Рождает чудовищ (джен)

Брандолейв Холанн был ужасен. Его лохматая голова с копной волос каштаново-рыжего цвета, казалось, подпирала макушкой потолок, борода угрожающе топорщилась в стороны, а руки с толстыми пальцами наверняка обладали такой силой, что и страшно было представить.

Что всё не просто плохо, а очень плохо, Конрад Айсен понял только тогда, когда остался с Холанном наедине. На просторной кухне, так и ласкающей взгляд всеми оттенками древесного, с двумя широкими окнами, затянутыми не слюдой, а настоящим прозрачным стеклом. Холанн явно был богат, но ничто не указывало на род его занятий.

Дикое подозрение, что Конрада продали, как скотину, только укрепилось, когда Холанн небрежно бросил на буфет кожаный кошелёк, в котором что-то звякнуло. Такой же звон Конрад слышал ранее, когда подслушивал под дверью и ничего не мог понять из обрывков фраз, долетающих до него.

Панический страх овладевал им всё больше, и, чтобы не было видно, что руки задрожали, он спрятал их за спину. Сам себе он казался жалким — не столько из-за своей слабости, которой наградила его природа, а из-за того, что он понимал: он никогда не будет достаточно хорош ни себе, ни Холанну, ни кому-то ещё. Слабость, трусость и уродство были его уделом, и это ещё никто не знал о том, что он носил внутри, какое зло и какая тьма гнездились в его душе. А если бы узнали, всё было бы гораздо хуже.

Впрочем, может, он заслужил всё, что с ним произошло? Может, повинуясь каким-то неведомым законам бытия, дорога привела его в лапы разбойников, а потом в тот тёмный дом, где он провёл так много времени, что до конца сросся с милосердной тьмой? Чего же удивляться, что теперь он здесь, наедине с человеком, который может убить его одним ударом. Наверное, мироздание решило, что, раз он не смог изгнать тьму из своей души, он должен погибнуть, и когда разрушится его телесная оболочка, тьма будет бессильна. А пока она владеет им, она владеет его магией, и кто знает, что она может натворить, используя его как немое орудие зла?

Но он ещё жив и нужно соблюдать нехитрые правила, которые жизнь успела в него вбить: не заговаривать первым, не смотреть в глаза, не крутиться под ногами и не раздражать, следить, какие предметы могут быть использованы против него, и главное — делать всё, что скажут, и ни в коем случае не перечить. От понимания этого затошнило: Холанн мог велеть ему всё, что угодно. Где пролегала граница между «да» или «нет»? Граница между свободой и рабством пролегала там же, но Конрад не чувствовал себя вправе распоряжаться собой. Только не тогда, когда в нём засело зло. А другим лучше знать, что с ним делать. Если они разглядят это зло, пусть поступают как вздумается.

Хотелось забраться вон в тот угол за печкой и сидеть тихо, но было нельзя. Не поднимая головы, Конрад чувствовал, что Холанн изучает его, и сам бросал быстрые взгляды по сторонам.

Холанн присел на скамью у стола, но Конрад как раз заметил на буфете несколько кухонных ножей и просчитывал, как бы сделать так, чтобы они и он не попались Холанну на глаза одновременно.

— Ты, значит, Конрад, — сказал Холанн, насмотревшись. — Отто мне сказал за тобой присмотреть, пока его не будет, так что придётся нам пожить вместе.

Конрад вздрагивал при каждом его слове, всё понимая по-своему и везде ища второе и третье дно. Неизвестно ещё, что он вкладывает в слово «присмотреть» и что значит «пожить вместе».

— Ты что умеешь делать? — поинтересовался Холанн вполне миролюбиво.

Конрад отрицательно помотал головой раньше, чем успел подумать. Но в самом деле, что он умеет? Разве что колдовать, но вряд ли Холанну нужно об этом знать. Если только капитан уже не сказал, тогда это вопрос с подвохом…

— Ну раз ничего, придётся чему-нибудь учится, — заключил Холанн. — Вон, возьми в сенях ведро и натаскай в бочку воды из колодца, для этого никаких особых умений не надо.

Конрад справился с заданием. Бочка была большой, ему выше пояса, и понадобилась пара десятков вёдер, чтобы её наполнить. Он таскал ведро от колодца во дворе до дома нарочито медленно: не хотелось возвращаться и снова оставаться с Холанном наедине. Мало ли что тот ещё придумал.

Над деревней опускался закат, прошло стадо коров. Конрад глазел на них из-за ворот, а после раскашлялся от пыли. Убежать бы куда-нибудь к морю, но до моря далековато, он заплутает, прежде чем доберётся, или его съедят дикие звери. А если не съедят, так обязательно поймают люди, ведь Холанн поднимет тревогу. А хуже побега и наказания за побег нет ничего.

Он вернулся в дом, когда закат уже пылал на полнеба, а лучи солнца проходили сквозь оконные стёкла и окрашивали оранжевым противоположную стену.

Подвязав волосы, Холанн что-то готовил на ужин, и по кухне разносился вкусный запах мяса. Конрад некоторое время смотрел, как плавно или даже грациозно Холанн движется от стола к очагу, а потом с грохотом поставил мокрое ведро у двери. Он ни на минуту не поверил, что Холанн не видел, как он вернулся.

— Вовремя, — кивнул тот, — сейчас всё готово будет.

Он смахнул в кипящую кастрюлю мелко нарубленную зелень и стал помешивать.

— Вон там тарелки достань, — кивнул он, не отрываясь от булькающего варева.

Конрад влез на табуретку возле буфета и вытащил две тарелки. Полку с посудой хозяин явно прибивал под свой рост. От нечего делать он обтёр тарелки чистой тряпкой. Бессмысленное действие словно удерживало его здесь и сейчас.

— Хватит тереть-то, — прикрикнул Холанн, — лучше бы ложки достал, вон, в кружке стоят.

Конрад достал ложки и обтёр и их. Напряжение становилось невыносимым. Рано или поздно Холанн захочет, чтобы он что-то сказал, но он не знал, что может ему сказать. А люди обычно очень любят беседовать во время еды, так что развязка была неизбежна.

Холанн разлил по тарелкам аппетитно пахнущую похлёбку. Каждую тарелку Конрад осторожно относил к столу, боясь, что руки задрожат слишком сильно, он прольёт и получит по заслугам. Но всё обошлось, и приходилось только одёргивать себя, постоянно напоминая, что нельзя садиться за стол прежде хозяина, нельзя набрасываться на еду, словно не ел неделю, ведь завтрак был только этим утром.

Видимо не любивший церемонии Холанн по-простому сразу взялся за ложку. Молиться в этом доме, наверное, тоже не было принято.

Конрад сидел как на иголках, кусок не лез ему в рот в присутствии хозяина, который, к счастью, не был настроен на разговоры или же просто отличался молчаливостью. Между ними на столе стояла тарелка с нарезанным большими кусками хлебом, но чтобы взять его, нужно было протянуть руку слишком далеко. Умом Конрад понимал, что нет ничего преступного в том, чтобы взять ломоть хлеба, но он знал также, что людская фантазия неисчерпаема в том, что касается придумывания мучений для ближнего своего, а также неписаных и не известных заранее правил, потому решил не рисковать и ел без хлеба.

Тьма ли сделала его таким, или он с самого начала таким был, а тьма просто нашла для себя подходящее вместилище?

После еды Конрад безропотно помыл посуду. Было уже темно, за окнами сгустилась ночь, на столе появилась оплывшая свеча, немного разгоняющая мрак.

— Я там тебе постель приготовил, — сказал Холанн, появляясь за его спиной, когда он складывал тарелки обратно на полку, стоя на коленях на высокой табуретке. Конрад уронил бы тарелку, если бы не знал, что это грозит неприятностями. Ронять было нельзя, и он просто замер, прижав тарелку к себе. Тело оцепенело само, как будто лучше знало, как спасаться в случае чего. Цепенеть от внезапного страха нужно было, чтобы хищник не заметил, уловив движение, но тут от этого не было никакого толка, Холанн и так прекрасно видел его и стоял позади почти вплотную.

— Хочешь — в сенях ложись, там попрохладнее, — добавил он и пригладил Конраду волосы на затылке, отчего тот похолодел в невыразимой тоске.

Конраду было совершенно всё равно, весь дом принадлежал Холанну, и не было места, где он не смог бы его достать, если бы захотел. Ночь грозила новыми ужасами, ночью всё становилось другим, чужим и незнакомым, чтобы утром всё стало по-прежнему, сводя с ума и заставляя гадать, сошёл с ума или ещё нет, или ужасаться людскому двуличию.

Чудовища были вокруг него, и он сам был чудовищем, если уж попристальнее посмотреть, и весь мир был скопищем существ, которые только и знали, что мучили и убивали друг друга.

Ворочаясь на своей постели в сенях, Конрад с тоской ждал, пока отворится дверь, ведущая в комнаты, где он ещё не бывал, и он не знал, сможет ли сопротивляться или нет. С одной стороны, сопротивляться было нельзя, от сопротивления делается только хуже, с другой стороны, он не знал, как всё обернётся. Страшные мысли так и витали вокруг, они грозили обернуться воспоминаниями, и ему казалось, что он снова в крови с головы до ног и не знает, чья это кровь и как оказалась на нём, да и будет ли когда-нибудь смыта.

Утыкаясь лицом в подушку, он вздрагивал от каждого шороха, но не слышал никаких шагов, просто дом шуршал и скрипел, остывая после жаркого летнего дня.

Конрад проснулся в темноте. Хотелось есть — вот что значит не прикоснуться к хлебу из-за собственного страха. Было, наверное, около трёх ночи, ему, кажется, ничего не грозило, и можно было почувствовать себя немного в безопасности, по крайней мере, пока не проснётся Холанн. В темноте, пока он не слышит и не знает, можно тайком сотворить что-нибудь для себя, например, поесть досыта. Конрад помнил, что горшок с остатками супа был поставлен на остывающий очаг, и помнил, как пробраться в кухню, помнил, что там нечем шуметь в темноте.

Как был, в рубашке и панталонах, он босиком прокрался по деревянному полу, рискуя нахватать заноз, и открыл дверь в кухню. Глаза скоро привыкли различать очертания предметов, и он двинулся вперёд, к очагу. Ему казалось, что в кухне ещё сохранился запах еды. Найти бы хлеб, но он стоит где-нибудь в буфете, а грохнуть чем-нибудь очень не хотелось, и он решил обойтись так.

Горшок с похлёбкой был ещё тёплым, пусть это тепло и едва ощущалось. По очереди поджимая босые ноги, Конрад осторожно снял с горшка крышку. Запах стал сильнее, Конрад прижался губами к краю горшка и стал постепенно его наклонять. Наконец он смог сделать глоток, и он, ухваченный тайком, показался ему гораздо вкуснее, чем сегодня вечером, под пристальным взглядом Холанна. Он даже выловил кусочек мяса и с наслаждением прожевал. Интересно, заметит ли Холанн поутру, что еды стало меньше, или нет? В таком случае он правильно поступил, что не стал искать хлеб: куски легко пересчитать.

Позади него раздался скрип половиц, и Конрад не успел ни захлопнуть крышку, ни спрятаться. И так Холанн уже прошёл через сени и видел, что его там нет. Свет свечи предвещал гибель, но Конрад, как и сегодня вечером, замер на месте преступления, не в силах пошевелиться.

— Ты чего тут? — спросил Холанн, показываясь на пороге. В темноте его всклокоченная фигура казалась ещё более ужасной, чем при свете. Одет он был в длинную ночную рубаху и зевал, почёсывая живот.

Нужно было бежать и прятаться, но бежать было некуда. Конрад сам был виноват, впрочем, как и всегда. Сам накликал беду, сам подсказал.

Холанн обогнул стол и подошёл к буфету, поставил на него подсвечник и за чем-то потянулся. Конрад вспомнил, что там лежали ножи, и сообразил, что выход открыт. Со сдавленным криком он одним прыжком преодолел расстояние до двери и метнулся в свой угол, на свою постель, куда гнал его инстинкт. Нужно было прятаться в знакомом месте, а не бежать в открытые в темноту безвестности двери.

Утешение было слабым. В кухне что-то звякнуло, показалось, что кружка. Потом на пороге показался круг света, и Конрад забился в угол подальше, закрыв себе рот руками, боясь произнести страшные слова, после которых уже поздно будет что-то исправить. Произнести было нужно, чтобы это с ним не случилось страшного, но он знал, что это зло в его душе искушает его убийством. В эту минуту он начал догадываться, откуда взялась та кровь, которую он так долго отмывал в своём пристанище.

— Духота несусветная, — произнёс Холанн хриплым со сна голосом. — Вот, помню, была однажды такая же ночь, так потом гроза случилась, колокольню всю молниями разнесло подчистую. Что, не веришь, что ли? Да провалиться мне на этом месте, если вру. Ну ладно, может, и привираю немножко, но не настолько же.

Конрад всё ещё боялся отнять руки ото рта и искренне не понимал, что за чушь несёт Холанн про какую-то колокольню и когда будет страшное. Лучше было бы, если бы он ушёл и оставил его в покое, но нет. Холанн присел у стены неподалёку, подсвечник поставил рядом на пол и задумчиво отодвинул его большим пальцем ноги.

— А ещё, помню, был случай… — начал Холанн задумчиво, приглаживая бороду и глядя на огонёк свечи. — Я тогда примерно твоего возраста был, и случилось у нас в деревне…

Конрад проснулся в углу, укрытый одеялом. Происшествия с какими-то солдатами, лошадьми, медведями, ехидными вдовами так и перемешались у него в голове, и он не помнил, на каком рассказе уснул, уткнувшись лицом в колени.

Темнота немного отступила, хотя с улицы тянуло свежестью и слышался шум дождя.

— Эх, ничего не сделать, хотел поучить тебя дрова рубить, да куда уж тут в такой ливень, — посетовал Холанн, бесцеремонно высунувшись из кухни, — посидим хоть щепы порубим, и то дело. Тут суп остался со вчерашнего, давай, иди, а то сам всё съем.

Конрад озадаченно пригладил чёлку и поднялся.

Если дождь будет идти весь день, промозглым вечером при свете свечи или лучины в тишине и тепле настанет его очередь рассказывать.