Jenafer

буквально умерли в один день.
Когда герой (не главный) говорит героине: "В Пекине ждать нечего - поедем в Нанкин, там начнем новую жизнь", а до конца книги десяток страниц, а на дворе 1937 год: О_O >_< -_-

– Мистресс Марнстад, а кем вы были в Англии? – спрашивает маленькая третьекурсница Эгле: в багряной форме она кажется еще меньше, а со «взрослыми» косами еще младше.

Хильда пожимает плечами и звякает ложечкой, размешивая варенье из шишек в чае: кружка принадлежала предшественнику, ложка с кухни, варенье подарили на какой-то странный местный осенний праздник.

– Никем.

Эгле чуть наклоняет голову вбок и щурится: мол, ясно-понятно, ничего, мы попозже еще раз спросим. В Дурмстранге нет «никого». В Дурмстранге есть право на новые документы и смену внешности.

***

Хильде нравится Дурмстранг. Он постоянно сталкивает лицом к лицу с чем-то, ранее незнакомым: люди, язык, погода, одежда, еда и питье, чужая манера колдовать и неуместность собственных манер.

Хильде нравится в Дурмстранге. Нравится не отвечать ни за что, кроме самой себя и занятий по орнаменталистике: у артефакторов – практической, у ликвидаторов – «введения в», у младших курсов – кружка. Слишком мало по сравнению с другими, слишком много для «мистресс», которая до сих пор больше показывает, чем говорит, и сажает кого-то из студентов рядом вместо синхронного переводчика.

Хильда размышляет, нравится ли она Дурмстрангу, пока срезает путь по берегу озера, утопая подошвами в мокрой гальке и надежно спрятав руки в карманы – она уже знает, что расстояние до огромной свинцовой тучи на горизонте весьма обманчиво и что пальцы лучше не студить на влажном ветру.

***

В Дурмстранге у Хильды ничего своего – только рабочие записи, полупустой комод с личными вещами и чемодан под кроватью, который вечно не хватает… чего-то… окончательно разобрать.

И лицо. Не самое красивое. Отражающее возраст без скидок. Зато свое. Впервые за много лет.

(где-то там, в двух часах маггловским самолетом, каждое утро делает себе чужое лицо молодая женщина – старше, чем Хильда, когда та впервые натянула свою личину, но всё-таки младше, чем Хильда сейчас, и для самой Хильды всегда маленькая – могла бы уже признаться всем и жить спокойно, но делает, чтобы оставаться той собой, к которой привыкла за эти годы и к которой привыкли другие)

Хильда ценит возможность быть никем… никем не узнанной под новым именем со своим лицом, хочет она додумать, но ведь она и в самом деле всегда была никем и легко умещалась под «другие», «прочие», «и т.д.» Может, оно и к лучшему.

По своей настоящей судьбе она не могла бы жить так спокойно – строго говоря, вообще не должна была бы жить – но кому бы от этого стало лучше?

***

Рихтер Бертольдсен – это не «своё», это коллега-соотечественник, рука помощи и «ёб твою мать, где были мои мозги, надо было послать, а лучше – превентивно отправить в Хельхейм еще двадцать лет назад».

Про мать, впрочем, лишнее. Рихтер, так же как и Хильда, оставил на причале прошлое, но, в отличие от Хильды, приволок в Дурмстранг себя. Вот он я – можете не любить, бесполезно жаловаться, не выношу тупых вопросов, но не имею ничего против «почитать газеты и дойти своей головой». Вот мои книги и артефакты, вот мои байки из склепа (культурно назовем это кейсами), вот мои любимчики, и даже не скрываю, но всех я одинаково деру в хвост и в гриву, потому что считаю это правильным.

(вот коллега-соотечественница, к которой можно притащиться прямо после ночного международного портала, сесть в ногах кровати и до утра сыпать фразами, постепенно переходя от «если бы не бумаги», «век бы еще не видеть», «просто заодно, чтобы два раза не появляться» к «может, когда-то», «да что уж там, всё кончено», «я знаю: он ничего не скажет, но никогда меня не простит».

– я думаю, что ты их все еще любишь. ты и уехал, чтобы не портить им жизнь, себе нервы, а военные воспоминания мирной рутиной. скажешь, нет?
– как ты от сестры?
– …как свалите уже из моей кровати, мастер бертольдсен, пока о нас не надумали дракл знает что.

есть прошлое – как камни на дне. есть – как не оседающая мутная взвесь)

Поэтому Хильда не удивляется, когда слышит «кого бы оставить на замену – да не на замене, занятий-то не будет, а чтобы проследил за моими чертями», «…а спустит с лестницы – я его пойму, хоть и не от всего сердца…» и «внуки – да, двоюродные, но охренеть же!»

Хильда беззвучно крутит в чашке ложку, а на языке бессонно-раздраженное «ну, наконец-то», по-дружески искреннее «слава тебе Мерлин» и шуточное «привет им от меня».

(в каждой сплетне есть доля сплетни: они несколько раз спали друг с другом и просто вместе. но утопленное на дне памяти мешалось, как галька под матрасом, а не спать вместе было еще более разделяюще, чем поодиночке)

(зато созерцать чужой сад камней на разумном расстоянии оказалось весьма успокоительно. признак взрослости – не портить хорошее отстраненное общение, если близкие отношения вышли… совсем не вышли)

Хильда крутит пальцем у виска, когда слышит вопрос – такой же нелепый, как был бы сейчас «Пойдешь в озере купаться?»

- К кому мне туда?

- К ним! – ко всем упомянутым и перечисленным столько раз, что она их будто видела своими глазами?

- Как кто?

- Как друг! Познакомишься с моими, прощупаешь в целом обстановку, а там, может…

Он очень вовремя останавливается, человек, которого она имела неосторожность считать когда-то другом за фронтиром гражданской войны и гранью добра и зла. Буквально в слове от неиллюзорной перспективы получить чашку горячего чая в лицо – и спасибо, если не вместе, собственно, с чашкой.

– Мар…нстад... прошу прощения, мистресс Марнстад... Хильда. Нельзя всю жизнь спать с чемоданом под кроватью. Думаешь, задвинешь поглубже – и так сойдет? Да дракла с два: не сойдет. И не пройдет.

Хильда вдавливает ногти в скулу и думает, что сбегать от прошлого нужно было одной и не ближе Махотокоро.