Вальдмессер без названия (джен)

— Исповедуйтесь, сын мой! — тонким голосом протянул монашек, заступая Вернеру дорогу. — Все мы грешны, а Создатель милосерден и отпускает нам наши грехи…

Бермессер остановился прямо у ворот адмиралтейства; во всём облике монаха было что-то не то. Капюшон он натянул так, что лица почти не было видно, да ещё и сгорбился, а говорил с сильным талигойским акцентом.

— Навязался на мою голову… — проворчал Бермессер. — Проваливайте, сударь, нет у меня никаких грехов!

— Вас обуяла гордыня! — обрадовался монах. — Вот уже есть один грех, за который вы сгорите в Закатном пламени, и кошки Леворукого поживятся вами!

— Чтоб они тобой поживились! — пожелал Бермессер, но монашек уже ловко подхватил его под руку и потащил к часовне, которая стояла на другой стороне улицы.

— Кайтесь, сын мой, и Создатель будет милосерден! — блеял он, изредка откашливаясь. — Кайтесь искренне и не утаивайте своих грехов!

Бермессер прикинул, на сколько может задержаться. Выходило, что максимум на полчаса. Отвязаться от прилипчивого слуги Создателя было нельзя: ударишь духовное лицо или в грубой форме откажешься от исповеди — а потом кесарю донесут, что в будущем адмирале цур зее нет ни капли веры и благоговения перед Создателем, и кто знает, как это может повлиять на карьеру…

— Хорошо, только быстро! — велел он. Монашек отворил двери часовни и пропустил его вперёд.

— Вечность не терпит суеты… — сказал он. — Кто не испытывает почтения перед ней, не достигает Рассветных садов!

Войдя в часовню, Бермессер запоздало облился холодным потом: скучные совещания в адмиралтействе вытеснили из его головы всяческие разумные мысли, и он даже не подумал, что это может быть покушением, и Рассветных садов он достигнет прямо сейчас. Ну или Закатного пламени, но на прокорм кошкам ну очень не хотелось.

Но никакого покушения не было. В часовне горели свечи, было совершенно пусто, и Бермессер почувствовал себя несколько неловко. Монашек наспех пробормотал себе под нос какую-то тарабарщину, наверное, молитву на старогальтарском, и развернулся к Вернеру, который подошёл поближе.

— Преклоните колена, сын мой, — потребовал он и снова затрясся от кашля. — И поведайте мне о своих грехах!

Бермессер неловко встал на колени и попытался думать о Создателе, но получалось плохо.

— Я… — замялся он. — Не припомню грехов!

— Скудоумие, — вздохнул монашек. — Но это, сын мой, не грех, а жа… кхе-кхе!

— Вы простужены, что ли? — не сдержался Вернер. — Лучше идите и лечитесь!

— Благодарю за заботу, сын мой, — вздохнул монах. — Я вижу, что ваше сердце не вполне ещё зачерствело… Но я выполняю свой долг перед Создателем с тех самых пор, как покинул Талиг, где процветает ересь, и неустанно забочусь о спасении душ, и мне некогда позаботиться о своём бренном теле. Что есть тело? Только гной и грязь! — разглагольствовал он. — Но я отвлёкся, сын мой. Скажите, что вас тревожит?

Бермессер снизу вверх смотрел на его гладко выбритый подбородок, на тонкие губы, нос и блестящие в тени капюшона глаза.

— Меня тревожит, что я не получу того, чего мне хочется, — признался он.

— Создатель говорит нам: не гонитесь за почестями земными — иначе будете лишены почестей в Рассветных садах, — немедленно ответил монах. — Не обуревает ли вас зависть к тому, кто уже имеет то, что вы жаждете, сын мой?

— Ещё как обуревает! — вырвалось у Бермессера. — Наглый выскочка, святоша, отнял то, что предназначалось мне!

— Может, этот человек более вас этого достоин? Не посылает ли вам Создатель испытания? Зависть разрушает лестницу, ведущую в Рассветные сады. А ещё гнев и гордыня… Нет ли в вашем сердце ненависти?

— Есть, — ответил Бермессер, который окончательно запутался в хитросплетениях своих грехов и у которого уже ломило колени. — Но исключительно к врагам отчизны!

Монашек вздохнул, и его вздох словно отлетел от холодных стен часовни.

— Ах, сын мой, если бы вы читали Эсператию, вы бы знали, что ненависть к врагам губительна так же, как и другие чувства, недостойные истинного эсператиста. С врагами нужно бороться добрым словом и увещеванием, а если вас оскорбили, снести оскорбление… К сожалению, сейчас все считают иначе, греша против замысла Создателя, который велел нам быть кроткими и милосердными…

Бермессер представил, как упрашивает Вальдеса сдаться в плен именем Создателя и проклятый полукровка со слезами раскаяния на глазах вправду вывешивает серый флаг, и едва не расхохотался.

— Боюсь, мне лучше держаться от врагов пода… в смысле, я хотел сказать, что мои человеколюбивые порывы вряд ли найдут у них отклик, — усмехнулся он. — Если на этом всё, я предпочёл бы отправиться домой, сегодняшний день был достаточно утомительным.

Монах помолчал.

— В вашем сердце царит земная суета, — сказал он.

— Что же, Создатель велит мне покинуть всё, уйти в отставку и поселиться в поместье?

— Ни в коем случае! — испугался монашек. — Создатель ведёт вас своими путями! Он только хочет, чтобы вы больше прислушивались к его гласу… чтобы оставили гнев и гордыню и не завидовали О… тому, кому вы завидуете! Если же вы будете совершать неправедные дела, например, обманом захотите получить желаемое или, не приведи Создатель, убьёте кого-то ради достижения своих целей, вас ждут вечные муки!

— А если я покаюсь? — иронично спросил Бермессер. Монах погрозил ему пальцем:

— Терпение Создателя не вечно! Того, кто полагает, будто можно грешить сколько угодно, а потом каяться, ждут ещё более страшные муки! Демоны в виде клыкастых женщин с крыльями будут терзать его плоть! Тысячу раз расчленят его, и он всё равно будет чувствовать боль, а потом тело его срастётся для новых мучений! Ждут его бочки, полные кипящей смолы, а те, кто при жизни был его врагами, будут окунать его туда! — описывая творящиеся в Закатном пламени ужасы, монашек размахивал руками, что вовсе не приличествовало его статусу.

Бермессер представил Вальдеса и Кальдмеера, помешивающих баграми в бочке с кипящей смолой, и содрогнулся от отвращения. У Кальдмеера при этом была такая постная и благообразная физиономия, что хотелось сплюнуть.

— Я больше не буду, — пообещал он. — Вот хотите, завтра пойду и…

— Сдадитесь врагам? — радостно подхватил монашек.

— Нет… ну, хотя бы заявлю этому святоше, что кошки с две ему в Закате дамся!

— Великолепная мысль, сын мой!

Бермессер поздно сообразил, что Кальдмеер в лучшем случае покрутит у виска. Слава сумасшедшего вице-адмирала его не прельщала.

— Так вот, я во всём раскаиваюсь и встаю на путь искупления! — объявил он. — Благодарю вас за то, что приняли исповедь.

Он поднялся и едва удержался от того, чтобы потереть колени.

— Прощайте, любезнейший, — бросил он и направился наружу. Вслед ему неслось бормотание — монашек опять читал молитву.

Бермессер приостановился на углу улицы и, прислонившись к стене, стал наблюдать за часовней. Монах вскоре показался, закрыл за собой дверь, и, выпрямившись, уверенной, хотя чуть шаткой походкой направился прочь.

Вернер проследил за ним до самого крыльца постоялого двора, потом немного подождал, зашёл, бросил монету служанке и попросил показать комнату приезжего монаха. Тот даже не подумал запирать дверь — или просто не успел, — и поэтому ошарашенный Бермессер замер на пороге на долгие полминуты.

Вальдес в монашеском одеянии сидел, раскачиваясь на стуле, и улыбаясь, смотрел на него.

— Вальдес, зачем вы переоделись в монаха? И вообще, каких кошек вы делаете в Ротфогеле? — наконец выдавил Вернер.

— Я решил последовать заветам Создателя, — не прекращая улыбаться, сообщил ему Вальдес. — А тот велел заботиться о врагах, подставлять другую щёку и так далее.

— Короче говоря, вы тайно проникли на территорию Дриксен только для того, чтобы поиздеваться надо мной? — вскипел Бермессер, готовый разорвать негодяя голыми руками. При условии, что упомянутый негодяй позволил бы себя схватить.

— Вообще-то, я просто спьяну поспорил с Рамоном, что сумею поразить вас в самое сердце, — доверительно сообщил ему Вальдес, раскачиваясь на стуле. — Конечно, предполагалось нечто иное, но я воспользовался неточной формулировкой. И, судя по всему, я вас действительно поразил.

Бермессер достиг постели и рухнул на неё, держась за сердце. Дара речи он на некоторое время лишился.

Вальдес прекратил раскачиваться на стуле и наклонился к своему гостю поближе.

— Интересно, на что можно поспорить с вами? Давайте вы всё же сдадитесь по-хорошему, а?