонки найдем, да кто-нибудь еще до нас прибьется, сейчас таких, большевиками изобиженных, — море разливанное. Пулемет бы где-нибудь достать, хотя б ручной. С ним бы веселее было.

И рядом едет такой же бешеный человек Ивченко, бывший гайдамак, бывший петлюровец. С выцветшим трезубом на рукаве. Он говорит, что то «Воля» написано таким хитрым образом.

Может, что и выгорит.