Delirium tremens (гет)

Старший лейтенант госбезопасности Василий Воробьев дрожащей от долгого запоя рукой разлил водку в два стакана и пододвинул один сидящему напротив собутыльнику.

Близилась полночь, хоть стрелки больших настенных часов остановились где-то на двадцати минутах восьмого. Воробьева последнее время стал раздражать и пугать бой часов, и он, не выдержав, стукнул по деревянному корпусу так, что мелкие латунные детальки механизма рассыпались по полу. И стало тихо.

На исцарапанном столе, по-холостяцки прикрытом засаленной газеткой, стояла дрожаще и тускло посвечивающая керосинка. За плотно зашторенными окнами застыла в тишине и страхе ночная Москва. Тянуло осенним холодком, и расползалась по улицам липкая и удушливая, как туберкулез, духота.

Василию трудно было дышать, и мучила испарина. Он тяжело пил уже второй месяц, но водка на языке была, как вода — уже не жгла и не пьянила. Болезненно хотелось вспоминать и говорить. Благо, старый (еще со времен Союза революционной молодежи) приятель — бывший рабкор и преподаватель стенографии Аркадий Вайбель в последние недели стал для Воробьева отличным слушателем.

— Вот ты, Аркаш, в любовь с первого взгляда веришь? — задал Василий риторический вопрос, пытаясь сфокусироваться на расплывающемся в алкогольном тумане лице собеседника. — Хочешь верь, хочешь нет, а действительно было так: я как увидел Ирину в первый раз на бульваре, так сразу влюбился по уши, как только бывает один раз в жизни.

Была весна тринадцатого года. И помнишь, про него потом говорили — благословенный год. Никто еще не ждал ни войны, ни революции, жили без страха. Я тогда еще учился в гимназии, а после занятий работал у дяди в мастерской. И вот сидел я как-то на бульваре, на лавочке, с обеда в кармане кусочек хлеба завалялся, и я птичкам крошил. А Ира возвращалась со своих высших курсов и на эту же лавочку прямо рядом со мной присела, немного отдохнуть. Я на нее как глянул, так и оторваться не могу — так и разглядываю. А знаешь, — Воробьев слегка усмехнулся, как-то неприятно, — тогда ведь это было неприлично, слишком барышней рассматривать… Она в накидке меховой была, но жарко, солнце по-весеннему греет и все тает, и она чуть мех этот свой приспустила с плеч… платье серое, пуговки перламутровые, оборочка кружевная поверху… ну я осмелел, взгляд поднял… из-под шляпки бархатной волосы белокурые вьются, прямо над ушком заколочкой собраны, носик маленький, вздернутый чуть-чуть, румянец на лице. Тут она ко мне обернулась, и глаза у нее такие голубые, очень красивые, вроде и лукавые чуть-чуть, но и в чем-то будто детские. Я испугался, сразу взгляд опустил. А она спрашивает так просто: «Воробушков прикармливаете?». Я смутился ужасно, крошки высыпал, руку о штаны вытер. «Да», — отвечаю. Ну а что еще сказать, в самом деле. И она тоже молчит, но не отворачивается, ну я как и выпалил: «Я птиц вообще люблю всяких, а вы?». Она смеется, «тоже люблю», — говорит.

Тут уж я успокоился немного, представиться догадался. «Василий, — говорю, — меня зовут, в гимназии учусь». Она отвечает: «А меня Ирина, будем знакомы. Вы очень приятный и воспитанный молодой человек». Ну, мы разговорились вроде как даже, хоть убей, не помню, что за ерунду нес, от волнения видимо. И предложил ее до дома проводить или хотя бы по бульвару. И она согласилась, представь себе! Домой в мастерскую прибежал счастливый, даже сдуру дяде рассказал, что с барышней на бульваре познакомился, очень красивой, дворянкой. Ну дядя меня отлупил за то, что шатался час целый незнамо где, усадил за работу. А на следующий день я опять на бульваре сидел, на той же лавочке, Ирину ждал. Несколько дней не было ее, я уж извелся весь, думал, больше не увижу. В воскресенье с самого утра сидел, ждал, погода была чудесная, людей много гуляло, я почему-то так и думал, что ей тоже захочется прогуляться. И точно: еще издали ее увидел, она не в мехах была, а в пальто французском модном, знаешь, такое, что под заказ, дороже, чем вся дядина мастерская стоит. Ну я подбежал к ней, поздоровался, сразу предложил проводить. Я смущаться, конечно, меньше не стал, но меня вроде как несло уже — расхрабрился совершенно.

Мы тогда долго гуляли, Ирина много мне рассказала о себе. Отец ее был очень богатый фабрикант, наполовину немец, а мать действительно из дворян. И Ира так говорила: «Я совсем немного дворянка» и смеялась, но на самом деле она этим очень гордилась, хотя ее дед по матери потерял имение, и все его сыновья жили службой. Но для меня она все равно была по положению все равно что великая княгиня. Я и надеяться боялся, что она захочет продолжать со мной прогуливаться. Очень боялся, что она сочтет меня надоедливым и плохо воспитанным. Но мы в тот день гуляли и беседовали долго и сговорились встретиться еще в следующее воскресение. После утренней службы бродили по Москве почти до обеда, она даже разрешила взять себя под руку, будто мы натурально были пара. И вот мы шли, она рассказывала, как была в театре на опере и спросила: «А вы, Василий, бывали в театре?» Мне стыдно было ужасно, но пришлось ответить, что нет, ни разу, если ярмарочные представления, конечно, не считать. Ира рассмеялась и сказала, что я очень забавный.

На углу Царицынской улицы в лавке продавали всякие дорогие сласти, и я решился угостить Ирину. Мне дядя давал всего рубль на неделю, но всегда в воскресенье утром, так что я купил большую коробку шоколадных конфет с лентой, вроде тех, в которых эсеры свои бомбы носили, и еще два пакетика всяких засахаренных орешков и фруктов. У меня после этого осталось всего тридцать копеек, но я был доволен собой безмерно.

Василий прервался, плеснул себе еще водки. Стакан Вайбеля, как всегда, оставался полным.

— Четыре месяца мы с ней так гуляли под руку, она разрешала целовать себя иногда в щеку, я старался радовать ее и дарить всякие сладости и цветы. А ее это, наверное, очень забавляло. Она называла меня «мальчик» или «молодой человек». Для нее я и был всего лишь мальчишка, на три года младше, да еще и ниже ростом. Она знала, конечно, что я в нее влюблен, но думала, что это несерьезно. Мы шли вдоль набережной, было жарко, но вблизи реки было немного свежее, и я, собравшись с духом, остановился, взял Иру за руку — она была без перчаток — и сказал: «Ирина, я люблю вас». Она улыбнулась, потрепала меня по волосам и сказала: «Я тоже люблю тебя, Василий», но по ее лицу я понял, что она несерьезно это говорит. «Я по-настоящему вас люблю, Ирина», — говорю. Лицо у нее стало вдруг смущенное и растерянное, но потом она улыбнулась и начала мне объяснять, что это невозможно, и я еще слишком юн, чтобы такое говорить. Я слушал и хотелось совершенно по-детски расплакаться. А потом она сказала: «И потом, милый мой Васюша, ведь ты понимаешь, мы не могли бы быть вместе не только из-за того, что ты еще не достиг совершенства лет, но, сам подумай, мои родители не примут тебя… Да к тому же у меня есть жених, обер-офицер».

Воробьев замолчал снова. Взялся за бутылку, но она уже опустела.

— Женщины… — иронично протянул Аркадий. — Но ведь ты должен был понимать, что из этого с самого начала не могло выйти ничего хорошего.

— Весна… была весна, был благословенный год… — бессмысленно пробормотал Василий, спрятав в измученное изъеденное невзгодами лицо в ладонях.

— Договоришься ты о благословенном царизме, — хмыкнул собеседник.

— Я узнал потом про этого обер-офицера. Якубов его фамилия. Уже и с японцами успел повоевать… Но молодой, как мне рассказывали, красивый, даже очень. Ну и благородный, само собой, как не знаю что… — каждое слово выплевывал сквозь скривленные от застаревшей, как корка на болячке, злобы губы. — Не знаю, успели они пожениться или нет. Если и успели — недолго пожили. Германская война началась, его мобилизовали в первые же дни, в том же четырнадцатом году убили. Я Ирине письмо написал… одно только… но она не ответила. А у меня уже были другие заботы.

Вайбель улыбнулся понимающе. Большевиков с началом войны загнали в Сибирь, но как-то неудачно, так что это им не мешало продолжать свою деятельность.

— Меня так и не мобилизовали, — продолжал Воробьев. — Только уже в девятнадцатом году, так что я всего полгода воевал. Все больше в подполье.

— И что же… после Ирины ты так ни с кем и не сходился? — спросил Аркадий.

— Ну, была одна, — Василий помотал головой, то ли отгоняя мысли, то ли наоборот, пытаясь прояснить их. — Екатеринбургская большевичка, потом комиссаром назначили. Вроде как с женой с ней жил… а хотя почему «вроде» — разве что в церкви не венчались… Умерла от тифа. Я тоже болел, вместе заразились, на соседних койках лежали. Я — вот, выбрался зачем-то, а она — нет.

Сидели в тишине. За стенкой перестали скрестись соседи, улеглись спать. Сломанные часы не тикали.

— А ведь она ко мне приходила сюда, — Василий поднял голову, на лице у него теперь появилась кривая и страшная улыбка. — Ирина. Когда мне квартиру дали… ну, сам погляди, какая — две комнаты, обе меблированные, паркет, занавески… Я когда въезжал, тут даже всякие салфеточки, коробочки, фотографии оставались от прежних хозяев. Вот она пришла и говорит: «Васюша, нам судьба дает второй шанс»…

— А ты что же?

— Выгнал ее, конечно, шлюху. Она теперь с Бельским, с бывшим замом Николай Иваныча. Вроде содержанки у него...

Вайбель хмыкнул. Воробьев встал, чтобы достать новую бутылку. Налил, опрокинул. Прижался щекой к столу и прикрыл голову руками. Не то плакал, не то скулил. В скрипах и хрипах больного от спирта горла различалось только повторяющееся с подвыванием: «люблю».

— Не могу больше, — простонал глухо, вытерев рукавом слезы и испарину со лба. — Когда уже?

— Скоро, — успокоил Вайбель.

* * *

На улице закаркал мотор. Воробьев вскочил, смахнув локтем почти полную бутылку, уже привычно метнулся к окну. На этот раз не ошибся.

— Ну… сколько уж недель ждал, — выдохнул он, цепляясь за штору и пытаясь устоять на подкашивающихся ногах.

— А я вот не ждал, — злопамятно усмехнулся Вайбель, намекая на обстоятельства собственного ареста, непосредственным участником которого был старший лейтенант госбезопасности Воробьев. — Хоть я и умный такой, историю знаю и все такое, а вот не ожидал.

— Сам на фашистов шпионил и не знал, чем все кончится? — огрызнулся Василий, спешно дрожащими руками вытаскивая из висящей на подлокотнике стула кобуры маузер.

— Да какой я шпион, — махнул рукой Вайбель. — Какой я фашист… Ты же все понимаешь, Вась…

Василий все понимал.

— Давай, ровно только держи, — посоветовал Аркадий. — Чтобы не как Робеспьер.

Воробьев засунул дуло пистолета в рот и зажмурился. Кто-то был Робеспьер… Аркаша рассказывал уже раньше про всех этих французских революционеров, кончивших на гильотине. Что-то один из них, кажется, Дантон, сказал перед смертью… Но Василий не успел вспомнить, и мысль оборвалась одновременно с щелчком курка.