Старая Люстра (джен)

Так уж сложилось, что я не очень люблю говорить о себе что-либо посторонним людям. Но если нужно будет написать это в мою старую, толстую, с пожелтевшими от времени листами тетрадь, обложкой которой служит газета за семнадцатое марта тысяча девятьсот девяносто четвертого года, статьи которой я могу процитировать наизусть, то я с радостью сорвусь в ту же секунду с места, вытащу из пенала синюю гелевую ручку и начну что-нибудь строчить, не особо задумываясь над расставлением запятых и не следя за своим почерком. Он у меня, мягко говоря, ужасный. Многие пытались переучить меня, заставляли писать в прописях, прятали эту мою любимую тетрадь... А я закатывал истерики, как капризный ребёнок, бил посуду, разрывал прописи, портил мебель, переворачивал дом вверх дном, ища мое дорогое сокровище, перегрызал ручки и размазывал по лицу чернила. Семья, чертыхаясь и проклиная меня на чём свет стоит, отдавала тетрадь, а я забивался в самый темный угол и, не заботясь о зрении, тут же начинал графоманить.

Если вы не будете против, я сначала расскажу вам о своей любимой тетради. У неё даже имя есть. Тесола. Долго его выдумывал, специально, чтобы ей понравилось. Записывал их на листки, складывал их вчетверо и на какое-то время оставлял среди пожелтевших страниц, позволяя тетрадке самой выбрать наилучшее из них, а сам в тысячный раз с трепетом и даже с благоговением перечитывал, что произошло семнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, раз за разом пробегая глазами по аккуратным столбикам слов, смотря на объявления и предполагая, кто же мог позвонить по указанным номерам и что же звонящим ответили. Сам я однажды пытался набрать один из моих любимых номеров. Там были красивые цифры — четыре и три, которые для меня олицетворяют зелёный и синий цвета. Люблю это сочетание. Особенно ярко оно выражено в кустах черники. Синие ягоды, зелёные листья. Обожаю собирать чернику, хоть никто из моей семьи её не ест. Меня за это ругают, пытаются отобрать тетрадь, лишить вай-фая и скормить мне же эту несчастную лесную ягоду. Я вырываюсь, не отдаю Тесолу, не подпускаю никого к роутеру и плююсь в лицо съеденным, после чего все матерятся и идут на кухню. Поедать чернику. А я, смеясь, записываю всё это на новые белые листочки и засовываю их то за диван, то под подушку, то в пакет с мусором, таким образом "прощаясь" с историями. Но мы отвлеклись. Продолжим про номер.

Как я уже говорил, я пытался позвонить по одному номеру, в котором были цифры три и четыре. Стоило мне только набрать его дрожащими от восторга, радости и панического страха пальцами, прижать телефон к уху и услышать первые гудки, так я сразу же сбросил номер, выключил телефон и забросил его за диван, заткнув уши пальцами. Я боялся услышать, что телефон зазвонит. Ведь я сделал то, чего не должен был делать. Я захотел вернуться в прошлое, на несколько лет назад, узнать, требуются ли там новые работники, есть ли там места, и какой там будет зарплата... А этого делать нельзя. Нельзя возвращаться в прошлое. Это правило номер три, одно из самых важных. Всего их двадцать девять, все они записаны на самой первой странице Тесолы, и все выдуманы мною лично. Я их соблюдаю, вернее, стараюсь соблюсти. Увы, выходит не всегда, но я стараюсь нарушать их всё реже и реже.

Ладно, давайте расскажу ещё кое-что о Тесоле. Ее подарил мне мой брат, когда я сильно заболел, лежал с высокой температурой и был не в силах даже держать в руках полупустую чашку из-под горячего чая. Это чтобы я не скучал, подыхая от воспаления легких. Тогла мне было не очень хорошо, и целыми днями я пялился в обклеенный нежно-голубыми обоями потолок, по которому ползли в разные стороны трещинки. Тогда я размышлял о том, когда же все-таки умру и перестану мучиться от болей в голове, и что буду делать, если мне удастся выжить. Так я и выдумал двадцать девять основных правил. И, как только мне дали в руки тетрадь и ручку, я записал их ровно за сто девятнадцать секунд.

Изначально в Тесоле была сотня листов. Ровно сотня. Не девяносто шесть, не девяносто восемь. Сотня. Я быстро их исписал различными правилами, цитатами из фильмов, книг, диалогов с самим собой, подкрепляя свои записи аляповатыми и убогими рисунками. Художник из меня никудышный, хоть я и до сих пор пытаюсь что-нибудь накалякать. Я писал о своих обидах на этот мир, на своих близких и знакомых, повествовал бумаге всякие забавные и грустные истории из своей или чужой жизни. Я специально выискивал рассказы, вырывал из них фразы, вставлял их в свои правила и заключал всё в красивую рамочку. Для этого у меня были специальные чёрные шариковые ручки. Стоило закончиться последней, сотой странице, как мне разрешили наконец встать с постели, я пошел на поправку и вернулся к нормальной жизни. Правда, теперь я везде таскал за собой мою прелесть. Так началась история нашей с ней "любви".

Когда странички закончились, я долго сидел и изучал тетрадь, перечитывая раз за разом то, что я там написал и нарисовал, попутно расставляя когда-то позабытые в спешке запятые, исправляя неправильно построенные предложения, дополняя рисунки и зачеркивая, или, наоборот, добавляя "н" в причастиях. Изменениям не подверглась только самая первая страница, исписанная моим жутким размашистым почерком и с нарисованным где-то в правом нижнем углу кустиком черники, заркашенные ягоды и листья которого так и норовили заслонить посление слова двадцать восьмого и двадцать девятого правил.

Расставаться с уже полюбившейся тетрадью не хотелось. Мне срочно нужно было писать туда ещё историй, ещё цитат, ещё правил, ещё странных транскрипций различных иностранных словечек и словосочетаний, ещё ужасных рисунков дошкольника. Но не было листов. Писать я хотел лишь в эту тетрадь, на обложке которой красовалась бабочка с длинными усами и большими синими крыльями, на которых сверху был нанесён лак с блестками, большую часть которого я уже отколупал и съел, скучая по нормальной жизни вне кровати и болезней.

Решение всё же было найдено. После непродолжительной истерики и знатной ссоры с родными мне купили ещё несколько тетрадей, и я принялся вырывать из них по страничке, записывал на них то, что хотел, и вкладывал в пока ещё безымянную подружку. Потом, когда тетрадь с бабочкой уже перестала закрываться, а всё вложенное в неё так и норовило разлететься по комнате при малейшем сквозняке, я раздобыл клея и приклеил всё, что только можно, куда только можно. Обложка такого хамского отношения не выдержала и демонстративно разорвалась, а на смену синей бабочке пришла пожелтевшая газета за прошлый век, с номерами, картинками и красивыми столбиками букв. Пожалуй, эта обложка была еще лучше предыдущей.

Помимо разрисованных страниц в Тесоле было ещё много чего. Скажем, старый-старый гербарий, уже превращающийся в пыль от прикосновения, ссохшийся и скукожившийся чеснок для защиты от вампиров, песчинки соли и сахара, в изобилии лежавшие между страничек, засушенные причудливые насекомые и просто комары, которые неудачно залетели в мою комнату через открытое окно.

Чтобы обезопасить содержимое Тесолы от семьи, я достал один лист из старого пыльного блокнота, который обнаружил под диваном, и написал на нём красной ручкой, так, чтобы надпись бросалась в глаза: "Собственность Старой Люстры!!! Первую страницу с двадцатью девятью правилами и кустом черники не открывать! Над рисунками не смеяться! Гербарий не выбрасывать, чеснок грязными руками не трогать и тем более не есть. И вообще, если вы не Старая Люстра, положите эту тетрадь туда, где она лежала, и убирайтесь вон!", подкрепив всё это рисунком раскачивающейся из стороны в сторону люстры с тремя лампочками, две из которых перегорели. Если вы не будете против, о люстре я расскажу чуть позже.

На следующий же день мой старший брат решил разузнать, что же такого важного я пишу и как вообще использую его подарок. Наткнувшись на этот листок, на котором красовалась предупредительная надпись красного цвета, и прочитав слова, братец поднял такой шум, мол, я их всех не уважаю, обзываю, посылаю, и вообще я идиот. Ну действительно, какой нормальный человек станет называть себя Старой Люстрой? Только тут родственничек просчитался. Я не человек. Я гриб. Как тот "человек серьезный" из "Маленького Принца". Обожаю эту книгу. Она вся у меня растащена на цитатки, картинки, собственные зарисовки барашка, змеи и Лиса, которые бегают и ползают по полям Тесолы, и они нарисованы так реалистично, что так и норовят выйти со страниц, обрести другие краски, помимо жёлтого и чёрного, и навести в моей комнате беспорядок, гоняясь друг за дружкой. Но я бы с радостью глядел на свои (и на Антуановские-де-Сентовские Экзюперишные тоже, конечно) ожившие творения и пытался бы им помочь превратить это помещение в заваленную вещами берлогу.

Когда я лежал с воспалением лёгких, мне снились странные сны, а может, это просто были галлюцинации. В общем, я почти постоянно видел перед собой старую, покрытую многолетней серой пылью люстру. Она качалась взад-вперед, и у неё было три лампочки. Как я уже говорил, две потухли, и лишь одна слабо освещала комнату мерцающим приглушенным светом, оставляя много тёмных углов и позволяя монстрам и призракам из них выползать и тянуться к люстре, чтобы заставить перегореть последнюю лампочку. Чем ближе они подбирались к ней, тем хуже мне становилось и тем хуже светила люстра. Чудовища всё прибывали из темноты, и проталкивали прибывших раньше них вперёд, к заветному источнику света. Однажды один из них сумел подобраться очень близко, люстра отчаянно замигала единственным глазом, пальцы серовато-синего призрака утопенника почти коснулись стекла.

И тут братик принёс мне Тесолу. Я сломя голову принялся записывать правила. И, когда двадцать девятое, самое-самое важное и нерушимое правило было перенесено на бумагу, я поднял глаза, чтобы посмотреть на люстру, и... Монстры исчезли. Загорелась вторая лампочка, а первая наконец начала работать хорошо и без мерцания. А когда загорелась и третья, я выздоровел. Уже потом, когда через несколько месяцев, купаясь в речке, я стал тонуть, перед моими глазами опять возникла эта люстра и тянущиеся к ней чудовища. Две лампочки перегорели, одна работала слабо. Люстра сильно раскачивалась. Я попытался вздохнуть и набрал полные лёгкие воды. В тот же миг последняя лампочка погасла, оставив меня в полнейшей темноте, а как только меня спасли, люстра стала светить нормально. Я чуть не нарушил двадцать девятое правило. Но всё же сумел сдержаться.

Так я понял, что эта люстра — моя жизнь. Если я умираю, она потухает, если оживаю, то она горит всё ярче и ярче. Вот я и взял себе псевдоним "Старая Люстра". Все смеются над ним, но я люблю его больше всех остальных своих прозвищ и имён. Пусть смеются. Они люди, им можно. А грибы не могут, нет. А я гриб. Маленький такой, в сухом мхе сижу, с белой ножкой и темно-коричевой шляпкой. Типичный боровик. Только меня черви не едят, ядовитый я, видите ли.

Думаю, теперь пришло время рассказать о том, как я всё записываю в свою тетрадь. Я постоянно дополняю свои и чужие высказывания, исправляю буквы, слоги, слова, зачем-то добавляю транскрипции всяких японских, немецких и испанских слов, и, чтобы ничего этого не потерять и нигде не запутаться, использую стрелки различной формы, ширины, длины, цвета, и направляю себя сначала в одно место, потом в другое, подписывая номера стрелочек. Как-то на одной странице чудом обнаружилось двести пятнадцать подобных указателей. Но, как вы сами понимаете, я начинал всё терять и путаться гораздо больше и чаще, чем раньше, беспрестанно переходя по всем этим таким разным направлениям.

Какие-то из стрелок были толстые прямые и чёрные. Они указывали на потерянные слова. Были тонкие прямые и чёрные. Эти связывали буквы из других слов между собой так, чтобы потом можно было, смотря на них, прочитать словосочетание или даже целое сложноподчиненное предложение с кучей фразеологизмов. В Тесоле ещё водились синие прямые, синие полукруглые, чёрные полукруглые, чёрные гелевые полукруглые, синие извилистые, и почти всё это ещё делилось на тонкие и толстые и на формы наконечников стрел.

Я больше всех любил тонкие прямые и чёрные и синие извилистые. Последние указывали на всякие транскрипции и иностранные термины. Я постоянно забывал, когда, как и при каких условиях я рисовал всё это, поэтому у меня всегда оставалось ощущение, что это всё делает моя тетрадь, направляет меня, путает меня, заставляет часами сидеть среди ночи под одеялом с фонариком и, ругаясь себе под нос, ломать голову над тем, куда же всё-таки смотреть и по какой стрелке переходить, чтобы найти нужное объяснение.

Вообще я очень люблю даже шелест староватых, немного хрупких и разорванных по краям страниц Тесолы. Я узнаю этот тихий, желтовато-серый шёпот написанных мною слов среди сотни тысяч точно таких же тихих шёпотов. Я, как прирученный Лис, найду свою возлюбленную, своего Маленького Принца среди тысяч и миллионов копий, и это будет совсем не сложно. Отыщу по рисункам, по правилам, по стрелочкам, по кустикам черники и по грибам с покосившимися набок шляпками. По той же самой люстре, которая нарисована почти что на каждой страничке. По многочисленным вложенным листам бумаги из абсолютно разных блокнотов и тетрадей, некоторые из них будут совсем новыми и белыми, другие — более желтыми и старыми. Я настолько привязан ко всему этому, к этим вырванным словам, фразам, и буквам, вырезанным из книг, газет и журналов, что не представляю своей жизни без моей Тесолы. Я безумно боюсь её потерять, нарушить правило двадцать восемь.

Но довольно о моей возлюбленной. Изначально я хотел рассказать вам о себе, вернее, записать в тетрадку и дополнить всякими стрелочками, рисунками и цифрами, которые также в большом количестве обитают на полях, танцуя рядом с Лисом и остальными. Змея, к примеру, переплетается с двойкой, Лис пытается укусить пятёрку, а барашек норовит наступить на единицу. Каждая цифра характеризует цвет. Белый — единица, рыжий, жёлтый и оранжевый — пятёрка, черный — двойка. Я часто путаю цвета и цифры, потому и придумал такую нехитрую систему. Но мы снова отвлеклись от темы. Что поделать, я люблю начинать говорить не о том, о чем нужно.

Хорошо, я опишу себя. Ну, самым главным является то, я гриб. Боровик, ещё совсем маленький, прячусь в белом мхе под сосной, не червивый. Наверное, я ограничусь тем, что я люблю и что не люблю. Что же, начнем.

Я люблю дождь и не люблю солнце, я люблю осенний и летний лес, когда вокруг всё желто-красное или зелёное. Обожаю грозу, вспышки молний, когда небо на мгновение разделяется на две части, но я боюсь грома. До одури. Залезаю под кровать, не забыв с собой Тесолу и ручку, пытаюсь зажать уши руками и без пробелов записываю "мне страшно". Могу хоть несколько страниц так исписать, что получится сплошное "мнестрашномнестрашномнестрашно". Или же я просто пишу буквы и потом соединяю их стрелками, связками, рисунками молний и больших, тяжелых туч. Хочу оглохнуть, лишь бы не слышать грома и спокойно смотреть на молнии. Ещё мне нравится и сухой, и мокрый мох. Я жить не могу без болот. Хочу когда-нибудь найти такие часы, которые бы шли назад, а не вперёд, или бы вовсе стояли на месте. Просто я время не люблю. Вообще не люблю. Даже можно сказать ненавижу. И боюсь.

Ещё я верю в абсолютно любые суеверия и страшные истории. От черных кошек до Пиковой Дамы и Кровавой Мэри, но я никогда не пробовал вызывать ни призраков, ни кого-либо другого. Верю в призраков, монстров, демонов, только вот в Снежного Человека не верю и в инопланетян не верю. Верю в реинкарнацию и в жизнь после смерти. Боюсь умирать. Почему — ещё узнаете.

Я люблю много чего помимо леса, грозы и болотных растений. К примеру, люблю луну и звёзды, мерцающие где-то вдалеке, люблю голубоглазых людей, люблю кошек и волков, просто жить не могу, если не смогу испугать кого-нибудь, спрятавшись за углом. Обожаю портить обои и плитку в нашем доме, рисуя везде всё, что только забредёт в голову, выписывая собственные мысли или цитаты из любимых книг, и плевать я хотел на то, что меня потом оттаскают за уши и брат попытается накормить меня рыбой или стереть всё, что я написал. Всё равно ничего не буду делать. Жалко, конечно, что скоро места на обоях совсем не останется. Люблю писать сначала очень большими буквами, прямо с мой рост, а потом в середине слова резко переходить на столь маленькие, что их можно разглядеть только с лупой, или же писать таким же маленьким шрифтом где-то рядом с большими буквами, внутри их, предварительно запутав всё и вся стрелками разной формы и вообще составив лабиринт из них или из слов. Как-то я написал одну фразу в виде пентаграммы, а другую превратил в синюю спираль.

Ещё люблю перечитывать по тысяче раз любимые книги и пересматривать фильмы и сериалы, каждый раз выписывая понравившиеся предложения и ища музыку, играющую за кадром. Я очень люблю музыку, особенно медленную, грустную, с фортепианными аккордами и немного тоскливой и надрывной мелодией, но и быструю, яркую и боевую тоже люблю. Люблю звуки губной гармошки, но только не тогда, когда начинают играть в семь часов утра. Мне нравится пришивать к своей одежде множество карманов и карманчиков, а потом распихивать туда всякий мусор и красивые камушки. Я похож на Плюшкина — постоянно хожу и подбираю с улицы сломанные игрушки, оборваные листочки и тому подобные безделушки, а потом складываю всю свою добычу в большую кучу на своём столе, а потом распределяю по полочкам, ящичкам и коробочкам.

Люблю старинные медальоны и бусы из драгоценных камней, в особенности из кошачьего глаза и бирюзы. Люблю каждый день брать с полки из гостиной декоративный маленький бочонок, доверху заполненный большими и маленькими пуговицами и булавками, а затем высыпать всё его содержимое на свою кровать и долго перебирать все эти маленькие вещички, рассматривая их на свету.

Одновременно люблю и ненавижу свой родной серый город. Брожу по его мостам, смотрю на плавно текущие реки и думаю обо всём на свете, даже пытаюсь разгадать самую сложную загадку в мире. Я даже не знаю, за что именно ненавижу эти улочки с магазинами и неоновыми вывесками над ними, все эти набережные и порты, но что-то в них нехорошее определенно есть. Я много раз рассказывал об этом Тесоле, но она ничего не знала. Ладно, продолжим говорить о том, что я люблю.

Люблю сушить чеснок и подсыпать его в еду своей семье, а ещё люблю покупать большие головки чеснока, делать из них гирлянды и развешивать вездп, где только можно. Братец ругается, выбрасывает связки, а я сижу и, посмеиваясь, зарисовываю его наморщеное злобное лицо. Он не любит чеснок, потому я для защиты Тесолы от него и накидал в тетрадь побольше этих зубчиков. Наверное, он вампир.

Обожаю брать медный таз, лежащий в ванной, потом вымачивать в нём несколько дней листья берёзы, а потом ждать, пока вода начнёт плесневеть и на ней появятся нежно-голубые пятна. Жить не могу без этого запаха. Вообще я люблю разные запахи. Запах книг, сгоревших спичек, выпечки, земляники, земли после дождя, озона, собственной слюны... Но запах бензина я терпеть не могу.

Люблю срывать уже белые одуванчики и дуть на них до тех пор, пока все семена не разлетятся по округе. Люблю плести венки из желтых цветов для всех моих родных, люблю во сне падать с кровати, люблю прихлопывать надоедливых комаров, люблю предполагать, какая будет завтра погода, а потом смеяться над собственными же предсказаниями, которые оказались далеко от истины, люблю играть на пианино грустную классическую музыку и вальсы, люблю ходить с фонариком по лесу, люблю гулять ночью под светом фонарей и пугаться каждого шороха. Люблю готовить, а потом кормить этим всю семью, зарисовывая их скорчившиеся от обилия соли физиономии, люблю смешивать соки и газированные напитки, люблю прятать от родных их мелкие вещи, а потом изображать из себя невинность, люблю пакостничать, а потом слушать ругань, спрятавшись в шкафу от разъяренных сожителей, люблю мыть посуду, люблю тёплый ягодный или травяной чай...

Вообще я люблю столько всего, что могу перечислять бесконечно, и никаких тетрадок не хватит, чтобы записать всё. Но больше всего я люблю Тесолу и небо. Любое небо. Серое, голубое, тёмно-синее, ночное. Ночное так особенно люблю, когда нет облаков и звезды сияют наверху, и приходится задирать голову, чтобы посмотреть на них. Шея затекает, но я всё равно смотрю. Убегаю из дома ночью и гляжу, гляжу в черноту с маленькими белыми точечками. Полночи шляюсь непонятно где и наутро прихожу обратно, мне устраивают выволочку, я закатываю истерику и на этом мы расходимся. Я опять иду к Тесоле, брат идёт в магазин, а остальные на работу.

Я так много потратил времени на перечисление того, что я люблю... Пожалуй, стоит рассказать и о том, что мне не нравится и чего я боюсь. А не люблю я яркий свет, ложь, шантаж, несправедливость и наводить порядок. Часы не люблю. И полиэтиленовые пакеты. Я прямо как Табаки и Рыжий. Да и вообще, чуть ли не половина моей тетради заполнена цитатами из "Дома, в котором...", эта книга входит в четвёрку моих самых любимых литературных произведений.

Я боюсь пустоты, темноты, я жуткий клаустрофоб. Как-то застрял на час в лифте и бился в истерике всё это время, пытаясь кулаками пробить стенки, кричал так, что охрип, и ещё несколько дней не вылезал из кровати. Ещё несколько месяцев я бегал на двенадцатый этаж, не смея даже взглянуть на шахту лифта, но потом один из родных всё же заставил меня проехаться вместе с ним вниз. О, за эти полторы минуты, пока мы ехали на первый этаж, я успел проклясть всех родственников по нескольку раз, распрощаться с жизнью два раза, перечитать все похабные надписи на стенках раз по двадцать, выучить их наизусть и прокрутить у себя в голове ещё пять раз. Эти слова настолько глубоко въелись чёрной размазавшейся краской мне в мозг, что снились мне в кошмарах, связанных с лифтом, целый месяц. Слова выпячивали свои буквы, становились объемными, обступали меня со всех сторон, превращаясь в чёрных чудовищ, сжимали кольцо вокруг меня, стенки, с которых они вылезли, стали сжиматься и были измазаны чем-то засохшим и красным, а когда я уже не мог дышать от того, что меня стали сдавливать эти стенки, я просыпался. В общем, я не люблю лифты.

Но, наверное, больше всего я не люблю зеркала. Разбитые, целые, старые, новые. Без разницы. Когда вижу где-то зеркальный коридор, стремлюсь занавесить одно из зеркал. Я боюсь, что когда-нибудь умру перед таким коридором и буду вечно скитаться между этими стёклами. Если бы я был кошкой, то я каждый раз шипел бы на своё отражение. Я уже говорил, что я суеверный, а с зеркалами связано огромное количество страшилок, преданий, легенд, гаданий и поверий. К тому же, в зеркале не я. Там живёт создание, не похожее ни на одно из известных науке существ. Кстати, никогда не пробовали резко дернуться перед зеркалом? Нет? Попробуйте. Отражение будет всегда запаздывать, я знаю, я много раз проверял. Именно поэтому я боюсь зеркал. А разбитых зеркал и подавно. Трещины сначала только на отражении, а потом уже появляются на моём лице, я трескаюсь, становлюсь осколками, рассыпаюсь по полу... Я даже рисунок сделал в Тесоле. Я с потрескавшимся лицом. Самому противно стало.

Если честно, я не знаю, что могу вам ещё о себе рассказать. Квартирка, в которой я живу, самая обычная, только многочисленные надписи на обоях могут как-то её выделить среди тысяч и миллионов точно таких же квартир в нашем гигантском городе. Я его иногда зову Ульем. Так и говорю братцу: "Я в Улей, вернусь вечером, может, куплю новую лампочку." Да уж, лампочки — моя страсть. Я же Люстра-гриб, мне положено.

А вообще моя самая-пресамая главная страсть — это последнее правило, двадцать девятое. Так уж вышло, что оно связано с тем светильником, являющимся мне в галлюцинациях, когда я нахожусь при смерти, и нарушить это правило означает нарушить и все остальные двадцать восемь, а заодно и убить душу Тесолы. Просто сжечь мою тетрадь дотла, вместе со всеми стрелками, направлениями, запутанными фразами, позабытыми на веки вечные запятыми и корявыми транскрипциями. Я очень надеюсь, что мне всё же удастся сдержаться и не забить на ГПМЖ — Главное Правило Моей Жизни. На самом деле оно до одури простое и совсем не замысловатое.

"Не умирать."

Мне придется жить вечно.