Пешки (джен)

Время в Азкабане тянется то невыносимо медленно, то наоборот спешит, ускоряясь до абсурдности, когда кажется, что между приходами дементоров прошли считаные минуты, и тело, только-только отошедшее от всепоглощающего ужаса, вновь выгибается на стертых временем плитах. Колкие мурашки пробегают по коже, неровности пола впиваются в израненные, извивающиеся от фантомной боли тела, а волшебники, некогда бывшие гордыми и могущественными, кричат, срывая глотки, исцарапывая пальцы о безмолвный камень. В такие минуты кажется, что стены неприступной твердыни дышат в такт мучениям своих пленников, что дементоры, протягивая костлявые руки, стараются вовсе не для себя, а для острова, желая наполнить его эманациями мучений до самого верха, чтобы страдания, если бы их можно было увидеть, перехлестнулись через обрывистые стены и ушли на самое дно Северного моря, до самых глубин преисподней, существуй она на самом деле.

Белле не спится вот уже которую ночь. Кажется, стоит закрыть глаза — и непременно начнется кошмар, поглощающий ее разум капля за каплей. Иногда она считает про себя до тысячи, иногда классифицирует бесполезные сейчас темномагические заклинания, упиваясь страданиями выдуманных жертв. Иногда ей кажется, что в той жизни, которая была у нее раньше, она и сама была чем-то сродни дементору, ведь не могут же нормальным людям нравиться чужие страдания, верно? Она задумчиво усмехается, наматывая на палец спутанные локоны, и мечтает, как вновь окажется на свободе, подле своего господина.

Что снится Рудольфусу Лестрейнджу, не знает даже он сам. Его сны всегда темны и спокойны. Очень редко он видит безвольные тела своих жертв, но они не тревожат его, не взывают к нему, только молча смотрят, прожигая взглядами, а он смеется, словно хочет сказать: «Что вы можете мне сделать? Я все еще жив, а вы давно мертвы», и на этом он всегда просыпается под хриплый хохот, вырывающийся из простуженного горла. И тогда он замирает, прислушиваясь к тому, что творится в соседней камере, где — он точно знает — сидит веселый Антонин, для которого даже дементоры — прекрасный повод позубоскалить.

Антонин смеется больше по привычке: уж поздно бороться с нею, когда ты вырос. Ему кажется, что так даже угрюмые стены становятся чуть светлее, а затхлый воздух — чище. Если поднапрячь воображение, можно представить, что он находится в живописной пещере, из которой абсолютно точно есть выход, главное — его найти и не потеряться в извилистых закоулках каменных гротов. Антонин пока еще умеет мечтать, и поэтому в его снах всегда шумят деревья, звонко бегут ручьи, а за поворотом непременно ждет давно покинувшая этот мир Майя. Ее смех подобен звуку рождественских колоколов, хрустальный звон которых разносится над заметенными снегом домами, вторя его баритону. Он словно наяву слышит ее голос, чувствует ее руки на своих плечах и знает, что когда обернется, она будет стоять за его спиной, полная света и тепла. Но Антонин боится оборачиваться, ведь всегда есть вероятность, что за спиной никого нет, только пустота и безмолвие. И если так, то найдет ли он в себе силы смеяться вновь и каждый раз выкарабкиваться из пучин кошмаров?

Барти давно уже перестал надеяться. Он кашляет и ждет, когда придет его время, чтобы вырваться на свободу, пусть даже она и наступит только после его смерти. Ему все равно, он устал и сдался. Дементоры чувствуют это и лишний раз не подходят к его камере, словно брезгуют таким слабаком, как он. Серые дни для него слились в один нескончаемый поток, которому нет начала и нет конца. Кажется, его альфа все еще находится в зале суда, когда отец недрогнувшим голосом зачитывал приговор, или, быть может, это была омега его жизни? Барти путается в этом. Иногда он забывается настолько, что еда, приносимая тюремщиком, так и остается лежать нетронутой в миске. Барти слаб и ждет освобождения.

Алекто думает о том, чего лишилась. Она слышит, как натужно кашляет Крауч по ночам, и молится, лишь бы не подхватить ничего опасного от него. Аккуратистка по жизни, она с трудом переносит условия заключения, ведь не для этого мать вложила столько сил и труда в ее воспитание, не для этого она исколола себе все пальцы в юности, чтобы гнить заживо в стенах Азкабана. Ей страшно, когда приходят дементоры: с ними приходит отчаянная тоска по дому, по теплому пледу, брошенному на веранде, по комнате, где так уютно горит огонь. Иногда, проваливаясь в спасительное забытье, Алекто видит свой дом, ощущает пальцами простую керамическую чашку, подаренную братом на пятнадцатилетие, и вспоминает его самого: высокого, улыбчивого, несокрушимого. А потом сон уходит, и она понимает, что вот уже второй год подряд не видит никого, кроме опостылевшей рожи тюремщика, меланхоличного Басти Лестрейнджа, сидящего в камере напротив, да закутанных в тряпье фигур дементоров. И если тюремщика она еще готова терпеть, то от соседства с дементорами отказалась бы с удовольствием.

Для Амикуса эти годы похожи на вокзал ожидания. Он просто ждет, когда небеса рухнут на землю и погребут под собой это забытое богами место. И ему все равно, что вероятность подобного стремится к единице, главное — просто верить, хоть во что-нибудь, и не сойти с ума.

«Очень скучно», — вот что крутится в голове у нахального Рабастана Лестрейнджа, когда он лежит на набитом соломой матрасе и ждет накатывающего холода. Быстро усвоив, что от дементоров невозможно защититься с помощью легиллименции, которой его в детстве пыталась обучить бабушка, он просто углубляется в меланхолию, вспоминая несуществующих людей. Странно, но подобный метод оставляет его сознание кристально чистым и совершенно неинтересным для проклятых тварей. То ли они действительно ощущают, что подобные воспоминания не способны затронуть его чувств, то ли это он какой-то ущербный, раз даже в присутствии дементоров не чувствует ни страха, ни всепоглощающего ужаса — лишь холод, пронизывающий до костей, от которого совершенно невозможно убежать.

Сириус Блэк занимает самую первую на пути у дементоров камеру. Он считает это своим наказанием за то, что не смог уберечь друга и его семью, за то, что не сумел разглядеть предательство в зародыше, а самого предателя удавить ночью в одной из темных подворотен, до которых был так охоч неприметный Питер. Сириус скалит зубы в волчьем оскале и глухо рычит, когда мысли совсем уж одолевают его, и сбивает руки о шероховатую поверхность стен, когда нет больше сил терпеть. А по ночам ему снится, как его пальцы сжимаются на полной шее Питера и как судорожно дергается под его зубами беззащитное горло, и кровь… теплая, пьянящая, несущая прощение.

Белла знает, что стоит ей поднять голову — и она увидит его. Она видит его на расстоянии всего десятка футов, но не может дотянуться и свернуть ему шею, и это сводит с ума. Белла сгибает и разгибает пальцы, мечтая о том дне, когда сможет сомкнуть их на шее предателя и увидеть, как тускнеют пронзительно-яркие глаза. А дражайший кузен отправляется к праотцам, хотя и те вряд ли окажутся довольны такому соседству — все же родственники были людьми серьезными, не чета этому позору рода Блэк. А еще Белла помнит — и это воспоминание доставляет ей истинное наслаждение, — как его втащили в коридор авроры, а он висел безвольной куклой между ними, как болталась его голова в такт их шагам. И грохот падения, когда бравые стражи, не церемонясь, забросили безжизненное тело в камеру.

О да, Белла все прекрасно помнит.

— Кузен, — шепот срывается с ее губ, а сама она, прильнув к решетке, не сводит глаз с распростертого на каменных плитах тела. — Вот уж не ожидала тебя увидеть здесь, мерзкий предатель! — слова льются, и Белле нравится, как звучит ее голос, как шипение становится похожим на столь любимый голос Повелителя.

— Угомонись, Белла, — одергивает ее хриплый голос Рудольфуса. — Он все равно тебя не слышит.

— Будет еще время поболтать с дорогим родственничком, — вальяжно тянет развалившийся на сыром тюфяке Долохов. С его места не видно, кого притащили авроры на их «землю обетованную», но, исходя из одной реакции Беллатрикс, можно с легкостью догадаться. — Не стоит тратить слов зазря, podruga.

Белла недовольно сверкает глазами в сторону доносящегося голоса, но отступает от решетки и усаживается на пол, поджимая под себя тощие лодыжки. Человек из камеры напротив не подает признаков жизни и по-прежнему лежит ничком, только густые темные волосы рассыпались по неровному полу, скрывая лицо.

— Как думаете, за что его? Он ведь был на «правильной» стороне? — выплевывает последние слова Амикус, тоже приникая к решетке, в надежде увидеть узника.

— Откуда мне знать, — огрызается Беллатрикс.

— Он твой кузен, — насмехается Кэрроу, проигнорировав ее рассерженное шипение.

— Тетушка Вальбурга давно уже выпнула его из семьи.

— Ну-ну, дорогая, не стоит так злорадствовать.

— Заткнись, Долохов!

— А что так сразу Долохов? Не глупи Белла, кровь — не вода. И сколько бы раз ты от него ни отрекалась, это не изменит того факта, что он твой кровный родич.

— Вы, русские, просто помешаны на своих родственных связях, — Рудольфус поднимает голову и пристально смотрит на темноволосого Антонина.

— Может, он уже сдох? — скучающе предполагает Рабастан, отвлекая всех от назревающего конфликта.

— А может, его приложили чем-то, пока тянули сюда? — подхватывает игру Алекто, обмениваясь с Лестрейнджем-младшим одинаковыми ухмылками. Что ни говори, а развлечений здесь не так уж много.

— А может, вы просто заткнетесь… — тоскливо просит Барти Крауч-младший и гулко кашляет, сплевывая на пол кровь.

В коридоре безнадежных воцаряется тишина. Алекто, криво усмехнувшись, облокачивается о стену, подсчитывая количество трещин в кладке. Амикус, в отличие от сестры, укладывается и бездумно смотрит на крошечный кусочек свинцово-серого неба, виднеющийся в окне под самым потолком. Он уже давно забыл, что небо бывает и другого цвета, кроме ненавистного серого. Да и света из окна ноль, только вечно тянет стылым холодом и приносит брызги дождя, когда непогода полностью захватывает остров. Долохов, прикрыв глаза, мурлыкает себе под нос песенку, чей незамысловатый мотив убаюкивает сидящего рядом Рабастана.

Громко грохоча, вдали показывается тележка с едой, толкаемая безликой фигурой, укутанной в потасканную мантию. Старые морщинистые руки ловко орудуют черпаком, плюхая в мятые миски, протягиваемые заключенными, слизкие комья каши.

— Что, Фредди, на нас перестали выделять деньги из бюджета? — забирает свою миску Амикус. — Разве за это я столько лет исправно платил налоги? Чтобы теперь жрать недо-кашу из помоев?

— Благодари за то, что тебе вообще есть, что пожрать, — флегматично отзывается служащий и толкает тележку дальше.

— Ублюдок, — шипит Беллатрикс, принимая из его рук миску. — Мы лучше кормили собак на псарне.

— Милочка, тут тебе не псарня, да и от собак больше пользы, чем от вас.

Он привык к их оскорблениям, они — к его флегматичным отповедям.

— Жмурика привезли, что ли? — Фредди останавливается перед камерой с новым заключенным и задумчиво смотрит на неподвижное тело. — Пусть дементоры разбираются, есть ли в нем душа, а кормежку он сегодня пропустил.

Тележка, грохоча сочленениями, отправляется обратно, крышки на кастрюлях подпрыгивают в такт неровностям пола, а Фредди подволакивает ногу, сетуя на непогоду, налетевшую на остров.

— Сильно шпарит? — Долохов отрывается от миски и вопросительно смотрит на старика. Как-никак, а это единственная возможность узнать, что же творится за пределами мрачных стен.

— На море такой шквал, словно небо решило стереть Азкабан в пыль.

— Может, оно и к лучшему, — философски отмечает Антонин, вновь теряя интерес к разговору.

— Посмотрю я на тебя, когда жрать станет нечего, — недобро хмыкает Фредди. — Причал разнесло в щепки, так что теперь только порт-ключом можно прибыть на остров, а кто захочет оказаться в холодной воде? Никто, то-то же и оно.

— Постой, что значит «жрать станет нечего»? — Алекто ощутимо напрягается в ожидании ответа.

— То и значит, продукты подходят к концу, следующая партия должна была появиться сегодня, а вместо этого прислали только еще одного выродка.

— Мордред, вы и так нас едва кормите! — взвизгивает Алекто, вмиг позабыв о воспитании и бросаясь к решетке с явным намерением выцарапать старику глаза.

— Пожалуйтесь на несправедливость в Министерство, — глумливо предлагает надзиратель, даже не остановившись. — Может быть, к вам и прислушается, вы же все тут важные птицы.

И громко хохоча захлопывает за собой дверь.

— Чтоб ты сдох, чернь поганая, — бессильно выплевывает Алекто, опускаясь вдоль решетки на пол. — Чтоб вы все сдохли.

— Успокойся, если они сдохнут, то и мы сдохнем следом за ними.

— Заткнись.

Долохов только пожимает плечами и соскребает остатки каши с тарелки.

— А порция-то уже меньше, решили экономить.

— А если не будут экономить, то сытыми в этой дыре останутся только дементоры, — смеется Рудольфус, срываясь в кашель. — Дожили.

Шевеление со стороны новоприбывшего обрывает разговоры, и жадные глаза впиваются в дернувшееся тело. Хриплый, надсадный кашель разрывает вязкую тишину, пока волшебник с усилием переворачивается в попытке сесть.

— Здорово его отделали, — хмыкает Рудольфус, вглядываясь в обезображенное побоями лицо, когда узник, неловко шевеля кистью, убирает мешающие пряди.

— Ну здравствуй, кузен, — Белла прижимается лбом к прутьям и смотрит на него, сверкая белоснежным оскалом. — Как твои дела? Ты к нам надолго или только проведать пожаловал?

— Белла, — осаживает ее муж.

Сириус только дергается и злобно смотрит в ответ, не спеша открывать рот. В глазах горит странный полубезумный огонь, почти не оставляя во взгляде ничего осмысленного. Блэк склоняет голову набок, осторожно прикасаясь пальцами к сломанному носу, и с силой сдавливает, отчего с губ срывается тихое шипение. Рудольфус одобрительно хмыкает: мальчишка Блэк верно сообразил — переломы надо вправлять сразу, пока не образовалась гематома.

— Я к тебе обращаюсь!

Сириус медленно поворачивает в ее сторону голову, потом смещается чуть влево, видит Амикуса Кэрроу и начинает смеяться. Его хохот разносится по помещению, забирается в уши и повергает привычный ко всему Ближний круг Темного Лорда в недоумение.

— Спятил? — предполагает из своей камеры Долохов. — Так еще даже не было дементоров… Думал, в твоей семье слабаков нет.

— Мы не слабаки! — вскидывается Беллатрикс, даже не осознав, что только что встала на защиту ненавистного родича. — Блэки не ведают страха…

— Все мы люди, и все мы чего-нибудь да боимся, — рассудительно отвечает Антонин, когда Блэк умолкает.

Беллатрикс сердито передергивает плечами и впивается взглядом в кузена: тот сидит, сгорбившись, и смотрит на руки. По его плечам пробегают волны неконтролируемой дрожи, и Белла впервые задается вопросом, а за что тут сидит он.

— Идут! — дрожащим голос выкрикивает Алекто, забиваясь в угол своей камеры.

Алекто всегда чувствует их приближение задолго до того, как скрипнет решетчатая дверь и безликие фигуры вплывут в коридор. Она словно авгур предрекает скорую недо-смерть, и каждый старается максимально оградить себя от накатывающих подобно прибою тварей. Белла тоже съеживается, отползая подальше от решетки и заворачиваясь в одеяло в надежде сохранить хоть частичку тепла. И с каким-то садистским удовольствием смотрит на неподвижного кузена — совсем скоро он почувствует на своей шкуре леденящий привет от хранителей Азкабана.

Со скрипом решетки Блэк дергается, выплывая из своего транса, и с недоумением смотрит на застывшую у дверей его камеры фигуру, завернутую в дырявый балахон. Мыслями он еще далеко, а тело уже начинает реагировать: незнакомый ужас охватывает его, подбираясь к сердцу, заполняя легкие пылью разрушенного дома, а разум смутными тенями, куда более материальными, чем окружающая реальность.

— Нет, нет… нет… — шепчет он, пятясь, спотыкается на полпути и падает, больно ударяясь локтями о камень, но все равно продолжает ползти, пока не упирается лопатками в стену. Дальше ползти уже некуда.

Тенями дементоры скользят по крылу смертников: шелестят балахоны, глаз отмечает неспешные движения, а тело — промораживающий до костей холод. Из груди Сириуса вырывается тоскливый вой, и, дернувшись, он со всей силы врезается затылком в камни. В месте удара на мгновение становится нестерпимо горячо, и ему даже кажется, как что-то теплое, обжигая, струится вдоль шеи и течет дальше — вниз по спине, даря частицу желанного тепла. Глаза малодушно закрываются, как в детстве, когда наивная вера «если ты не видишь чудищ, значит, и они не видят тебя» спасала от ночных кошмаров. Но ощущения никуда не деваются — холод накатывает волнами, прошибая до костей, чтобы на мгновение отступить и с новой силой наброситься, выкручивая мышцы, разрывая связки, промораживая до глубины души. Сознание, не справляясь с наступающим кошмаром, постыдно пытается найти убежище в забытье, в тех днях, когда не было никаких дементоров, а если и были, то только на картинках в книгах сказок.

Изломанный Джеймс на пороге собственного дома…

Сириус сильнее сдавливает руками виски, надеясь убежать от воспоминаний, сворачивается клубком, но и это не спасает. Где-то на грани слышимости тоскливо подвывают остальные, мучаясь и захлебываясь своими кошмарами.

Знакомые глаза, в которых было столько жизни и радости, пусты, ловкие руки, раз за разом ловившие снитч у озера, холодны, а на волосах, словно ранняя седина, осела пыль от рухнувших кое-где перекрытий…

Рыжие волосы неподвижной Лили, и ее глаза, пустые, мертвые…

— Нет, не надо… не хочу.

Язык не слушается его, слова выходят смазанными и неразличимыми, да и способны ли они повлиять на равнодушных ко всему дементоров? Сириус не помнит, когда ухо улавливает странный, иррациональный звук скребущих по камням ногтей, лишь рефлекторно отмечает, что пальцы сводит не только от холода, но и от едва осязаемой, саднящей боли. И тогда накатывает облегчение — значит, он еще жив, раз может чувствовать боль.

Сознание возвращается урывками, упорно унося Сириуса в зыбкую серую муть, оставшуюся после того, как дементоры теряют интерес к скулящим от ужаса волшебникам. Он безвольно лежит на полу, не имея сил даже просто перевернуться или хотя бы ухватить валяющееся на тюфяке одеяло. Перед глазами картинки кошмара, настолько реального, что Блэк тянет руку, чтобы откинуть с несуществующего лба несуществующего Джеймса Поттера несуществующие волосы. И пальцы зачерпывают пустоту в том месте, где Сириус видит друга, конвульсивно сжимаются в кулак, и рука падает, обдирая костяшки о пол.

И тогда из его груди вырывается крик. Он кричит и кричит, не заботясь о том, что подумают о нем Пожиратели, что подумает о себе он сам, когда приступ пройдет. Он выплескивает всколыхнутую дементорами горечь, прекрасно зная, что она навсегда останется с ним.

Беллатрикс наблюдает за кузеном неделями, провоцирует его, но тот молчит, отгородившись в своем мирке. Она пытается пробиться сквозь воздвигнутую им стену, даже сама не понимая, зачем ей это нужно. Может быть, она вспоминает их перепалки в родительском доме, когда маленький Сириус звонким голосом парировал все ее шутки? Или, быть может, она помнит его на помолвке Цисси, когда он непозволительно вольно посмел отозваться о Темном Лорде, высмеяв ее слова? Она уже сама не знает, чего хочет от него добиться, когда внезапно Блэк поднимает голову, и Белла впервые за последние месяцы видит в его глазах тень прежнего Сириуса: хамоватого острослова, которого хотелось попеременно то придушить, то, наоборот, попросить не останавливаться.

— Чего ты от меня ждешь? — его голос хриплый и совсем не похож на прежний. Белла не знает, что его мучает в присутствии дементоров, но это ломает кузена и забирает по крошечной частице его личность.

— Когда тебе поймали? — неожиданно даже для себя спрашивает она, слыша, как за стеной заинтересованно притихает Амикус. Им всем интересно, как гриффиндорец до мозга костей смог угодить в Азкабан, да еще и загреметь в камеру по соседству с самыми страшными и темными магами современности. После Темного лорда, конечно же.

— Не твое дело, — привычно огрызается Блэк, и Белла довольно улыбается своей маленькой победе — сегодня она впервые смогла от него добиться целых двух связных предложений.

— Как же не мое? — притворно удивляется она и хохочет, поймав его ненавидящий взгляд. — Очень даже мое, ведь мы, как говорит славный Антонин, родня!

— Уж лучше с крысами быть родней, чем с тобой, — бросает Сириус и осекается, когда перед глазами мелькает образ ненавистного Питера. А ведь все почти так и вышло… «Дурак ты, Блэк, ой, дурак!» — раздается в голове противный голос разума.

— Ублюдок, не даром тебя тетя Вальбурга выжгла! Поделом такому мерзавцу, — злобно шипит Белла, стискивая прутья и отчаянно жалея, что не может дотянуться до него.

— В моем происхождении нет белых пятен, так что давай без оскорблений,— ухмыляется он. — В нашем роду бастардов не бывает…

— А может, вы просто о них не знаете? — хохочет Долохов, прислушиваясь к их перепалке.

— Исключено! — в один голос отрезают Сириус с Беллатрикс и злобно зыркают друг на друга из-за спутанных темных прядей.

— И правда, родня, — с удовлетворением тянет Антонин. — У вас даже интонации похожи.

— Катись к дементорам! — в сердцах бросает Беллатрикс. — У меня нет ничего общего с этим ренегатом.

— Они сами ко мне придут, мне даже идти никуда не надо, — парирует тот. — Да и к тебе придут, за компанию…

— Я… — ее реплику обрывает грохот тележки, толкаемой Фредди, и она замолкает, решив, что обязательно продолжит разговор позже.

— Раскудахтались, как куры в курятнике, — недовольно бормочет Фредди, раздавая им еду. — Устроили тут, понимаешь, балаган. Но ничего, скоро вам не будет так уж весело…

— Тебе-то какое дело до нас? — Амикус вопросительно смотрит на него, впрочем, не особо ожидая ответа.

— Перетравил бы всех, да обет не даст. А жаль… — кряхтит старик.

— И мне жаль, — сочувственно подхватывает Долохов, — что не встретил тебя раньше. Избавил бы от мучений, — кровожадно заканчивает он и едва успевает подхватить тарелку, небрежно брошенную Фредди так, что половина порции падает на пол.

— Жри, чтоб тебе пусто было. Все из-за вас, проклятых…

— Ого, у него к нам появились какие-то счеты, — глумится Алекто, впиваясь пальцами в краюху плесневелого хлеба. — В чем же дело?

Фредди с ненавистью смотрит на нее и нехотя выдавливает:

— Нашли тело моей племянницы…

— И что? — Рабастан тоже присоединятся к разговору, с интересом ожидая продолжения.

— И то, — вскипает старик, — это вы убили ее!

— Вздор! — решительно отрезает Беллатрикс. — Мы уже сколько времени сидим здесь, ты сам приносишь нам еду вот уже который месяц! А теперь решаешь обвинить нас еще и в смерти своей племянницы, нищеброд?!

— Вы и вам подобные лишили жизни мою Агнесс.

— И кто сказал тебе это? — Рудольфус приподнимается со своего места и тоже подходит к решетке. — Авроры?

— На свободе еще много ваших прихлебателей, вот вы и мстите ни в чем не повинным людям за свои неудачи! Чем могла помешать вам целительница? За что, за что вы убили ее? — старик выпрямляется и презрительно окидывает их взглядом. — На ваших руках кровь сотен невинных жертв, а вы вместо поцелуя дементора всего лишь сидите здесь и живете за казенный счет! Таким, как вы, нет места в нашем мире! — яростно заканчивает он.

— Не тебе решать, где наше место, старик.

— Не мне, — кивает он и уходит, гремя тележкой.

— И поделом вам, — бросает Сириус не принимавшей участия в разговоре. — Хотели величия, а чего добились? Так и будете гнить тут до конца жизни.

— Ты, наверное, забыл, — хищно улыбается Беллатрикс, — ты тоже здесь гниешь. И теперь ты один из нас.

— Я никогда не был на вашей стороне!

— Только кто в это поверит, а? Никто. Все, наверное, дико счастливы, что сумели поймать еще одного мерзкого Пожирателя, — продолжает насмехаться она, не сводя с него горящих темных глаз.

— Я не один из вас! — рык рвется из груди Сириуса, а пустая тарелка ударяется о прутья решетки, сминаясь от силы броска. — Я никогда не принял бы сторону вашего Лорда! Никогда бы не предал друзей…

— Так вот, за что ты сидишь здесь, малыш Сириус, — сюсюкает Белла, становясь на мгновение похожей на ту кузину из детства, чьего приезда Сириус всегда ждал и одновременно мечтал, чтобы она провалилась где-нибудь по дороге и никогда не переступала порог их дома.

— Что, Блэк, неужели предал своего драгоценного Поттера? — недоверчиво переспрашивает Рабастан, еще заставший в Хогвартсе великолепную четверку.

— Да что ты знаешь… — в бессильной ярости Сириус бросается на прутья, впиваясь взглядом в лицо хохочущей Беллатрикс, и внезапно оседает на пол, больно ударяясь коленями о камни плит.

— Давит вина на плечи? — в голосе Амикуса нет ничего, только брезгливое любопытство, словно даже для него подобное предположение кажется чем-то нереальным. — А ведь я хорошо помню, что ты нам тогда сказал. Помнишь, Антонин? — он поворачивается к Долохову.

Блэк не двигается, его плечи опущены, а лицо полностью скрыто спутанными волосами, только белеют костяшки пальцев, намертво впившихся в прутья.

— Поттер теперь моя семья, и мне нет дела до остальных. Что же ты его не защитил, Блэк? Семью надо защищать до конца, пока еще есть силы держать палочку в руках, а если уже нет и их, то вгрызаться в глотку врагу, лишь бы не пропустить, не дать сделать и шагу.

— Я пытался, — почти беззвучно шепчет Сириус, и Беллатрикс впервые видит, как по его щекам текут слезы, смешиваясь с кровью из прокушенной губы.

Тот разговор словно отнимает у Сириуса волю к жизни, что-то сломав в нем. Он апатично наблюдает за тем, как сменяются дни, чередуя приходы то дементоров, то тюремщика. Безразлично смотрит на окружающих, почти не принимая участия в разговорах, ведущихся со скуки, и просто отбывает то время, что оставалось до конца.

Смерть Барти Крауча вносит в размеренную жизнь обитателей Азкабана импульс, всколыхнувший их до самого нутра, пробуждает от подбирающейся к сердцу апатии.

— Пусть легка будет твоя дорога, — шепотом произносит каждый из них, когда завернутое в саван тело вытаскивают из камеры. И еще долго молчат, даже когда шаги стражей Азкабана затихают вдали.

— Первыми уходят слабые. Барти никогда не был сильным, даром, что сын самого Бартемиуса, — Рудольфус сидит у стены, поджав длинные ноги, и меланхолично пересыпает из руки в руку маленькую горстку камней.

— Все мы уйдем за ним, — равнодушно отмечает Алекто, пытаясь расчесать спутанные пряди и заплести их хоть в какое-то подобие косы.

— Темный Лорд придет за нами! — упрямо твердит Беллатрикс, и в ее голосе нет и тени сомнения. — Надо просто подождать, Алекто.

— В Азкабане надолго никто не задерживается, — словно не слыша, продолжает та. — Помнишь, брат, отец нам когда-то рассказывал, что здешних узников даже не хоронят, а сразу выкидывают в море?

— Глупости, — раздраженно отрезает Рабастан. — С чего бы тогда велся журнал захоронений тюрьмы? Думаешь, они отмечают, с какой стороны было сброшено тело? Нет, здесь должно быть кладбище.

— Ты только представь, сколько здесь умерло за все эти годы. А скольких выпили дементоры? Вряд ли они станут кормить пустые оболочки, — Антонин непривычно угрюм, отчего кажется, что беда стоит уже у самого порога.

— И ради этого вы все затеяли?

Узники вздрагивают от неожиданности — за последние месяцы многие уже позабыли, как звучит голос Блэка, и теперь просто ждут, что тот скажет дальше.

— Ради этого ваш Волдеморт начинал свой поход? Ради этого вы шли за ним, отдавая свою жизни в его руки, преклоняя перед ним колени?

— Ты! — взвизгивает Беллатрикс, отойдя от неожиданности. — Да как ты смеешь своим поганым ртом называть его имя? Тебе никогда не понять, ради чего он все это затеял! Ты сам отказался от мира, который он мог нам подарить.

— Подарить? — разносится хриплый смех Блэка. — Да вы еще глупее, чем я думал. Разве станет кто-то делиться властью?

— Это ты совсем ничего не понимаешь, Блэк. Многие отдали жизни, чтобы мы, волшебники, могли наконец-то двигаться вперед, — покачав головой, говорит Алекто. — Чтобы нас не тормозили прибившиеся к нам грязнокровки, чтобы их кровь не оскверняла наш мир…

— Дура, — с наслаждением тянет Блэк, устраиваясь на тюфяке. — Что бы вы все стали делать в мире без магглов и магглорожденных? В них будущее нашего мира…

— Это ты дурак, — спокойно отзывается Рудольфус, поднимая на него взгляд. — Старик, видимо, не спешил разъяснять вам идеи Темного Лорда, раз у всех у вас такие приземленные суждение о его истинных замыслах.

— Тайна и ложь — это то, что мы принимаем, став взрослыми, — поднимает на него глаза Белла. — А ты, Блэк, так и остался ребенком. Наивным, глупым, вечно заглядывающим старику в рот.

— Не тронь Дамблдора! — вскидывается Сириус, прижимаясь лицом к прутьям. — Он величайший светлый волшебник, и только благодаря ему у нас в Англии не было террора Гриндевальда! Вы все многим ему обязаны!

— А своим заключением здесь ты тоже ему обязан? — в голосе Беллатрикс нет привычной ненависти, только констатация фактов, только холодная, чуть брезгливая радость от того, что он наконец-то получил по заслугам за все свои глупые поступки.

Сириус сглатывает и откидывается назад, как-то наивно глядя на нее. Разве может в словах Беллы быть хоть доля правды? Он прекрасно помнит с детства: Белла всегда ему врет, когда хочет задеть посильнее. И сейчас же она врет, верно? Разве мог Дамблдор знать о его заключении и не сделать ни малейшей попытки его вытащить? Ведь кому, как не директору, было лучше всех известно о его, Сириуса, верности Джеймсу, о том, что он сам скорее умрет, чем предаст друга?

— Думаешь, он до сих пор ничего не знает? Или, быть может, ты все еще надеешься, что он тебя вытащит? А, кузен? Признай уже наконец, что твой драгоценный директор о тебе просто забыл в пылу празднования падения Темного Лорда, — вторит голос Беллатрикс мыслям Сириуса.

— Ты не…

— Думаешь, глава Визенгамота не знает, кого отправляют за решетку?

— Думаешь, твой лорд действительно ценил тебя? — сердито шипит ей в ответ Сириус, вмиг собравшись. — Думаешь, ему не наплевать было, сколько вас умрет, пока он не достигнет своей цели, кузина?

Беллатрикс вскидывается от его слов и отчаянно трясет головой, словно хочет таким образом вытряхнуть оттуда Блэка, стереть даже сам факт его существования. Темный Лорд слишком велик и могущественен, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как смерть верных слуг. Белла знает, что только сильнейшие могут находиться подле Повелителя, слабым там не место. А она никогда не была слабой…

— Заткнись, — ярится она, приникая к прутьям, невольно копируя его позу. — Ты ничтожный ренегат… не тебе судить…

Блэк усмехается с легкой ноткой безумия в глазах и неожиданно отступает назад:

— Ошибаешься, кузина, мы оба с тобой бестолковые дети перед лицом тех, кто играет с нами.

А на следующий день приказом министра камеры закрываются массивными дверьми, отрезая узников друг от друга, оставляя их наедине с холодом дементоров, своими кошмарами и одиночеством, что будет длиться долгие годы.