Ветра, что дуют из долины (джен)

Любой город с течением времени превращается в зловонную клоаку.

как вороны — неизменные спутники тлена и разложения.

Брогсвид Финвал, «Об истоках рода человеческого».

— Говорят, сегодня приедут господа с запада, — заговорщицки шепнул Гай-ворёнок Гаю-воробышку, обхватывая босые ступни руками и яростно растирая их в попытке согреть.

— Новости тебе блохи нашёптывают? — сварливо отозвался Гай-воробышек. — Мне про это Верзила рассказывал два дня назад ещё.

Ворёнок с досадой уставился на своего тёзку — каким-то невероятным образом тот ухитрялся узнавать все самые свежие новости и сплетни раньше всех. В отличие от других бездомных мальчишек, Воробышек не стремился как можно скорее растрепать их всем своим знакомым, а держал при себе, как заядлые игроки в шатар до последнего держат при себе сильные фигуры.

Заметив разочарованное выражение лица своего приятеля, Воробышек ободряюще похлопал его по плечу.

— Как думаешь, они как в прошлом году привезут с собой музыкантов и жонглёров? Помнишь того, у которого собаки на щите и лошадь вся в красных лентах, а перед ним, помнишь, огнеглотатель шёл? — с интересом, слишком живым, что бы быть подлинным, заговорил Воробышек.

Глаза Гая-ворёнка восторженно заблестели. Ещё бы, как ему не помнить того чернокожего великана, с ног до головы покрытого цветными узорами и натёртого маслом, обнажённого по пояс и будто бы и не замечающего даже противный мелкий снежок шедший в тот день. Ворёнок был падок на пышные зрелища, они вызывали у него настоящий, неподдельный восторг, впрочем, его было легко понять — в жизни беспризорника не слишком много поводов для радости.

Гай-Воробышек ещё раз хлопнул своего товарища по плечу и поднялся с земли, освобождая место у костерка, питаемого пучками пакли и разломанными клёпками от бочек — настоящих дров было не купить, да и кто бы продал их им, босоногим и тощим уличным мальчишкам? Ворёнок поспешно придвинулся ближе к огню, занимая пятачок бурой земли не тронутой изморозью.

Воробышек уже и не смотрел на него, он осторожно выглянул из-за угла кожевенной мастерской, порыскал глазами по улице, высматривая стражников — заметить их было легко благодаря доспехам, начищенным до зеркального блеска и горчичного цвета сюрко — и выскользнул из своего сумрачного укрытия.

Энтрайм вполне заслуженно называли клоповником, сточной канавой королевства, и с этим утверждением было сложно спорить. На десяток сытых жителей столицы, имеющих крышу над головой и стакан красного вина на вечер Рассечения, приходился десяток бездомных, у которых и корка хлеба бывала не каждый день.

Гай-воробышек относился к последним, и каждый день, прожитый в столице для него был неразрывно связан с опасностью. Стражники гоняли беспризорных мальчишек, смеющих просить милостыню на улицах, а уж за воровство легко было поплатиться головой. Не отставали от стражников и торговцы, которые, едва завидев тощую фигурку в лохмотьях, поднимали хай, грозили кулаками да и вообще вели себя так, будто бы у них уже что-то стащили. Единственным местом, где можно было разжиться деньгами или едой, были ступени, ведущие к каменной громаде храма Чрева Господня.

Это строение было, пожалуй, самым монументальным в городе — после, конечно, королевского замка. Пусть позолота и стерлась со шпилей, не выдержав натиска непогоды и пронзительного ветра, без которого в Долине Ветров обходился редкий день, пусть на мраморных полах выросли древа трещин, но храм ещё мог внушить трепет и благоговение человеческим сердцам.

С самого утра Рассечения и до полудня к храму со всех концов Энтрайма стекались толпы нищих, и не зря — разряжённые в шёлк и бархат господа подавали щедро, памятуя о заповеди Иелея: «Во дни скорби давайте и медью и железом, и возвратится вам золотом и серебром». Редкие монеты долетали до земли — грязные, покрытые струпьями и болячками, руки хватали медные дарики ещё в воздухе. На счастливчика, сумевшего ухватить подаяние, немедля набрасывались менее удачливые соседи, всеми силами старающиеся отобрать новоприобретённое богатство. Несчастному разжимали кулаки, нередко ломая при этом пальцы, лезли в карманы, разрывая одежду и иной раз, ничего не находя, заставляли раскрыть рот, в который иные хитрецы торопились сунуть монету. Многие, стремясь сохранить деньги при себе, бросались бежать, но и это было не так просто.

В другие дни на Золотой Лестнице — так попрошайки прозвали ступени, ведущие к вратам храма — было гораздо спокойнее, но подаяния было куда меньше, чем в Рассечение, зато шансов уйти на своих двоих — больше. Четырёх стражников, дежурящих у входа в храм, хватало, что бы растащить сцепившихся нищих, в то время как в Святой День даже отряд, брошенный на борьбу беснующейся толпой, мог и не справиться, просто напросто задавленный тощими, давно не мытыми телами.

Воробышек обычно сидел на седьмой ступени снизу — место было не слишком доходное, да и сам парнишка был не самой важной птицей среди бездомных. Всего лишь мальчишка-беспризорник, не знающий ни отца, ни матери, которого улицы Энтрайма пережуют и выплюнут, не сегодня, так завтра.

Не смотря на то, что седьмая ступень не считалась лакомым куском у нищих, но и на неё находились охотники. Не было, конечно, такой бойни, какая велась за места у самого входа в храм, но Воробышку частенько приходилось пинками и криками прогонять конкурентов.

В тот день его место оказалось занято парнем, которому на вид можно было дать лет семнадцать, а то и больше. Беспризорник дремал, завернувшись в выцветшую холстину и надвинув шапку на самые брови. На камне перед ним блестели две новёхонькие медные монетки — известный трюк среди попрошаек, положить пару монет, что бы подавали охотнее.

Воробышек навесил на лицо угрожающее выражение и подошёл ближе, уперев руки в бока. На языке у него вертелись тысячи разных грубостей, которые бы он с удовольствием обрушил на голову наглеца. Наглец же продолжал спать или, что вернее, притворяться спящим, всё же, для людей, у которых нет за душой ни гроша, два медных дарика — целое состояние, и его нельзя вот так просто оставлять без присмотра.

Воробышек кашлянул. Потом, не дождавшись ответа, кашлянул громче, и, вконец потеряв терпение, пнул нахала под рёбра босой ногой. Удар вышел что надо — сильный и неожиданный. Нищий дёрнулся и широко распахнул глаза, по-совиному моргая и щурясь.

— Проваливай, — низким, дрожащим от гнева голосом проговорил Воробышек, приподнимаясь на носки и изо всех сил стараясь казаться больше, сильнее и увереннее, чем он есть на самом деле.

— Сам проваливай, — проморгавшись, парень оценивающим взглядом скользнул по щуплой фигурке Воробышка и решил, что этот тощий мальчишка никакой угрозы для него не представляет.

— Убирайся, ублюдок! Не то я тебе… тебе…

— Чего? — осклабился наглец, плотнее кутаясь в покрывало и ухмыляясь шире, заметив, как Воробышек по давней привычке переминается на месте, потирая босую ступню одной ноги о голень другой.

— Кишки выпущу! — рявкнул Воробышек.

Ломающийся мальчишеский голос дал петуха, и вместо грозного рыка раздался писк слепого котёнка, отчего незнакомый парень покатился со смеху, а Гай покраснел не то от стыда, не то от переполняющей го бессильной злобы.

Не придумав ничего лучше, Воробышек вцепился в шапку наглеца, стараясь ухватить и волосы, и двое беспризорников покатились по лестнице, молча колошматя друг друга кулаками. Вокруг них немедля собралась толпа зевак, возгласами и криками подбадривающая то одного то другого. Гай дрался отчаянно, используя все известные ему подлые приёмы, выученные во многих уличных стычках, подобных этой, и доведённые им до совершенства, но и его противник не отличался рыцарственным благородством и кусался, царапался и лягался он не менее яростно, чем сам Воробышек. Кроме того, на стороне противника Гая был, несомненно, больший опыт, да и ростом он был больше.

Драка окончилась скоро. Противник прижал Воробышка к земле и ударил его в лицо — быстро и сильно, так, что Гай услыхал хруст собственного носа, а следом ощутил тупую ноющую боль. Победитель неспешно поднялся на ноги, явно рисуясь, отряхнул свои лохмотья и неспешной походкой, вразвалочку, двинулся к отвоёванному месту на ступенях. Гай вскочил как ошпаренный и, под улюлюканье толпы, заорал вслед своему сопернику что-то злобное и бессвязное. Кровь, текущая из носа сбегала вниз по верхней губе, наполняя рот тошнотворным солёным вкусом, отдающим дымом и железом.

Кто-то из старших говорил Гаю, что расквашенный нос вылечить куда прочее, чем рану на ноге или руке — достаточно приложить что-нибудь холодное и запрокинуть голову назад. С чем-нибудь холодным в Энтрайме зимой проблем не было, и Воробышек попросту прижался лицом к стене дома, седой от изморози. Кровь остановилась быстро, и мальчик, что бы умыть лицо, разбил тонкий ледок на бочке, стоящей возле мясной лавки. В другой раз Гай был бы горд тем, что он успел умыться и убежать раньше, чем мясник, толстый мужчина с лицом, красным от вина и жара, выбежал наружу с увесистым топором в руке, но сейчас мальчик был слишком расстроен, что бы злорадствовать.

Он привычно сделал крюк, огибая приют, в котором прошло его не слишком счастливое детство. Иногда Воробышек жалел, что не остался в доме призрения при храме, во всяком случае, у него была бы горячая еда и крыша над головой, а понравься он предстоятелю храма, он бы получил там службу.

Он уже толком и не помнил, из-за чего убежал — то ли кто-то из старших ребят заставил его, то ли он сам прибился к беглецам, наслушавшись россказней от тех, кто находился в доме призрения всю свою сознательную жизнь и должен был вот-вот покинуть его стены. Так или иначе, он оказался на улице, маленький, испуганный и отправился бы к праотцам в свою первую зиму, если бы его не нанял на службу кузнец. Когда он стал слишком большим, что бы прочищать кузнечную печь, его выставили вон снабдив, правда, полновесным серебряником, который у него отобрали в первый же день и небольшим запасом пищи.

Вернувшись в своё нынешнее укрытие, расположенное в узком промежутке между двумя домами, Гай-Воробышек обнаружил потухший костёр и сладко посапывающего Ворёнка, прижавшегося спиной к стене и замотанного во все тряпки, какие только можно было найти. Воробышек толкнул своего приятеля в плечо и, пока тот зевал и потягивался, занялся костром, пытаясь высечь искру при помощи давным-давно найденного на улице огнива.

— Ну? — Ворёнок подошёл ближе, всё ещё кутаясь в вонючее тряпье, служившее ему и периной, и матрасом, и одеялом, и плащом в холодные дни.

Воробышек ничего не ответил, только дёрнул плечом и снова зачиркал кресалом о кремень, стараясь высечь искру.

— Сколько сегодня?.. Да и вообще, скоро ты…

— Нисколько, — отрезал Воробышек, не поворачиваясь к товарищу. От бессильной ярости и обиды заломило в горле. — И вообще, знаешь что? Заткнись и отстань от меня!

— Ладно, ладно, — Ворёнок выставил вперёд чумазые ладони. — Я ж только спросил.

Огонь, наконец, заплясал на обрывке пакли и несвежей, серого цвета соломе, которой беспризорники пользовались для растопки. Дождавшись, когда пламя окрепнет, Гай-Воробышек подбросил в костер треснувшую клёпку от бочки и сел перед огнём, обхватив руками колени. Глаза у него были красными то ли от дыма, то ли от невыплаканных слёз. На тонкой, серой от грязи, шее вздувались и опадали вены, будто бы он силился поднять что-то слишком тяжёлое. Ворёнок нерешительно топтался рядом, по-собачьи заглядывая в лицо приятеля, словно пытался прочесть невидимые письмена, которыми была написана причина, вызвавшая такую ярость.

Гай-воробышек хмурился, жевал губы, перебирая в голове все возможные и невозможные способы пережить зиму. Денег было мало, и Гай ума не мог приложить, как их можно заработать. Надеяться на то, что тот незнакомый, сильный парень не придёт к храму завтра, было бесполезно. Однажды доказав свою силу, побив пусть даже такого маленького и слабого, как Воробышек, этот наглец отвадил от себя других любителей занять чужое место. Можно было бы, конечно вернуться к старому ремеслу и попытаться срезать кошелёк у кого-нибудь из господ, которых полным-полно бывает на Торговой Площади в утренние часы, но слишком велик был риск тут же лишиться головы. У многих из этих господ было право носить при себе меч, а за убийство попрошайки знатному господину полагался всего лишь штраф в полтора серебряника. На работу их с Ворёнком вряд ли бы кто взял — уж слишком не любили в Энтрайме беспризорников. Вместо работы их скорее бы окатили кипятком, а то и выдали бы стражникам. А о том, что с бездомным мальчишкой могут сделать стражники, даже думать не хотелось.

У них было скоплено несколько медных монет, да горстка железных дариков, на которые в Энтрайме можно было купить только щепотку соли или локоть самой простой некрашеной нити. Ворёнок все мечтал скопить побольше денег да двинуть на юг, туда, где, как говорят люди, даже зимой тепло, и даже пастух получает золотом.

Гай и был бы не прочь пасти коз где-нибудь, пусть даже за кружку молока за выпас, лишь бы не заботиться о том, где отыскать еды и денег завтра, послезавтра, через луну, но он, в отличие от товарища, не слишком то и верил, что им удастся добраться до побережья. Сколько мальчиков и взрослых мужчин в поисках лучшей доли ушло на Юг, в таинственную страну за морем, да только вот ни один из них назад не вернулся. Для Ворёнка же это было знаком, обещанием неземной благодати, мол, если они не возвращаются на Север, значит, там действительно край полный чудес, как рассказывают.

Глухой удар, раскатившийся над городом, заставил мальчишек вздрогнуть.

— Слышал?! — возбуждённо воскликнул Гай-ворёнок. — Слышал?! Западные господа! Западные господа едут!

За первым ударом последовал второй, мгновением позже раздался и третий. Гай-воробышек нахмурился.

— Никогда не слыхал такого, — негромко сказал он.

Один удар в большой колокол, что висел над главными воротами Энтрайма, говорил о том, что в столицу пожаловали лэндлорды из дальних земель, два — о том, что прибыли иностранные послы, а вот трёх ударов ни Воробышек, ни Ворёнок не слыхали ни разу в жизни и даже не догадывались, о том, что они могли означать.

— Может, пожар? — несмело предположил Ворёнок.

— Если пожар, что трезвонят все колокола, дубина, — отмахнулся его приятель.

— Пойдём, поглядим?

Гай-воробышек колебался. С одной стороны, ему было любопытно посмотреть на причину этих трёх прежде неслыханных ударов, с другой — боязно, но любопытство вскоре пересилило страх, и Воробышек несмело кивнул.

Оба беспризорника знали город как свои пять пальцев, иначе было нельзя, и им не составило труда добраться до главных ворот как раз в тот момент, когда железная решётка поднялась, и по вымощённой камнем улице зацокали конские копыта. Мальчишки изо всех сил работали локтями, продираясь сквозь толпу зевак, собравшихся поглядеть на въезд процессии в город. Городская стража щетинились блестящими наконечниками пик, заставляя людей жаться к стенам домов.

— Ты когда-нибудь видал столько стражников сразу, а? — бросил через плечо Воробышек, изо всех сил вытягивая голову и стараясь хоть краем глаза увидеть верховых, открывавших колонну.

Сзади послышалось яростное сопение и сдавленное «нет».

Гай, отчаявшись прорваться в первый ряд, повертел головой, высматривая хоть что-нибудь, на что можно было бы влезть. В поле зрения оказалась опрокинутая набок старая, уже посеревшая и зацветшая лишайником телега, на которой уже угнездилось трое чумазых мальчишек, по виду — немногим старше него. Гай каким-то чудом успел вскарабкаться к ним как раз в тот момент, когда толпа оглушительно взревела, и вверх полетели шапки.

— Принц! Принц! — раз за разом выкрикивали люди и снова и снова подбрасывали шапки.

Гай, балансирующий на прогнившей доске, неверно прогибающейся под ногами, только фыркнул — будь у него шапка, он бы её вверх бросать не стал, увидь он даже самого Господа, но вскоре про своё фырканье позабыл, едва его взгляд упал на закованных в броню рыцарей, входящих в личную гвардию принца.

Гвардейцы ехали на белоснежных, без единого пятнышка, лошадях, после которых любой, даже самый лучший конь, покажется старой клячей, пригодной лишь для того, что бы продать её живодёру. Начищенные доспехи, украшенные позолотой, блестели так, что глазам было смотреть больно — и это не смотря на то, что с утра небо обложили сизые тучи. Следом за шестью гвардейцами ехал экипаж, с окошками, закрытыми резной деревянной решёткой, запряжённый парой белых же лошадей, почти столь же красивых, как и лошади гвардейцев. На крыше экипажа был укреплён королевский штандарт — алое полотнище с вышитыми фигурами на нём льва и дракона, сцепившимися в смертельной схватке. За королевским экипажем следовал возок с клетками, в которых заливались яростным лаем пятнистые охотничьи собаки со спинами, изогнутыми дугой, точно плечи натянутого лука. Замыкали процессию ещё шестеро гвардейцев на всё таких же великолепных белоснежных конях.

У Воробышка даже дыхание перехватило от доселе невиданного великолепного зрелища. Сердце забилось быстро-быстро, и только здравый смысл удержал мальчика от того, что бы заплясать от восторга на узком борте перевёрнутой телеги.

— А ну, проваливай, сопляк! — послышался скрипучий голос откуда-то снизу, и в следующую минуту Гай, опустивший глаза вниз, увидал самое безобразное лицо, какое он только видел в своей жизни — с кривым, свернутым набок, носом, с одним единственным слезящимся глазом — второй был скрыт от мира гигантской сизой бородавкой, налитым кровью кожаным мешочком, свисающим с брови на щёку.

Ужасный человек протянул руку, стараясь схватить беспризорника за лодыжку, Гай сделал шаг назад, немедля потерял равновесие, и в следующее мгновение всей спиной ощутил удар о землю.

Сизое небо застила тень, перед глазами мелькнули подкованные копыта, и на секунду Гай с удивительной ясностью увидел брызги грязи на белоснежной шерсти. Конское ржание смешалось с человеческим визгом, и, кажется, кто-то выкрикивал его по имени, возница орал на дыбящихся лошадей, гвардейцы орали на стражников, всё вокруг превратилось во что-то странное, вопящее и перевёрнутое. Гай попытался сесть, но конское копыто крепко ударило его по голове, отчего в глазах потемнело, на фоне темноты заплясали белые искры, и чьи-то руки подхватили его с земли и куда-то потащили.

— Клади его сюда, вот сюда, — до меркнущего сознания Гая донёсся мальчишеский голос, в котором сквозили взволнованные, если, конечно, не панические нотки.

— Но ваше Высочество… Ваш отец…

Дальнейшего разговора Гай уже не слышал. Его разум, точно ярмарочный канатоходец, балансировавший на границе сознания, потерял равновесие и ухнул в бездонную черноту болезненного забытья.