Ветра, что дуют из долины (джен)

Любой город с течением времени превращается в зловонную клоаку.

как вороны — неизменные спутники тлена и разложения.

Брогсвид Финвал, «Об истоках рода человеческого».

— Говорят, сегодня приедут господа с запада, — заговорщицки шепнул Гай-ворёнок Гаю-воробышку, обхватывая босые ступни руками и яростно растирая их в попытке согреть.

— Новости тебе блохи нашёптывают? — сварливо отозвался Гай-воробышек. — Мне про это Верзила рассказывал два дня назад ещё.

Ворёнок с досадой уставился на своего тёзку — каким-то невероятным образом тот ухитрялся узнавать все самые свежие новости и сплетни раньше всех. В отличие от других бездомных мальчишек, Воробышек не стремился как можно скорее растрепать их всем своим знакомым, а держал при себе, как заядлые игроки в шатар до последнего держат при себе сильные фигуры.

Заметив разочарованное выражение лица своего приятеля, Воробышек ободряюще похлопал его по плечу.

— Как думаешь, они как в прошлом году привезут с собой музыкантов и жонглёров? Помнишь того, у которого собаки на щите и лошадь вся в красных лентах, а перед ним, помнишь, огнеглотатель шёл? — с интересом, слишком живым, что бы быть подлинным, заговорил Воробышек.

Глаза Гая-ворёнка восторженно заблестели. Ещё бы, как ему не помнить того чернокожего великана, с ног до головы покрытого цветными узорами и натёртого маслом, обнажённого по пояс и будто бы и не замечающего даже противный мелкий снежок шедший в тот день. Ворёнок был падок на пышные зрелища, они вызывали у него настоящий, неподдельный восторг, впрочем, его было легко понять — в жизни беспризорника не слишком много поводов для радости.

Гай-Воробышек ещё раз хлопнул своего товарища по плечу и поднялся с земли, освобождая место у костерка, питаемого пучками пакли и разломанными клёпками от бочек — настоящих дров было не купить, да и кто бы продал их им, босоногим и тощим уличным мальчишкам? Ворёнок поспешно придвинулся ближе к огню, занимая пятачок бурой земли не тронутой изморозью.

Воробышек уже и не смотрел на него, он осторожно выглянул из-за угла кожевенной мастерской, порыскал глазами по улице, высматривая стражников — заметить их было легко благодаря доспехам, начищенным до зеркального блеска и горчичного цвета сюрко — и выскользнул из своего сумрачного укрытия.

Энтрайм вполне заслуженно называли клоповником, сточной канавой королевства, и с этим утверждением было сложно спорить. На десяток сытых жителей столицы, имеющих крышу над головой и стакан красного вина на вечер Рассечения, приходился десяток бездомных, у которых и корка хлеба бывала не каждый день.

Гай-воробышек относился к последним, и каждый день, прожитый в столице для него был неразрывно связан с опасностью. Стражники гоняли беспризорных мальчишек, смеющих просить милостыню на улицах, а уж за воровство легко было поплатиться головой. Не отставали от стражников и торговцы, которые, едва завидев тощую фигурку в лохмотьях, поднимали хай, грозили кулаками да и вообще вели себя так, будто бы у них уже что-то стащили. Единственным местом, где можно было разжиться деньгами или едой, были ступени, ведущие к каменной громаде храма Чрева Господня.

Это строение было, пожалуй, самым монументальным в городе — после, конечно, королевского замка. Пусть позолота и стерлась со шпилей, не выдержав натиска непогоды и пронзительного ветра, без которого в Долине Ветров обходился редкий день, пусть на мраморных полах выросли древа трещин, но храм ещё мог внушить трепет и благоговение человеческим сердцам.

С самого утра Рассечения и до полудня к храму со всех концов Энтрайма стекались толпы нищих, и не зря — разряжённые в шёлк и бархат господа подавали щедро, памятуя о заповеди Иелея: «Во дни скорби давайте и медью и железом, и возвратится вам золотом и серебром». Редкие монеты долетали до земли — грязные, покрытые струпьями и болячками, руки хватали медные дарики ещё в воздухе. На счастливчика, сумевшего ухватить подаяние, немедля набрасывались менее удачливые соседи, всеми силами старающиеся отобрать новоприобретённое богатство. Несчастному разжимали кулаки, нередко ломая при этом пальцы, лезли в карманы, разрывая одежду и иной раз, ничего не находя, заставляли раскрыть рот, в который иные хитрецы торопились сунуть монету. Многие, стремясь сохранить деньги при себе, бросались бежать, но и это было не так просто.

В другие дни на Золотой Лестнице — так попрошайки прозвали ступени, ведущие к вратам храма — было гораздо спокойнее, но подаяния было куда меньше, чем в Рассечение, зато шансов уйти на своих двоих — больше. Четырёх стражников, дежурящих у входа в храм, хватало, что бы растащить сцепившихся нищих, в то время как в Святой День даже отряд, брошенный на борьбу беснующейся толпой, мог и не справиться, просто напросто задавленный тощими, давно не мытыми телами.

Воробышек обычно сидел на седьмой ступени снизу — место было не слишком доходное, да и сам парнишка был не самой важной птицей среди бездомных. Всего лишь мальчишка-беспризорник, не знающий ни отца, ни матери, которого улицы Энтрайма пережуют и выплюнут, не сегодня, так завтра.

Не смотря на то, что седьмая ступень не считалась лакомым куском у нищих, но и на неё находились охотники. Не было, конечно, такой бойни, какая велась за места у самого входа в храм, но Воробышку частенько приходилось пинками и криками прогонять конкурентов.

В тот день его место оказалось занято парнем, которому на вид можно было дать лет семнадцать, а то и больше. Беспризорник дремал, завернувшись в выцветшую холстину и надвинув шапку на самые брови. На камне перед ним блестели две новёхонькие медные монетки — известный трюк среди попрошаек, положить пару монет, что бы подавали охотнее.

Воробышек навесил на лицо угрожающее выражение и подошёл ближе, уперев руки в бока. На языке у него вертелись тысячи разных грубостей, которые бы он с удовольствием обрушил на голову наглеца. Наглец же продолжал спать или, что вернее, притворяться спящим, всё же, для людей, у которых нет за душой ни гроша, два медных дарика — целое состояние, и его нельзя вот так просто оставлять без присмотра.

Воробышек кашлянул. Потом, не дождавшись ответа, кашлянул громче, и, вконец потеряв терпение, пнул нахала под рёбра босой ногой. Удар вышел что надо — сильный и неожиданный. Нищий дёрнулся и широко распахнул глаза, по-совиному моргая и щурясь.

— Проваливай, — низким, дрожащим от гнева голосом проговорил Воробышек, приподнимаясь на носки и изо всех сил стараясь казаться больше, сильнее и увереннее, чем он есть на самом деле.

— Сам проваливай, — проморгавшись, парень оценивающим взглядом скользнул по щуплой фигурке Воробышка и решил, что этот тощий мальчишка никакой угрозы для него не представляет.

— Убирайся, ублюдок! Не то я тебе… тебе…

— Чего? — осклабился наглец, плотнее кутаясь в покрывало и ухмыляясь шире, заметив, как Воробышек по давней привычке переминается на месте, потирая босую ступню одной ноги о голень другой.

— Кишки выпущу! — рявкнул Воробышек.

Ломающийся мальчишеский голос дал петуха, и вместо грозного рыка раздался писк слепого котёнка, отчего незнакомый парень покатился со смеху, а Гай покраснел не то от стыда, не то от переполняющей го бессильной злобы.

Не придумав ничего лучше, Воробышек вцепился в шапку наглеца, стараясь ухватить и волосы, и двое беспризорников покатились по лестнице, молча колошматя друг друга кулаками. Вокруг них немедля собралась толпа зевак, возгласами и криками подбадривающая то одного то другого. Гай дрался отчаянно, используя все известные ему подлые приёмы, выученные во многих уличных стычках, подобных этой, и доведённые им до совершенства, но и его противник не отличался рыцарственным благородством и кусался, царапался и лягался он не менее яростно, чем сам Воробышек. Кроме того, на стороне противника Гая был, несомненно, больший опыт, да и ростом он был больше.

Драка окончилась скоро. Противник прижал Воробышка к земле и ударил его в лицо — быстро и сильно, так, что Гай услыхал хруст собственного носа, а следом ощутил тупую ноющую боль. Победитель неспешно поднялся на ноги, явно рисуясь, отряхнул свои лохмотья и неспешной походкой, вразвалочку, двинулся к отвоёванному месту на ступенях. Гай вскочил как ошпаренный и, под улюлюканье толпы, заорал вслед своему сопернику что-то злобное и бессвязное. Кровь, текущая из носа сбегала вниз по верхней губе, наполняя рот тошнотворным солёным вкусом, отдающим дымом и железом.

Кто-то из старших говорил Гаю, что расквашенный нос вылечить куда прочее, чем рану на ноге или руке — достаточно приложить что-нибудь холодное и запрокинуть голову назад. С чем-нибудь холодным в Энтрайме зимой проблем не было, и Воробышек попросту прижался лицом к стене дома, седой от изморози. Кровь остановилась быстро, и мальчик, что бы умыть лицо, разбил тонкий ледок на бочке, стоящей возле мясной лавки. В другой раз Гай был бы горд тем, что он успел умыться и убежать раньше, чем мясник, толстый мужчина с лицом, красным от вина и жара, выбежал наружу с увесистым топором в руке, но сейчас мальчик был слишком расстроен, что бы злорадствовать.

Он привычно сделал крюк, огибая приют, в котором прошло его не слишком счастливое детство. Иногда Воробышек жалел, что не остался в доме призрения при храме, во всяком случае, у него была бы горячая еда и крыша над головой, а понравься он предстоятелю храма, он бы получил там службу.

Он уже толком и не помнил, из-за чего убежал — то ли кто-то из старших ребят заставил его, то ли он сам прибился к беглецам, наслушавшись россказней от тех, кто находился в доме призрения всю свою сознательную жизнь и должен был вот-вот покинуть его стены. Так или иначе, он оказался на улице, маленький, испуганный и отправился бы к праотцам в свою первую зиму, если бы его не нанял на службу кузнец. Когда он стал слишком большим, что бы прочищать кузнечную печь, его выставили вон снабдив, правда, полновесным серебряником, который у него отобрали в первый же день и небольшим запасом пищи.

Вернувшись в своё нынешнее укрытие, расположенное в узком промежутке между двумя домами, Гай-Воробышек обнаружил потухший костёр и сладко посапывающего Ворёнка, прижавшегося спиной к стене и замотанного во все тряпки, какие только можно было найти. Воробышек толкнул своего приятеля в плечо и, пока тот зевал и потягивался, занялся костром, пытаясь высечь искру при помощи давным-давно найденного на улице огнива.

— Ну? — Ворёнок подошёл ближе, всё ещё кутаясь в вонючее тряпье, служившее ему и периной, и матрасом, и одеялом, и плащом в холодные дни.

Воробышек ничего не ответил, только дёрнул плечом и снова зачиркал кресалом о кремень, стараясь высечь искру.

— Сколько сегодня?.. Да и вообще, скоро ты…

— Нисколько, — отрезал Воробышек, не поворачиваясь к товарищу. От бессильной ярости и обиды заломило в горле. — И вообще, знаешь что? Заткнись и отстань от меня!

— Ладно, ладно, — Ворёнок выставил вперёд чумазые ладони. — Я ж только спросил.

Огонь, наконец, заплясал на обрывке пакли и несвежей, серого цвета соломе, которой беспризорники пользовались для растопки. Дождавшись, когда пламя окрепнет, Гай-Воробышек подбросил в костер треснувшую клёпку от бочки и сел перед огнём, обхватив руками колени. Глаза у него были красными то ли от дыма, то ли от невыплаканных слёз. На тонкой, серой от грязи, шее вздувались и опадали вены, будто бы он силился поднять что-то слишком тяжёлое. Ворёнок нерешительно топтался рядом, по-собачьи заглядывая в лицо приятеля, словно пытался прочесть невидимые письмена, которыми была написана причина, вызвавшая такую ярость.

Гай-воробышек хмурился, жевал губы, перебирая в голове все возможные и невозможные способы пережить зиму. Денег было мало, и Гай ума не мог приложить, как их можно заработать. Надеяться на то, что тот незнакомый, сильный парень не придёт к храму завтра, было бесполезно. Однажды доказав свою силу, побив пусть даже такого маленького и слабого, как Воробышек, этот наглец отвадил от себя других любителей занять чужое место. Можно было бы, конечно вернуться к старому ремеслу и попытаться срезать кошелёк у кого-нибудь из господ, которых полным-полно бывает на Торговой Площади в утренние часы, но слишком велик был риск тут же лишиться головы. У многих из этих господ было право носить при себе меч, а за убийство попрошайки знатному господину полагался всего лишь штраф в полтора серебряника. На работу их с Ворёнком вряд ли бы кто взял — уж слишком не любили в Энтрайме беспризорников. Вместо работы их скорее бы окатили кипятком, а то и выдали бы стражникам. А о том, что с бездомным мальчишкой могут сделать стражники, даже думать не хотелось.

У них было скоплено несколько медных монет, да горстка железных дариков, на которые в Энтрайме можно было купить только щепотку соли или локоть самой простой некрашеной нити. Ворёнок все мечтал скопить побольше денег да двинуть на юг, туда, где, как говорят люди, даже зимой тепло, и даже пастух получает золотом.

Гай и был бы не прочь пасти коз где-нибудь, пусть даже за кружку молока за выпас, лишь бы не заботиться о том, где отыскать еды и денег завтра, послезавтра, через луну, но он, в отличие от товарища, не слишком то и верил, что им удастся добраться до побережья. Сколько мальчиков и взрослых мужчин в поисках лучшей доли ушло на Юг, в таинственную страну за морем, да только вот ни один из них назад не вернулся. Для Ворёнка же это было знаком, обещанием неземной благодати, мол, если они не возвращаются на Север, значит, там действительно край полный чудес, как рассказывают.

Глухой удар, раскатившийся над городом, заставил мальчишек вздрогнуть.

— Слышал?! — возбуждённо воскликнул Гай-ворёнок. — Слышал?! Западные господа! Западные господа едут!

За первым ударом последовал второй, мгновением позже раздался и третий. Гай-воробышек нахмурился.

— Никогда не слыхал такого, — негромко сказал он.

Один удар в большой колокол, что висел над главными воротами Энтрайма, говорил о том, что в столицу пожаловали лэндлорды из дальних земель, два — о том, что прибыли иностранные послы, а вот трёх ударов ни Воробышек, ни Ворёнок не слыхали ни разу в жизни и даже не догадывались, о том, что они могли означать.

— Может, пожар? — несмело предположил Ворёнок.

— Если пожар, что трезвонят все колокола, дубина, — отмахнулся его приятель.

— Пойдём, поглядим?

Гай-воробышек колебался. С одной стороны, ему было любопытно посмотреть на причину этих трёх прежде неслыханных ударов, с другой — боязно, но любопытство вскоре пересилило страх, и Воробышек несмело кивнул.

Оба беспризорника знали город как свои пять пальцев, иначе было нельзя, и им не составило труда добраться до главных ворот как раз в тот момент, когда железная решётка поднялась, и по вымощённой камнем улице зацокали конские копыта. Мальчишки изо всех сил работали локтями, продираясь сквозь толпу зевак, собравшихся поглядеть на въезд процессии в город. Городская стража щетинились блестящими наконечниками пик, заставляя людей жаться к стенам домов.

— Ты когда-нибудь видал столько стражников сразу, а? — бросил через плечо Воробышек, изо всех сил вытягивая голову и стараясь хоть краем глаза увидеть верховых, открывавших колонну.

Сзади послышалось яростное сопение и сдавленное «нет».

Гай, отчаявшись прорваться в первый ряд, повертел головой, высматривая хоть что-нибудь, на что можно было бы влезть. В поле зрения оказалась опрокинутая набок старая, уже посеревшая и зацветшая лишайником телега, на которой уже угнездилось трое чумазых мальчишек, по виду — немногим старше него. Гай каким-то чудом успел вскарабкаться к ним как раз в тот момент, когда толпа оглушительно взревела, и вверх полетели шапки.

— Принц! Принц! — раз за разом выкрикивали люди и снова и снова подбрасывали шапки.

Гай, балансирующий на прогнившей доске, неверно прогибающейся под ногами, только фыркнул — будь у него шапка, он бы её вверх бросать не стал, увидь он даже самого Господа, но вскоре про своё фырканье позабыл, едва его взгляд упал на закованных в броню рыцарей, входящих в личную гвардию принца.

Гвардейцы ехали на белоснежных, без единого пятнышка, лошадях, после которых любой, даже самый лучший конь, покажется старой клячей, пригодной лишь для того, что бы продать её живодёру. Начищенные доспехи, украшенные позолотой, блестели так, что глазам было смотреть больно — и это не смотря на то, что с утра небо обложили сизые тучи. Следом за шестью гвардейцами ехал экипаж, с окошками, закрытыми резной деревянной решёткой, запряжённый парой белых же лошадей, почти столь же красивых, как и лошади гвардейцев. На крыше экипажа был укреплён королевский штандарт — алое полотнище с вышитыми фигурами на нём льва и дракона, сцепившимися в смертельной схватке. За королевским экипажем следовал возок с клетками, в которых заливались яростным лаем пятнистые охотничьи собаки со спинами, изогнутыми дугой, точно плечи натянутого лука. Замыкали процессию ещё шестеро гвардейцев на всё таких же великолепных белоснежных конях.

У Воробышка даже дыхание перехватило от доселе невиданного великолепного зрелища. Сердце забилось быстро-быстро, и только здравый смысл удержал мальчика от того, что бы заплясать от восторга на узком борте перевёрнутой телеги.

— А ну, проваливай, сопляк! — послышался скрипучий голос откуда-то снизу, и в следующую минуту Гай, опустивший глаза вниз, увидал самое безобразное лицо, какое он только видел в своей жизни — с кривым, свернутым набок, носом, с одним единственным слезящимся глазом — второй был скрыт от мира гигантской сизой бородавкой, налитым кровью кожаным мешочком, свисающим с брови на щёку.

Ужасный человек протянул руку, стараясь схватить беспризорника за лодыжку, Гай сделал шаг назад, немедля потерял равновесие, и в следующее мгновение всей спиной ощутил удар о землю.

Сизое небо застила тень, перед глазами мелькнули подкованные копыта, и на секунду Гай с удивительной ясностью увидел брызги грязи на белоснежной шерсти. Конское ржание смешалось с человеческим визгом, и, кажется, кто-то выкрикивал его по имени, возница орал на дыбящихся лошадей, гвардейцы орали на стражников, всё вокруг превратилось во что-то странное, вопящее и перевёрнутое. Гай попытался сесть, но конское копыто крепко ударило его по голове, отчего в глазах потемнело, на фоне темноты заплясали белые искры, и чьи-то руки подхватили его с земли и куда-то потащили.

— Клади его сюда, вот сюда, — до меркнущего сознания Гая донёсся мальчишеский голос, в котором сквозили взволнованные, если, конечно, не панические нотки.

— Но ваше Высочество… Ваш отец…

Дальнейшего разговора Гай уже не слышал. Его разум, точно ярмарочный канатоходец, балансировавший на границе сознания, потерял равновесие и ухнул в бездонную черноту болезненного забытья.

Самую мысль о возможности предательства уже следует считать предательством.

Броган II, король Норхейма.

Его Светлость, лэндлорд Брейбек возвращался с охоты ещё более мрачным, чем уезжал. Дело было вовсе не в том, что каурая кобыла, его любимица, захромала, и не в том, что его лучшая гончая провалилась в ловчую яму и, сломав хребет, издохла. Причина его угрюмости была много серьёзнее, чем каждодневные неурядицы.

Под копытами серой в яблоках лошади по весеннему чавкал раскисший суглинок — в этом году холода, казалось, решили обойти стороной владения Брейбека. Хоть и минула уже вторая луна зимы, вместо снега шел дождь, мелкий настолько, что капли, больше похожие на водяную пыль, надолго повисали в воздухе, превращаясь в противный влажный туман, особенно плотный в низинах. По всем приметам скоро уже должны были ударить морозы, но они всё задерживались и задерживались, приводя простой люд в отчаяние. Крестьяне стенали — того и гляди, обманутые коварным теплом, в рост раньше срока пойдут озимые. Первый же заморозок уничтожит нежные всходы, и по весне придётся высевать вдвое больше зерна, чем рассчитано, а для этого зимой придётся затянуть пояса потуже. Но не скверная погода и даже не грядущий голод были причиной дурного настроения лорда Морана. В конце концов, посевы погибали в его землях не раз и не два, и лорд каждый раз неизменно открывал житницы для своих крестьян.

Его Светлость со свитой миновали молодую осиновую рощу, весной и летом радующую глаз зелёной листвой, а сейчас голую, обглоданную, как кость, оставшаяся на столе после трапезы. Они съехали с разбитой колёсами телег дороги, и под копытами лошадей захрустели мелкие камешки — далее их путь лежал к подножью Западного Хребта, где среди серых скал стоял Горный Чертог, родовой замок лорда Брейбека.

— Мой лорд? — мальчишка-оруженосец, приставленный к нему недавно, и имени которого лорд никак не мог запомнить, подъехал к своему господину ближе. — Сокольничий спрашивает, довольны ли вы птицами.

Моран мазнул по юноше невидящим взглядом и небрежно кивнул, после чего выслал своего коня вперёд. Встречный ветер разлохматил каштановые, тронутые ранней сединой, волосы лорда. Только оставив свою свиту далеко посади, Брейбек осадил свою лошадь, заставив её перейти на шаг. Близость посторонних людей мешала ему думать, а подумать было о чем.

Король снова не принял его. Вот уже много лун он просил аудиенции у государя, слал ему богатые подарки в знак почтения, надеясь расположить его к себе, но король неизменно пренебрегал его просьбами. Гонцы, отправленные в Энтрайм, возвращались, везя с собой письма, в которых было много пышных слов и цветистых оборотов, но мало смысла.

— Он боится, Моран, — говорил Отис Прей, его старинный друг. — Боится услышать то, что ты ему скажешь.

За последние пятнадцать лет король изрядно охладел к Западному Порубежью и его лендлордам. Раньше государь благоволил им, неизменно становящимся на защиту королевства от абореев и дикарей-кочевников, живущих за Закатным Хребтом и из года в год рвущиеся через Пёсью Пасть в земли Норхейма. Теперь же король окружил себя уроженцами Срединных Земель, избалованными неженками, любителями пышных зрелищ и прочей ерунды, вроде музыки и поэзии, развращающими душу и превращающими мужчину в слабейшую из женщин. По слухам, доходящим до лорда Брейбека, нынешний монарший двор более походил на ярмарочный цирк, чем на собрание людей, занимающихся государственными делами.

Брейбек остановился у ворот замка, ожидая свиту, отставшую от него не меньше, чем на фарлонг. Издалека эти люди, одетые в охотничьи костюмы, казались не более чем размытое цветовое пятно, выделяющееся на фоне низкого, свинцово-серого неба, так же ясно, как след от пощёчины на мрамористо-белой щеке. Все они были преданы своему господину, как и положено вассалам. Крепкие, сильные, благородные люди, твёрдые в своих решениях и принципах, точно горные отроги и скалы их родных земель.

Нагнавший Морана оруженосец почтительно склонился, оставаясь при этом в седле, и протянул своему господину охотничий рог. Его пение заставило стражников на стене загрохотать латами, засуетиться, опустить подвесной мост, сделанный из твёрдой как гранит, древесины железного дуба.

Горный Чертог по праву считался непреступной твердыней. Много сотен лет назад, первый из лордов, получивший во владение эти земли, повелел выстроить замок, который был бы под стать этому суровому краю. Триста лет люди упрямо вгрызались в скалы, прежде чем замок приобрёл свои нынешние очертания — башни, впивающиеся шпилями в небо, похожие на горные пики; вытесанная из цельного камня крепостная стена с огромными зубцами; лабиринт из тоннелей, некоторые из которых выходили по ту сторону Закатного Хребта.

Конские копыта застучали по мосту, перекинутому через узкую расщелину, отделяющую замок от внешнего мира, и горное эхо далеко разносило этот звук, делая его дребезжащим и звонким, будто кто-то барабанил кончиками длинных ногтей по стеклу. Лорд и его свита въехали во внутренний двор, похожий по форме на чашу, со дна которой вырастал донжон, смутно напоминающий клык дикого животного. Изнутри к крепостным стенам лепились десятки неказистых на вид сооружений, сделанных из дерева и необработанных камней — оружейные, кузницы, склады и прочие необходимые в хозяйстве строения. Тут и там на отрогах скал виднелись деревянные башенки, «орлиные гнёзда», откуда предгорья и расстилающуюся внизу равнину было видно, как на ладони. К «орлиным гнёздам» вели узкие, вырубленные в скалах, каменные лестницы, с земли кажущиеся косыми штрихами, чёткими, будто нарисованными тушью.

Слуги помогли лорду и его спутникам спешиться и, взяв лошадей ид уздцы, отвели их на конюшню, сокольничий надевал на головы птицам колпачки и пересаживал их в деревянные клетки. Птицы хлопали крыльями и издавали хриплые вопли, недовольные таким обращением. Брейбек, сложив руки на груди, исподлобья наблюдал за суетой, вызванной его возвращением. Ему на ум вдруг пришло, что его именно его присутствие заставляет замок жить, что без него все, кто его сейчас окружают — конюшие, дворовые слуги, кузнецы — погружаются в зачарованный сон, как в сказках, которые покойная мать рассказывала ему в детстве на ночь.

— Ваша Светлость! — лэндлорд вздрогнул, вырванный неожиданным окликом из своих размышлений. Кастелян замка, немолодой уже человек, коротко стриженный и грузный, подобрав полы своей выцветшей от времени котты, несоразмерно длинной его малому росту, спешил к своему господину со стороны донжона. — Ваша Светлость, к вам прибыл посланник…

На тонких губах лэндлорда заиграла торжествующая улыбка, похожая на голодный оскал хищника, загнавшего свою жертву — его усилия не были напрасны и король обратил на него свою высочайшую милость. Всё же государь, пусть теперь он и благоволит к нарядным лордам Срединных Земель, ещё не окончательно размяк под их влиянием и помнит о своих верных вассалах, стерегущих западную границу.

— … от конунга Абора.

Моран не мог в это поверить.

— Что? — переспросил он, надеясь, что ослышался.

Но нет.

— Посланник конунга Абора, ваша Светлость, — повторил кастелян, с тревогой наблюдая, как улыбка, расцветшая было на суровом, будто бы высеченном из камня, лице его господина, медленно гаснет, точно огонь в очаге, куда давно не подбрасывали дров. — У него была верительная грамота, подписанная самим конунгом и подарок для вас, ваша Светлость…

Лэндлорд сплюнул и гневно зыркнул на управляющего, отчего тот нервно сглотнул и затрясся, как осиновый лист. Кастелян знал о ненависти своего господина к абореям, как знал и о его крутом нраве, и не желал прочувствовать его на своей шкуре.

— Он посол, ваша Светлость, мы забрали у него его меч! — с отчаянием воскликнул кастелян, но лицо лорда снова превратилось в каменную маску.

— Где он? — отрывисто поинтересовался у управляющего Моран, стремительным шагом направляясь к донжону.

— Мы поселили его в гостевом покое, — чуть не плача, прошептал кастелян, от волнения позабыв прибавить к своим словам «ваша Светлость». Он торопливо засеменил за своим господином, на ходу по-бабьи заламывая руки и беззвучно шевеля губами, моля всех известных ему богов о милости.

Гостевые покои располагались почти на самом верху донжона, и чтобы попасть в них, нужно было подняться по крутой лестнице, которая точно гигантская змея обвивала башню снаружи. Моран взбежал по ней вверх, перепрыгивая через две, а то и три ступени, будто бы окрылённый яростью, в то время как кастелян пыхтел и обливался потом за его спиной, бормоча себе под нос бессвязные извинения.

В просто обставленном гостевом покое помимо аборея, поднявшегося из своего кресла при звуке открывающейся двери, были ещё двое — чашник, держащий в руках кувшин с вином и зорко следящий за тем, что бы кубок посланца не пустовал, и мальчишка, на голову которого был косо нахлобучен островерхий шлем чужестранца. Мальчик сидел за столом напротив аборея, спиной к входу, болтал ногами, но стоило хозяину замка войти в комнату, как он обернулся, и с новым приливом гнева Моран узнал в нём собственного сына.

— Отец! — воскликнул мальчик, вскакивая со стула и с обидой глядя на остановившегося в дверях Морана. — Я ждал тебя. Ты уехал на охоту и даже не сказал мне...

Лорд Брейбек пропустил упрек мимо ушей. Он стоял, перекатываясь с пятки на носок, заложа большие пальцы за пояс своего охотничьего костюма.

— Отец?

Брейбек сурово посмотрел на своего семилетнего сына, чудесное кудрявое дитя с белой, как молоко, кожей и россыпью бледных веснушек на щеках, унаследованных от матери. Мальчик поправил сползающий на шлем, шмыгнул носом и по-щенячьи склонил голову на бок, ожидая ответа.

— Герт, тебе не надо быть здесь, — холодно промолвил лэндлорд.

— Но...

— Эрл, проводи молодого лорда в его покои, — услыхав свое имя, кастелян торопливо поклонился и протянул мальчику руку, которую тот, впрочем, проигнорировал. — Герт!

— Да? — юный Брейбек обернулся.

— Отдай нашему гостю его шлем.

— Но Зейн мне его подарил! — возмутился Герт, но, увидев недовольное выражение отцовского лица, вернулся в комнату и, сняв шлем с кудрявой головы, шваркнул им по столу.

— Я разрешу тебе взять у кузнеца любой шлем, какой тебе понравится, — пообещал Моран, глядя аборею в глаза. — Все равно, этот не так уж и хорош, как кажется.

Чужеземец ничего не сказал в ответ, только усмехнулся уголком рта.

Когда за Гертом и сопровождающим его кастеляном захлопнулась дверь, Моран приблизился к посланнику и, не дойдя пары шагов, остановился, рассматривая его с брезгливым любопытством, подобным тому, с каким смотрят на мертвую крысу или раздавленного таракана.

Аборей был молод и хорош собой. В свете очага его смуглая кожа, нетипичная для представителей его народа, отливала золотом, чёрные волосы были перевиты тонким золотым шнуром, карие глаза, подведённые сурьмой, насмешливо щурились, красивые губы изгибались в загадочной полуулыбке, и в целом посланец производил впечатление человека хитрого и самоуверенного. Не смотря на то, что в очаге, сложенном из гладко отшлифованных кусков гранита, горел огонь, он продолжал кутаться в шерстяной, очень теплый плащ, подбитый мехом серебристой лисы. Судя по этому меху и золотым перстням, унизывавшим пальцы посла, он происходил из знатного и весьма богатого рода.

— Так значит, Зейн? — удивленно поднял кустистые брови Моран. — Не слыхал, что бы в Аборе так детей называли.

— А вы разве много знаете об Аборе? — медовым голосом спросил посол. Моран и бровью не повел, сделав вид, будто бы не заметил подначки. — Но да, я аборей только наполовину, по матери.

— Если вы намекаете на то, что моя нелюбовь к вам должна также уменьшиться наполовину, вы ошибаетесь, — в тон Зейну отвечал Брейбек.

Посол только мягко рассмеялся.

— Вы так и не представились, — процедил сквозь зубы Брейбек и заложил руки за спину.

— О, — Зейн даже и не подумал смутиться. — Тан конунга Аборея, Зейн Искапар, к вашим услугам.

И он склонился перед лэндлордом в изящном поклоне.

— Рад знакомству, — Брейбек коротко кивнул в ответ, скривившись так, будто бы у него разом заболели все зубы.

Тан вернулся в своё кресло и жестом пригласил Морана сесть напротив. Лорд в ответ только нахмурился. Каким-то образом этот нахальный аборей заставлял его чувствовать себя гостем в собственном доме.

Стоило Морану занять своё место за столом, как к нему поспешил чашник. Лорд накрыл стоящий перед ним деревянный кубок ладонью — вино, как известно, путало мысли и развязывало язык, а Брейбеку нужно было сохранять сознание чистым, а ум острым.

— Итак, вам, должно быть, интересно, зачем же конунг Абора отправил к вам посла, — насмешливую ухмылочку с лица Искапара как водой смыло, он посерьезнел и, подавшись вперёд, впился в лицо Брейбека изучающим взглядом. Лэндлорду не оставалось ничего, кроме как медленно кивнуть. — Мой господин послал меня к вам в качестве парламентёра…

— Договор о мире? — брови Морана взлетели вверх, словно вспугнутые птицы.

Похоже, что конунг Виллем помутился рассудком, раз решил, что между ним и лэндлордами Порубежья может возникнуть хотя бы подобие мира. Никто уже и не помнил, с чего началась война между Норхеймом и Абором, да и это было уже не важно — для обоюдной ненависти не нужно много причин. Достаточно уже того, что на свете есть норнары и есть абореи.

— И не только, — губы тана растянулись в улыбке, но глаза остались серьезными. — Мы дадим вам то, о чём под рукой Алдриков вам оставалось только мечтать, ваша Светлость. Независимость Запада. Один король, один народ, один путь.

Брейбек шумно сглотнул. Его большие руки, больше приставшие крестьянину, чем лорду, до сих пор покойно лежавшие на стол, сами собой сжались в кулаки с такой силой, что хрустнули фаланги пальцев.

Пожалуй, независимость была самой отчаянной и несбыточной мечтой любого из лэндлордов Западного Порубежья. Стать свободными. Жить так, как того требуют их законы и обычаи, а не так, как велит с высокого престола король и его верные псы — храмовые крысы, рабы своего бога, умершего в незапамятные времена.

Но с другой стороны…

— Нет, — отрезал Брейбек. — Не поверю в то, что абореи предлагают что-то бескорыстно.

— Никто и ничего не предлагает бескорыстно, ваша Светлость, — мягко заметил Зейн, переплетая свои смуглые пальцы. Золотые кольца звякнули друг по другу.

— Тогда какой у вас резон? Не поверю, что вам так важна наша свобода.

— Уж не думаете ли вы, ваша Светлость, что я расскажу вам обо всех целях, что преследует конунг?.. — нет, Брейбек на это и не рассчитывал. Абореи никогда не были настолько глупы, что бы расставлять свои фигуры на глазах у соперника. — Подумайте о том, что даёт вам король и что он у вас берёт. Подумайте о выгоде, которую принесёт вам отделение от Норхейма, ваша Светлость.

Моран колебался. С одной стороны, предложение было заманчивым. Навсегда перестать зависеть от изнеженных лордов Срединных Земель. Престать отдавать им львиную долю того, что родила их каменистая, неплодородная земля; больше не отправлять в Энтрайм обозы, груженные мехами лис и каменных львов, что в изобилии водились в предгорьях; освободиться от бремени рекрутской повинности, ежегодно забирающей из деревень самых сильных и здоровых мужчин.

С другой стороны это могло быть ловушкой. Что мешало тану, получив согласие Брейбека вскочить в седло и поехать не к своему конунгу, а к королю и рассказать о готовящемся восстании?

— А ваш друг, лорд Прей, говорил, что для вас нет ничего более значимого, чем благоденствие ваших земель, — протянул Искапар, видя терзания Морана.

— Вы говорили с Отисом? — поднял неверящий взгляд на посла Брейбек, не ожидавший такого поворота событий.

— Я был послан ко всем лордам Западного Порубежья, ваша светлость, а не только к вам, — в голосе посла прозвучали нотки гордости, и на краткое мгновение Зейн из надменного аборейского тана превратился в обычного человека. Брейбек отчасти понимал его: ещё бы, такой молодой, а ему уже поручают столь важные дела, как тут не гордиться. — И, в знак доброй воли, мой господин шлёт вам подарок.

Аборей нагнулся и вытащил из-под стола кованый ларец. На вид ларец был довольно тяжёлым и Брейбек попенял себе за то, что недооценил молодого тана.

— Прошу, — Зейн пододвинул сундучок к Морану и нетерпеливо потёр руки, словно сам сгорал от желания увидеть то, что находилось внутри.

Брейбек медлил. Он со свойственной ему подозрительностью осмотрел ларец, изготовленный, кстати, весьма искусно. Пусть он и был выкован из простого железа, но аборейские кузнецы издавна славились своим мастерством, и сундучок выглядел как настоящее произведение искусства. Цветы, украшавшие крышку, казались живыми, и Брейбеку не верилось, что человек своими грубыми руками может создать что-то настолько прекрасное.

Помедлив ещё с минуту, Моран откинул узорную крышку. На бархатной подушке лежала корона, отлитая из красного аборейского золота. Моран замер, изумлённо глядя на неё. Медленно, как будто каждое движение давалось ему с трудом, он протянул дрожащие руки и взял венец, ощущая холодок благородного металла и его приятную тяжесть. Брейбек зачарованно провёл загрубевшими от рукояти меча, пальцами по мелким зубцам и… отложил в сторону, почти что отбросил, как отбрасывают одеяло, пробудившись от ночного кошмара.

— Каждому из лордов подарили такую, а, Зейн? — насмешливо поинтересовался Моран.

— Нет, — тан отрицательно покачал головой. — Знать своих врагов нужно так же хорошо, как и своих друзей, если не лучше. Мы знаем о каждом из лордов Порубежья столько, сколько вы о себе сами не знаете, и, поверьте мне, ваша Светлость, для Запада лучшего короля, чем вы, найти невозможно.

Безупречно отполированное золото короны отражало огненные блики — красные на красном — и на секунду Морану показалось, будто благородный металл запачкан кровью.