Старая Люстра (джен)

Так уж сложилось, что я не очень люблю говорить о себе что-либо посторонним людям. Но если нужно будет написать это в мою старую, толстую, с пожелтевшими от времени листами тетрадь, обложкой которой служит газета за семнадцатое марта тысяча девятьсот девяносто четвертого года, статьи которой я могу процитировать наизусть, то я с радостью сорвусь в ту же секунду с места, вытащу из пенала синюю гелевую ручку и начну что-нибудь строчить, не особо задумываясь над расставлением запятых и не следя за своим почерком. Он у меня, мягко говоря, ужасный. Многие пытались переучить меня, заставляли писать в прописях, прятали эту мою любимую тетрадь... А я закатывал истерики, как капризный ребёнок, бил посуду, разрывал прописи, портил мебель, переворачивал дом вверх дном, ища мое дорогое сокровище, перегрызал ручки и размазывал по лицу чернила. Семья, чертыхаясь и проклиная меня на чём свет стоит, отдавала тетрадь, а я забивался в самый темный угол и, не заботясь о зрении, тут же начинал графоманить.

Если вы не будете против, я сначала расскажу вам о своей любимой тетради. У неё даже имя есть. Тесола. Долго его выдумывал, специально, чтобы ей понравилось. Записывал их на листки, складывал их вчетверо и на какое-то время оставлял среди пожелтевших страниц, позволяя тетрадке самой выбрать наилучшее из них, а сам в тысячный раз с трепетом и даже с благоговением перечитывал, что произошло семнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, раз за разом пробегая глазами по аккуратным столбикам слов, смотря на объявления и предполагая, кто же мог позвонить по указанным номерам и что же звонящим ответили. Сам я однажды пытался набрать один из моих любимых номеров. Там были красивые цифры — четыре и три, которые для меня олицетворяют зелёный и синий цвета. Люблю это сочетание. Особенно ярко оно выражено в кустах черники. Синие ягоды, зелёные листья. Обожаю собирать чернику, хоть никто из моей семьи её не ест. Меня за это ругают, пытаются отобрать тетрадь, лишить вай-фая и скормить мне же эту несчастную лесную ягоду. Я вырываюсь, не отдаю Тесолу, не подпускаю никого к роутеру и плююсь в лицо съеденным, после чего все матерятся и идут на кухню. Поедать чернику. А я, смеясь, записываю всё это на новые белые листочки и засовываю их то за диван, то под подушку, то в пакет с мусором, таким образом "прощаясь" с историями. Но мы отвлеклись. Продолжим про номер.

Как я уже говорил, я пытался позвонить по одному номеру, в котором были цифры три и четыре. Стоило мне только набрать его дрожащими от восторга, радости и панического страха пальцами, прижать телефон к уху и услышать первые гудки, так я сразу же сбросил номер, выключил телефон и забросил его за диван, заткнув уши пальцами. Я боялся услышать, что телефон зазвонит. Ведь я сделал то, чего не должен был делать. Я захотел вернуться в прошлое, на несколько лет назад, узнать, требуются ли там новые работники, есть ли там места, и какой там будет зарплата... А этого делать нельзя. Нельзя возвращаться в прошлое. Это правило номер три, одно из самых важных. Всего их двадцать девять, все они записаны на самой первой странице Тесолы, и все выдуманы мною лично. Я их соблюдаю, вернее, стараюсь соблюсти. Увы, выходит не всегда, но я стараюсь нарушать их всё реже и реже.

Ладно, давайте расскажу ещё кое-что о Тесоле. Ее подарил мне мой брат, когда я сильно заболел, лежал с высокой температурой и был не в силах даже держать в руках полупустую чашку из-под горячего чая. Это чтобы я не скучал, подыхая от воспаления легких. Тогла мне было не очень хорошо, и целыми днями я пялился в обклеенный нежно-голубыми обоями потолок, по которому ползли в разные стороны трещинки. Тогда я размышлял о том, когда же все-таки умру и перестану мучиться от болей в голове, и что буду делать, если мне удастся выжить. Так я и выдумал двадцать девять основных правил. И, как только мне дали в руки тетрадь и ручку, я записал их ровно за сто девятнадцать секунд.

Изначально в Тесоле была сотня листов. Ровно сотня. Не девяносто шесть, не девяносто восемь. Сотня. Я быстро их исписал различными правилами, цитатами из фильмов, книг, диалогов с самим собой, подкрепляя свои записи аляповатыми и убогими рисунками. Художник из меня никудышный, хоть я и до сих пор пытаюсь что-нибудь накалякать. Я писал о своих обидах на этот мир, на своих близких и знакомых, повествовал бумаге всякие забавные и грустные истории из своей или чужой жизни. Я специально выискивал рассказы, вырывал из них фразы, вставлял их в свои правила и заключал всё в красивую рамочку. Для этого у меня были специальные чёрные шариковые ручки. Стоило закончиться последней, сотой странице, как мне разрешили наконец встать с постели, я пошел на поправку и вернулся к нормальной жизни. Правда, теперь я везде таскал за собой мою прелесть. Так началась история нашей с ней "любви".

Когда странички закончились, я долго сидел и изучал тетрадь, перечитывая раз за разом то, что я там написал и нарисовал, попутно расставляя когда-то позабытые в спешке запятые, исправляя неправильно построенные предложения, дополняя рисунки и зачеркивая, или, наоборот, добавляя "н" в причастиях. Изменениям не подверглась только самая первая страница, исписанная моим жутким размашистым почерком и с нарисованным где-то в правом нижнем углу кустиком черники, заркашенные ягоды и листья которого так и норовили заслонить посление слова двадцать восьмого и двадцать девятого правил.

Расставаться с уже полюбившейся тетрадью не хотелось. Мне срочно нужно было писать туда ещё историй, ещё цитат, ещё правил, ещё странных транскрипций различных иностранных словечек и словосочетаний, ещё ужасных рисунков дошкольника. Но не было листов. Писать я хотел лишь в эту тетрадь, на обложке которой красовалась бабочка с длинными усами и большими синими крыльями, на которых сверху был нанесён лак с блестками, большую часть которого я уже отколупал и съел, скучая по нормальной жизни вне кровати и болезней.

Решение всё же было найдено. После непродолжительной истерики и знатной ссоры с родными мне купили ещё несколько тетрадей, и я принялся вырывать из них по страничке, записывал на них то, что хотел, и вкладывал в пока ещё безымянную подружку. Потом, когда тетрадь с бабочкой уже перестала закрываться, а всё вложенное в неё так и норовило разлететься по комнате при малейшем сквозняке, я раздобыл клея и приклеил всё, что только можно, куда только можно. Обложка такого хамского отношения не выдержала и демонстративно разорвалась, а на смену синей бабочке пришла пожелтевшая газета за прошлый век, с номерами, картинками и красивыми столбиками букв. Пожалуй, эта обложка была еще лучше предыдущей.

Помимо разрисованных страниц в Тесоле было ещё много чего. Скажем, старый-старый гербарий, уже превращающийся в пыль от прикосновения, ссохшийся и скукожившийся чеснок для защиты от вампиров, песчинки соли и сахара, в изобилии лежавшие между страничек, засушенные причудливые насекомые и просто комары, которые неудачно залетели в мою комнату через открытое окно.

Чтобы обезопасить содержимое Тесолы от семьи, я достал один лист из старого пыльного блокнота, который обнаружил под диваном, и написал на нём красной ручкой, так, чтобы надпись бросалась в глаза: "Собственность Старой Люстры!!! Первую страницу с двадцатью девятью правилами и кустом черники не открывать! Над рисунками не смеяться! Гербарий не выбрасывать, чеснок грязными руками не трогать и тем более не есть. И вообще, если вы не Старая Люстра, положите эту тетрадь туда, где она лежала, и убирайтесь вон!", подкрепив всё это рисунком раскачивающейся из стороны в сторону люстры с тремя лампочками, две из которых перегорели. Если вы не будете против, о люстре я расскажу чуть позже.

На следующий же день мой старший брат решил разузнать, что же такого важного я пишу и как вообще использую его подарок. Наткнувшись на этот листок, на котором красовалась предупредительная надпись красного цвета, и прочитав слова, братец поднял такой шум, мол, я их всех не уважаю, обзываю, посылаю, и вообще я идиот. Ну действительно, какой нормальный человек станет называть себя Старой Люстрой? Только тут родственничек просчитался. Я не человек. Я гриб. Как тот "человек серьезный" из "Маленького Принца". Обожаю эту книгу. Она вся у меня растащена на цитатки, картинки, собственные зарисовки барашка, змеи и Лиса, которые бегают и ползают по полям Тесолы, и они нарисованы так реалистично, что так и норовят выйти со страниц, обрести другие краски, помимо жёлтого и чёрного, и навести в моей комнате беспорядок, гоняясь друг за дружкой. Но я бы с радостью глядел на свои (и на Антуановские-де-Сентовские Экзюперишные тоже, конечно) ожившие творения и пытался бы им помочь превратить это помещение в заваленную вещами берлогу.

Когда я лежал с воспалением лёгких, мне снились странные сны, а может, это просто были галлюцинации. В общем, я почти постоянно видел перед собой старую, покрытую многолетней серой пылью люстру. Она качалась взад-вперед, и у неё было три лампочки. Как я уже говорил, две потухли, и лишь одна слабо освещала комнату мерцающим приглушенным светом, оставляя много тёмных углов и позволяя монстрам и призракам из них выползать и тянуться к люстре, чтобы заставить перегореть последнюю лампочку. Чем ближе они подбирались к ней, тем хуже мне становилось и тем хуже светила люстра. Чудовища всё прибывали из темноты, и проталкивали прибывших раньше них вперёд, к заветному источнику света. Однажды один из них сумел подобраться очень близко, люстра отчаянно замигала единственным глазом, пальцы серовато-синего призрака утопенника почти коснулись стекла.

И тут братик принёс мне Тесолу. Я сломя голову принялся записывать правила. И, когда двадцать девятое, самое-самое важное и нерушимое правило было перенесено на бумагу, я поднял глаза, чтобы посмотреть на люстру, и... Монстры исчезли. Загорелась вторая лампочка, а первая наконец начала работать хорошо и без мерцания. А когда загорелась и третья, я выздоровел. Уже потом, когда через несколько месяцев, купаясь в речке, я стал тонуть, перед моими глазами опять возникла эта люстра и тянущиеся к ней чудовища. Две лампочки перегорели, одна работала слабо. Люстра сильно раскачивалась. Я попытался вздохнуть и набрал полные лёгкие воды. В тот же миг последняя лампочка погасла, оставив меня в полнейшей темноте, а как только меня спасли, люстра стала светить нормально. Я чуть не нарушил двадцать девятое правило. Но всё же сумел сдержаться.

Так я понял, что эта люстра — моя жизнь. Если я умираю, она потухает, если оживаю, то она горит всё ярче и ярче. Вот я и взял себе псевдоним "Старая Люстра". Все смеются над ним, но я люблю его больше всех остальных своих прозвищ и имён. Пусть смеются. Они люди, им можно. А грибы не могут, нет. А я гриб. Маленький такой, в сухом мхе сижу, с белой ножкой и темно-коричевой шляпкой. Типичный боровик. Только меня черви не едят, ядовитый я, видите ли.

Думаю, теперь пришло время рассказать о том, как я всё записываю в свою тетрадь. Я постоянно дополняю свои и чужие высказывания, исправляю буквы, слоги, слова, зачем-то добавляю транскрипции всяких японских, немецких и испанских слов, и, чтобы ничего этого не потерять и нигде не запутаться, использую стрелки различной формы, ширины, длины, цвета, и направляю себя сначала в одно место, потом в другое, подписывая номера стрелочек. Как-то на одной странице чудом обнаружилось двести пятнадцать подобных указателей. Но, как вы сами понимаете, я начинал всё терять и путаться гораздо больше и чаще, чем раньше, беспрестанно переходя по всем этим таким разным направлениям.

Какие-то из стрелок были толстые прямые и чёрные. Они указывали на потерянные слова. Были тонкие прямые и чёрные. Эти связывали буквы из других слов между собой так, чтобы потом можно было, смотря на них, прочитать словосочетание или даже целое сложноподчиненное предложение с кучей фразеологизмов. В Тесоле ещё водились синие прямые, синие полукруглые, чёрные полукруглые, чёрные гелевые полукруглые, синие извилистые, и почти всё это ещё делилось на тонкие и толстые и на формы наконечников стрел.

Я больше всех любил тонкие прямые и чёрные и синие извилистые. Последние указывали на всякие транскрипции и иностранные термины. Я постоянно забывал, когда, как и при каких условиях я рисовал всё это, поэтому у меня всегда оставалось ощущение, что это всё делает моя тетрадь, направляет меня, путает меня, заставляет часами сидеть среди ночи под одеялом с фонариком и, ругаясь себе под нос, ломать голову над тем, куда же всё-таки смотреть и по какой стрелке переходить, чтобы найти нужное объяснение.

Вообще я очень люблю даже шелест староватых, немного хрупких и разорванных по краям страниц Тесолы. Я узнаю этот тихий, желтовато-серый шёпот написанных мною слов среди сотни тысяч точно таких же тихих шёпотов. Я, как прирученный Лис, найду свою возлюбленную, своего Маленького Принца среди тысяч и миллионов копий, и это будет совсем не сложно. Отыщу по рисункам, по правилам, по стрелочкам, по кустикам черники и по грибам с покосившимися набок шляпками. По той же самой люстре, которая нарисована почти что на каждой страничке. По многочисленным вложенным листам бумаги из абсолютно разных блокнотов и тетрадей, некоторые из них будут совсем новыми и белыми, другие — более желтыми и старыми. Я настолько привязан ко всему этому, к этим вырванным словам, фразам, и буквам, вырезанным из книг, газет и журналов, что не представляю своей жизни без моей Тесолы. Я безумно боюсь её потерять, нарушить правило двадцать восемь.

Но довольно о моей возлюбленной. Изначально я хотел рассказать вам о себе, вернее, записать в тетрадку и дополнить всякими стрелочками, рисунками и цифрами, которые также в большом количестве обитают на полях, танцуя рядом с Лисом и остальными. Змея, к примеру, переплетается с двойкой, Лис пытается укусить пятёрку, а барашек норовит наступить на единицу. Каждая цифра характеризует цвет. Белый — единица, рыжий, жёлтый и оранжевый — пятёрка, черный — двойка. Я часто путаю цвета и цифры, потому и придумал такую нехитрую систему. Но мы снова отвлеклись от темы. Что поделать, я люблю начинать говорить не о том, о чем нужно.

Хорошо, я опишу себя. Ну, самым главным является то, я гриб. Боровик, ещё совсем маленький, прячусь в белом мхе под сосной, не червивый. Наверное, я ограничусь тем, что я люблю и что не люблю. Что же, начнем.

Я люблю дождь и не люблю солнце, я люблю осенний и летний лес, когда вокруг всё желто-красное или зелёное. Обожаю грозу, вспышки молний, когда небо на мгновение разделяется на две части, но я боюсь грома. До одури. Залезаю под кровать, не забыв с собой Тесолу и ручку, пытаюсь зажать уши руками и без пробелов записываю "мне страшно". Могу хоть несколько страниц так исписать, что получится сплошное "мнестрашномнестрашномнестрашно". Или же я просто пишу буквы и потом соединяю их стрелками, связками, рисунками молний и больших, тяжелых туч. Хочу оглохнуть, лишь бы не слышать грома и спокойно смотреть на молнии. Ещё мне нравится и сухой, и мокрый мох. Я жить не могу без болот. Хочу когда-нибудь найти такие часы, которые бы шли назад, а не вперёд, или бы вовсе стояли на месте. Просто я время не люблю. Вообще не люблю. Даже можно сказать ненавижу. И боюсь.

Ещё я верю в абсолютно любые суеверия и страшные истории. От черных кошек до Пиковой Дамы и Кровавой Мэри, но я никогда не пробовал вызывать ни призраков, ни кого-либо другого. Верю в призраков, монстров, демонов, только вот в Снежного Человека не верю и в инопланетян не верю. Верю в реинкарнацию и в жизнь после смерти. Боюсь умирать. Почему — ещё узнаете.

Я люблю много чего помимо леса, грозы и болотных растений. К примеру, люблю луну и звёзды, мерцающие где-то вдалеке, люблю голубоглазых людей, люблю кошек и волков, просто жить не могу, если не смогу испугать кого-нибудь, спрятавшись за углом. Обожаю портить обои и плитку в нашем доме, рисуя везде всё, что только забредёт в голову, выписывая собственные мысли или цитаты из любимых книг, и плевать я хотел на то, что меня потом оттаскают за уши и брат попытается накормить меня рыбой или стереть всё, что я написал. Всё равно ничего не буду делать. Жалко, конечно, что скоро места на обоях совсем не останется. Люблю писать сначала очень большими буквами, прямо с мой рост, а потом в середине слова резко переходить на столь маленькие, что их можно разглядеть только с лупой, или же писать таким же маленьким шрифтом где-то рядом с большими буквами, внутри их, предварительно запутав всё и вся стрелками разной формы и вообще составив лабиринт из них или из слов. Как-то я написал одну фразу в виде пентаграммы, а другую превратил в синюю спираль.

Ещё люблю перечитывать по тысяче раз любимые книги и пересматривать фильмы и сериалы, каждый раз выписывая понравившиеся предложения и ища музыку, играющую за кадром. Я очень люблю музыку, особенно медленную, грустную, с фортепианными аккордами и немного тоскливой и надрывной мелодией, но и быструю, яркую и боевую тоже люблю. Люблю звуки губной гармошки, но только не тогда, когда начинают играть в семь часов утра. Мне нравится пришивать к своей одежде множество карманов и карманчиков, а потом распихивать туда всякий мусор и красивые камушки. Я похож на Плюшкина — постоянно хожу и подбираю с улицы сломанные игрушки, оборваные листочки и тому подобные безделушки, а потом складываю всю свою добычу в большую кучу на своём столе, а потом распределяю по полочкам, ящичкам и коробочкам.

Люблю старинные медальоны и бусы из драгоценных камней, в особенности из кошачьего глаза и бирюзы. Люблю каждый день брать с полки из гостиной декоративный маленький бочонок, доверху заполненный большими и маленькими пуговицами и булавками, а затем высыпать всё его содержимое на свою кровать и долго перебирать все эти маленькие вещички, рассматривая их на свету.

Одновременно люблю и ненавижу свой родной серый город. Брожу по его мостам, смотрю на плавно текущие реки и думаю обо всём на свете, даже пытаюсь разгадать самую сложную загадку в мире. Я даже не знаю, за что именно ненавижу эти улочки с магазинами и неоновыми вывесками над ними, все эти набережные и порты, но что-то в них нехорошее определенно есть. Я много раз рассказывал об этом Тесоле, но она ничего не знала. Ладно, продолжим говорить о том, что я люблю.

Люблю сушить чеснок и подсыпать его в еду своей семье, а ещё люблю покупать большие головки чеснока, делать из них гирлянды и развешивать вездп, где только можно. Братец ругается, выбрасывает связки, а я сижу и, посмеиваясь, зарисовываю его наморщеное злобное лицо. Он не любит чеснок, потому я для защиты Тесолы от него и накидал в тетрадь побольше этих зубчиков. Наверное, он вампир.

Обожаю брать медный таз, лежащий в ванной, потом вымачивать в нём несколько дней листья берёзы, а потом ждать, пока вода начнёт плесневеть и на ней появятся нежно-голубые пятна. Жить не могу без этого запаха. Вообще я люблю разные запахи. Запах книг, сгоревших спичек, выпечки, земляники, земли после дождя, озона, собственной слюны... Но запах бензина я терпеть не могу.

Люблю срывать уже белые одуванчики и дуть на них до тех пор, пока все семена не разлетятся по округе. Люблю плести венки из желтых цветов для всех моих родных, люблю во сне падать с кровати, люблю прихлопывать надоедливых комаров, люблю предполагать, какая будет завтра погода, а потом смеяться над собственными же предсказаниями, которые оказались далеко от истины, люблю играть на пианино грустную классическую музыку и вальсы, люблю ходить с фонариком по лесу, люблю гулять ночью под светом фонарей и пугаться каждого шороха. Люблю готовить, а потом кормить этим всю семью, зарисовывая их скорчившиеся от обилия соли физиономии, люблю смешивать соки и газированные напитки, люблю прятать от родных их мелкие вещи, а потом изображать из себя невинность, люблю пакостничать, а потом слушать ругань, спрятавшись в шкафу от разъяренных сожителей, люблю мыть посуду, люблю тёплый ягодный или травяной чай...

Вообще я люблю столько всего, что могу перечислять бесконечно, и никаких тетрадок не хватит, чтобы записать всё. Но больше всего я люблю Тесолу и небо. Любое небо. Серое, голубое, тёмно-синее, ночное. Ночное так особенно люблю, когда нет облаков и звезды сияют наверху, и приходится задирать голову, чтобы посмотреть на них. Шея затекает, но я всё равно смотрю. Убегаю из дома ночью и гляжу, гляжу в черноту с маленькими белыми точечками. Полночи шляюсь непонятно где и наутро прихожу обратно, мне устраивают выволочку, я закатываю истерику и на этом мы расходимся. Я опять иду к Тесоле, брат идёт в магазин, а остальные на работу.

Я так много потратил времени на перечисление того, что я люблю... Пожалуй, стоит рассказать и о том, что мне не нравится и чего я боюсь. А не люблю я яркий свет, ложь, шантаж, несправедливость и наводить порядок. Часы не люблю. И полиэтиленовые пакеты. Я прямо как Табаки и Рыжий. Да и вообще, чуть ли не половина моей тетради заполнена цитатами из "Дома, в котором...", эта книга входит в четвёрку моих самых любимых литературных произведений.

Я боюсь пустоты, темноты, я жуткий клаустрофоб. Как-то застрял на час в лифте и бился в истерике всё это время, пытаясь кулаками пробить стенки, кричал так, что охрип, и ещё несколько дней не вылезал из кровати. Ещё несколько месяцев я бегал на двенадцатый этаж, не смея даже взглянуть на шахту лифта, но потом один из родных всё же заставил меня проехаться вместе с ним вниз. О, за эти полторы минуты, пока мы ехали на первый этаж, я успел проклясть всех родственников по нескольку раз, распрощаться с жизнью два раза, перечитать все похабные надписи на стенках раз по двадцать, выучить их наизусть и прокрутить у себя в голове ещё пять раз. Эти слова настолько глубоко въелись чёрной размазавшейся краской мне в мозг, что снились мне в кошмарах, связанных с лифтом, целый месяц. Слова выпячивали свои буквы, становились объемными, обступали меня со всех сторон, превращаясь в чёрных чудовищ, сжимали кольцо вокруг меня, стенки, с которых они вылезли, стали сжиматься и были измазаны чем-то засохшим и красным, а когда я уже не мог дышать от того, что меня стали сдавливать эти стенки, я просыпался. В общем, я не люблю лифты.

Но, наверное, больше всего я не люблю зеркала. Разбитые, целые, старые, новые. Без разницы. Когда вижу где-то зеркальный коридор, стремлюсь занавесить одно из зеркал. Я боюсь, что когда-нибудь умру перед таким коридором и буду вечно скитаться между этими стёклами. Если бы я был кошкой, то я каждый раз шипел бы на своё отражение. Я уже говорил, что я суеверный, а с зеркалами связано огромное количество страшилок, преданий, легенд, гаданий и поверий. К тому же, в зеркале не я. Там живёт создание, не похожее ни на одно из известных науке существ. Кстати, никогда не пробовали резко дернуться перед зеркалом? Нет? Попробуйте. Отражение будет всегда запаздывать, я знаю, я много раз проверял. Именно поэтому я боюсь зеркал. А разбитых зеркал и подавно. Трещины сначала только на отражении, а потом уже появляются на моём лице, я трескаюсь, становлюсь осколками, рассыпаюсь по полу... Я даже рисунок сделал в Тесоле. Я с потрескавшимся лицом. Самому противно стало.

Если честно, я не знаю, что могу вам ещё о себе рассказать. Квартирка, в которой я живу, самая обычная, только многочисленные надписи на обоях могут как-то её выделить среди тысяч и миллионов точно таких же квартир в нашем гигантском городе. Я его иногда зову Ульем. Так и говорю братцу: "Я в Улей, вернусь вечером, может, куплю новую лампочку." Да уж, лампочки — моя страсть. Я же Люстра-гриб, мне положено.

А вообще моя самая-пресамая главная страсть — это последнее правило, двадцать девятое. Так уж вышло, что оно связано с тем светильником, являющимся мне в галлюцинациях, когда я нахожусь при смерти, и нарушить это правило означает нарушить и все остальные двадцать восемь, а заодно и убить душу Тесолы. Просто сжечь мою тетрадь дотла, вместе со всеми стрелками, направлениями, запутанными фразами, позабытыми на веки вечные запятыми и корявыми транскрипциями. Я очень надеюсь, что мне всё же удастся сдержаться и не забить на ГПМЖ — Главное Правило Моей Жизни. На самом деле оно до одури простое и совсем не замысловатое.

"Не умирать."

Мне придется жить вечно.

Как я вам всем уже сообщил, я не люблю говорить, мне больше нравится писать. И пишу я, как правило, очень и очень много. Ну а что мне ещё делать? Многое я сам себе запретил, как только коснулся синей бабочки, сидящей на обложке Тесолы, можно сказать, я заковал себя в цепи и заключил себя в темницу. Нельзя делать то, нельзя делать это, про это вообще не думай, а лучше забудь. Но, пожалуй, я теперь особо наслаждаюсь теми немногими вещами, что мне позволено делать. Скажем, созерцать, смотреть, слушать, читать. Экспериментировать со своими волосами. Вообще подобные эксперименты уже превратились для меня в своего рода хобби, как и игнорирование запятых, путание "н" и "нн" в причастиях и плевание в потолок. Должен признать, что последнее делать не стоит, только если потолок не находится в нескольких сантиметрах от вашего лица, иначе окажетесь в небольшой лужице собственных остывших слюней. Признаюсь честно — разукрашивать свои многострадальные волосы было моим наилюбимейшим занятием.

Чего я только не творил со своей шевелюрой. В парикмахера играл, безуспешно пытаясь сначала сделать челку, а потом, когда уже профессионал подстриг меня как я хотел, мне тут же приспичило поменять причёску так, что чёлкой там даже и не пахло. Семья отказала и на полчаса решила посадить меня за прописи, а я всё это время просто сидел в прострации и рвал несчастную тетрадочку на маленькие лоскутки бумаги, но со временем увлекся, добравшись до школьных учебников, так что через несколько минут у моих ног появилась внушительная куча бумажек, примерно мне по щиколотку. Уборкой я долго не хотел заниматься, наверное, полмесяца, просто поднимал с пола как можно больше этих кусочков и подкидывал в воздух, наблюдая за тем, как они падали, грациозно кружась в воздухе. Это было похоже на снег. А потом я ещё брал зонтик и ходил под этим бумажечным дождём, изо всех сил надеясь, что это всё-таки не перечит четвёртому правилу.

Но мимолетное увлечение стрижкой не идёт ни в какое сравнение с тем, как я старался покрасить кончики волос в какой-нибудь яркий и необычный цвет. Специальных мелков для этого я в квартире не нашёл, но фломастеров, акварели, гуаши и карандашей (которые должны были мне понадобиться при завивке) лежало навалом на всех столах, а в духовке я нашёл стакан с кисточками. Дождавшись того момента, когда все уйдут, чтобы потом сделать им сюрприз в виде обновленного себя, я начал изменять свою внешность.

Первым стартовал фломастер красного цвета. Его запах мне понравился настолько, что сначала я нарисовал себе под носом что-то вроде гитлеровских усов, лишь бы получше нанюхаться, и только потом приступил к самим волосам.

Расправившись с белыми кончиками, я решил, что этим дело не должно ограничиваться, и наставил ещё несколько точек где-то на макушке и на челке. Но один красный цвет выглядел убого, поэтому в дело пошли синие и фиолетовые краски, а потом зелёный и жёлтый фломастеры.

Более длинные пряди окрашивались в тёмные цвета, короткие — в светлые или сразу в несколько цветов, челка и волосы за ушами превратились в небольшие радуги. В итоге вся эта палитра хорошенько перемешалась, и вся моя голова стала такого цвета, по сравнению с которым серо-буро-малиновый в крапинку отдыхает. Чуть позже добавились ножницы, и большая часть волос была срезана под корень.

Родственники, пришедшие домой поздно вечером, увидев эдакого Гитлера, ставшего жертвой сумасшедшего парикмахера-маньяка, сначала перекрестились несколько раз, потом попытались упасть в обморок, а затем смеялись несколько часов подряд, тыкая в меня пальцами. Отмывался я всю ночь и всё утро, но по всем законам подлости ничего не вышло. Пришлось ждать, пока волосы отрастут, так как бриться налысо я отчаянно не хотел, вырывался, кусался и плевался в лица, а потом спрятался в комнату, заперся в ней (стоит заметить, что изнутри её отпереть обратно невозможно), несколько часов просидел там, а потом стал тихонько скрестись в дверь. Родня посмеялась, но дверь открыла, оставив какие-либо попытки предпринять меры по поводу моей головушки.

Правда, они быстро пожалели о том, что не оставили меня в комнате. Со злости я написал столько надписей в ванной и в столовой, сколько не писал в месяц, причём писал всё это теми самыми красками, которыми накануне разрисовывал себя. О содержании надписей не буду говорить. Там был и мат, и оскорбления, и полнейший бред, который я давным-давно уже хотел кому-нибудь рассказать. Больше всего от меня досталось брату. Я поливал его грязью, посылал куда подальше, желал ему смерти и даже посвятил в то, как хочу его убить.

Он на это промолчал, и на следующее утро я не обнаружил у себя под подушкой Тесолы.

Я угрожал, я покрывал стены новыми оскорблениями, портил все вещи, до которых мог дотянуться, однажды сумел разорвать всю одежду родственника, валяющуюся в шкафу. Потом, поняв, что этим я ничего не добьюсь, я просто лёг в кровать, отвернулся к стене, накрылся одеялом и стал ждать. Ждал я долго, почти две недели. Заставить меня поесть было невозможно.

Братец и не думал отдавать тетрадь, но страдать от голода лишь из-за собственной гордости уже расхотелось. Поэтому ночью я выбрался из постели и хорошенько ободрал обои в столовой и старательно помыл плитку в ванной, а затем завалился спать. Утром Тесола лежала уже под моей правой рукой, а на стуле, стоящем рядом, стояла тарелка с завтраком. Семья куда-то ушла, оставив меня в полном одиночестве, и я, обрадовавшись этому, тут же записал несколько новых бредовых правил в тетрадку и накинулся на еду.

Лучше бы я этого не делал. Забыв про то, что после длительного отказа от пищи начинать питание нужно с различных бульонов, я в мгновение ока проглотил, почти не жуя, миску каши, яичницу и два кусочка хлеба. Пришедшая через несколько минут родня застала меня у унитаза. Мне пришлось неделями сидеть на специальной диете, и только по прошествии этого срока я мог есть уже любую пищу. А всему этому виной мои волосы, которые я ещё отращивал месяц.

После этого инцидента я стал осторожнее относиться к покраске своих горячо любимых и обожаемых волос. Конечно, мелки для них мне так и не купили, и я всё так же ограничивался фломастерами и гуашью. Иногда пряди получались очень даже красивыми, ведь я тщательно подбирал цветовую гамму и делал наброски на абсолютно белых листах А4.

Ножницы тоже не были забыты. Как-то раз мне настолько понравилось то, что я сотворил со своей шевелюрой, что даже сыграл свадьбу со своими волосами. Пришлось отрезать кусок белой прозрачной занавески и накинуть себе на голову (невестой, как ни странно, являлся я), а свисающую набок челку я завернул в кусок чёрного мусорного пакета, который играл роль костюма.

С церемонией проблем не возникло, а вот с поцелуем пришлось попотеть. В конце концов я просто сплюнул на руку и вытер её об волосы, таким нехитрым образом закрепив наш союз. А потом той же рукой написал в Тесоле: "С волосами не разводиться!!! Любовь до гроба!", а сам повалился на кровать и долго беседовал о том, что есть любовь, периодически обращаясь к своему жениху. Правда, он ни разу не удостоил меня своим ответом, и я обиделся и попытался закатить истерику, но, поняв, что всё это бесполезно, уже стал подумывать о разводе, как вдруг Тесола ворчливо напомнила о себе, и мне пришлось смириться. Да уж, в браке я был несчастен.

В число моих самых излюбленных хобби также входит изменение цвета собственного тела. Нет, не волнуйтесь, я не закупаюсь краской в ближайшем строительном магазине и не обливаюсь ею, стоя в ванне. Это происходит само, без моего ведома, но моё настроение влияет на цвет и наоборот. Ночью я просто, закрыв глаза, беру со стола краски и наугад наношу на запястье цветную полоску, а утром смотрю на свою правую руку. К примеру, сегодня я серый, и я тоскую, скучаю, слоняюсь без дела по всему дому и смотрю в окно на небо. А завтра я, быть может, стану ядовито-зеленым и буду весь день насмешничать, грубо шутить, подкалывать и по-всякому зубоскальничать.

На самом деле это очень удобно. Просыпаешься с утра, смотришь, какого ты сегодня цвета, и сразу примерно понимаешь, как пройдут последующие 17 часов. Но в последнее время я всё чаще серый. Надо же что-то противопостовлять солнечной теплой погоде, которую я так ненавижу! Вот я и противопоставляю. Себя. Моя кожа цвета пасмурного неба... Странно, что из меня ещё дождь не идёт, а то ходит по квартире такая большая хмурая туча.

Похоже, основной темой сегодняшнего разговора будут мои развлечения. В их списке есть даже отказ от сна и пищи. Я часто не сплю ночами, сидя под одеялом со своим старым фонариком и изучая раз за разом Тесолу, отыскивая в текстах, записанных в ней, новые невероятные правила, какие-то загадки и отгадки, и пытаюсь вспомнить, когда и при каких условиях я всё это писал.

Про фонарик тоже нужно кое-что рассказать.

Имени у него как такового нет, только скромное "Фонарь". Что-то вроде собачьей клички. Я зову его так, когда хочу перейти. Он похож на меня, тоже умеет превращаться, да и знает, как переходить. По сути, он меня и научил всем этим фокусам, и без его помощи мне до сих пор довольно проблематично уйти в Темноту. Стоит мне лишь сказать: "Свети, Фонарь!", пусть даже мысленно, он тут же превращается в настоящий старинный железный фонарь, внутри которого неровно горит, каждое мгновение грозя погаснуть и оставить меня в кромешной тьме, сальная оплывшая свеча, уже почти полностью растаявшая. А я сразу оказываюсь в совершенно другой одежде, смахивающей на чёрный потрепаный балахон, беру своего спасителя в руки и гуляю в Темноте. Видел я там всегда много разного, и попадал в странные места.

Чаще всего меня сразу же заносит в чьи-то кошмарные сновидения, иногда мне удается этого избежать и я продолжаю ходить по Лесу Ужасов. Я не знаю его настоящего названия, у него вообще его может и не быть, но слово " ужас" вполне характеризует это тёмное место, в котором царит вечная тьма.

Сколько бы времени я ни проводил в Темноте (однажды мне удалось задержаться там на целый месяц), но ничего, кроме высоких сухих деревьев с чёрными стволами, такого же чёрного и страшного тумана и ещё более ужасных созданий, населяющих этот мир, я не видел. Так я пришёл к выводу, что ничего, кроме леса, здесь нет.

Не могу не написать о тварях, которых постоянно вижу, когда получается перейти. Они ходят в балахонах, как и я, но в руках у них нет фонарей, поэтому я со своим источником света частенько их привлекаю к себе. К счастью, их можно услышать задолго до их появления и спрятать куда-нибудь в складки одежды своего проводника и самому залезть под какую-нибудь корягу. Я не знаю, как зовут тех существ, и сам даже не пытаюсь придумать им название. Я просто записал ещё одно правило: "Нельзя давать имена созданиям из Темноты." Всё, что я о них знаю, это то, что у них красные светящиеся глаза, похожие на раскаленные угли или металл, что у них нет лиц и что именно они преследуют людей в ночных кошмарах и изредка догоняют. И тогда те пойманные несчастные умирают во сне от сердечных приступов.

Я как-то попал в один из подобных снов и видел, как тварь пожрала молодую, кричащую от ужаса девушку. Она была в тёмном деловом пиджаке, узкой юбке до колен и на красных лаковых каблуках. Один каблук обломался при беге, и девушка упала, а её преследователь упал на неё сверху, и она просто исчезла, оставив после себя лишь лёгкий запах духов и кучку пепла. Потом тварь переключилась на меня, но с Фонарём мне подобные ей не были страшны. Просто произнеся "Фонарь, погасни", я легко переношусь обратно в свою спальню из Темноты.

Я частенько так развлекаюсь. Только вот за переходы приходится платить. А плата высока. Несколько раз меня чуть не сбивала машина, появляющаяся буквально из ниоткуда, потом какие-то отморозки пытались меня убить, частенько за мной посылали тех существ, и они пробирались в мои сны. Но они не предусмотрели того, что во снах я всегда с Фонарём.

С каждым переходом плата становится всё выше. Я вот уже который месяц собираюсь бросить, но соблазн чересчур велик, и я снова прошу Фонаря проводить меня в Темноту. Боюсь, что в один ужасный момент свеча погаснет сама, оставив меня в кромешной тьме, с медленно сжимающими кольцо существами из Леса Ужасов. Но я искренне надеюсь, что этого не произойдёт. Но, если меня вдруг убьёт кто-то из Темноты, в этом будет один большой плюс. Я и мои волосы умрём в один день, прямо как во всех сказках пишут.

Ещё я почти постоянно читаю книги. Классику, современную литературу, всякие подростковые фэнтези и даже откровенные бредни, которые непонятно как стали безумно популярны. У меня много любимых книг, и большинство из них написаны относительно недавно — около тридцати-двадцати лет назад или позже. Я бы с превеликим удовольствием покупал их в магазинах, делал на полях пометки, создавал закладки и перечитывал раз за разом особо полюбившиеся диалоги и метафоры, но, увы, если бы всё было так, то очень скоро я с семьёй оказался бы на улице с большим шкафом, доверху заваленном книгами. Так и ходил бы по переулкам босиком, в лохмотьях, со спутанными и посеревшими от грязи волосами, и тащил бы на себе этот огроменный шкаф, и был бы похож на черепаху. Поэтому я ограничиваюсь телефоном и просто, не выпендриваясь, скачиваю то, что хочу.

Как бы я ни любил такие шедевры литературного искусства, как "Дом, в котором...", "Жутко громко и запредельно близко", "Маленький Принц", иногда хочется убить авторов всех этих произведений за то, что они не могут придумать нормальный конец. Вообще, я ни разу и ни в одной книге не видел красивой, действительно завершающей всю историю концовки. Если бы можно было сравнить с симфонией, я бы хотел услышать звучное и громкое тоническое трезвучие, которое разрешало бы доминантовый терцквартаккорд, доминантовое трезвучие или что-нибудь такое доминантовое. Но в книгах я постоянно слышу лишь жалкую субдоминанту или совершенно не разрешенную доминанту.

Наверное, написать последнюю страницу сложнее, чем всё произведение в целом, но просто обидно, что абсолютно все книги заканчиваются вот так. Я не знаю, как именно можно охарактеризовать "вот так", но, скорее всего, это означает "никак". В последнем листе нет жизни, историй, только сухие слова и буквы. После конца не остается никаких эмоций. Одно лишь недоумение с капелькой негодования и расстройства. Иной раз даже жалею, что вообще дочитал, а не забросил где-то посередине. И всегда, когда покупаю книгу в магазине, изо всех сил борюсь с искушением прямо сейчас выдрать последнюю страницу, сделать из неё самолетик и отправить его в далёкий полёт над проспектами, станциями метро, улицами, домами и реками.

Но любопытство и надежда всегда побеждают. Я надеюсь, что когда-нибудь мне всё же попадется книжка с хорошим концом, а не с таким, после которого пожимаешь плечами и ставишь телефон на зарядку. Не спорю, эпилоги и последние главы бывают интересными, трагичными, захватывающими. Но последняя страница совершенно другая. Занудная, скучная, серо-желтая. В печку её, в печку!..

А вообще мне нельзя мечтать. Нельзя думать о будущем, воображать, кем я стану, когда вырасту, куда пойду на следующей неделе и даже попытаться погадать на воде или ещё на чём-то. Нельзя смотреть фильмы про далекие миры, до которых человечество доберётся через несколько сотен лет. Всему виной первое правило. Наверное, его не нарушать почти так же сложно, как и двадцать девятое, но я, если быть полностью честным, не уверен.

"Не заглядывать в будущее."

Абсурд, сам это прекрасно понимаю. Что может быть плохого в обычном планировании дня или мечтах о взрослой жизни? Но это строго запрещено. Живи здесь и сейчас, не думая о последствиях. Выходи замуж за собственные же волосы, не размышляя, будете ли вы оба счастливы в браке. Продолжай сбегать по ночам в Темноту, не боясь того, что Фонарь погаснет сам по себе. Читай книги и не помышляй о том, что будет напечатано на последней странице.

А знаете, на самом деле так даже лучше.