Послесмертие (джен)

Стайлз всегда считал, что для ненависти нужны очень веские причины. Такие, при одном упоминании которых кулаки сжимаются сами собой, пульс, чётко стучащий в ушах, заглушает весь мир и ненависть — безапелляционная и естественная — затапливает всю твою сущность, потому что не может быть никаких других эмоций.

Интересно, можно ли считать посеревшую голову отца — такой причиной? Внезапная седина — беспощадная и неловкая — не полностью поглотила некогда тёмные волосы шерифа, но заметно их осветлила, сделав каким-то растерянным и уязвимым.

А можно ли ненавидеть за десятки раненых, в том числе — друзей? Каждый шаг отзывался болью — чужой, всеобъемлющей, клокочущей. Её было столько, что если бы кто-то захотел утопить весь мир в слезах, этой боли хватило бы на десяток таких планов. А ещё страх — неведомый ужас, что опутывал каждый разум, — перед неизвестностью, перед беспомощностью и отчаяньем.

А смерть друга подходит под повод для ненависти? Этот крик, которым захлёбывалась Лидия, эти взгляды: пустой — Скотта, потерянный — Айзека, мёртвый — Арджента, эта скорбь, что впечаталась в их сердца, — этого достаточно, чтобы ненавидеть?

Стайлз слышал только глухие удары сердца, ногти больно впивались в ладони и он понимал, что ненавидит. Яростно, честно и безоговорочно. Он смотрел в эти глаза и ненависть накрывала, втягивала в водоворот своей черноты.

Он ненавидел так сильно, что практически ощущал физическую боль от этого всеобъемлющего чувства.

Он не сможет простить. Никогда. Несмотря на то, что все остальные — простили. Никто не чувствовал всё это так остро, как он. Почему, почему они все так добры? Почему они так безразличны и светлы? И только он перепачкан ненавистью так, что уже не отмыться. Никогда не отмыться.

Стайлз больше не мог терпеть: с безудержным криком — с тем, с которым идут на смерть, — он бросился вперёд и ударил. Он вложил в это всю свою ненависть, потому что смотреть в эти глаза больше не было сил. Пальцам стало горячо и больно, но не так, как было больно его нутру.

Ненависть не прошла. Она валялась под ногами окровавленными осколками, смотрела мозаичным взглядом из разбитого зеркала.

Стайлз ненавидел себя так, что даже во сне пытался отомстить. Самому себе — кому же ещё? Пусть остальные лишь пожимают плечами и уверяют, что это был не он, а Ногицунэ, он всё равно ненавидел себя. Потому что хотел всего этого хаоса, потому что заставлял людей страдать, потому что убил Эллисон. Из-за него её больше нет. А чем он лучше, чем важнее?

Глядя, как осколки возвращались на место и его отражение снова становилось целостным, Стайлз понимал, что это всего лишь сон. Отражение довольно скалилось, поджигая ненависть, словно тот самый коктейль Молотова. И он горел в огне ненависти к самому себе, ненависти и отвращения.

И он даже не пытался считать пальцы.

В этом сне их всегда было ровно десять.

Потому что он всё это заслужил. Потому что он должен мучиться.

Потому что его ненависть была настолько реальна и огромна, что стирала границы сна и яви.

Стайлз всегда считал, что за всё нужно платить.

Поэтому, повинуясь голосу ненависти, никогда не пытался вырваться из этого кошмара.