Когда распускается жгучецвет (джен)

Мейстеры, кропотливо ведущие свои летописи, сохранили рассказ о том, как в 284 году после В.Э. в Семи Королевствах окончилось восстание Роберта Баратеона и была свергнута правящая династия драконьих королей.

Многие вздохнули спокойно с окончанием междоусобицы — и только одного человека мир совершенно лишил покоя, хотя он приблизил его наступление... своими руками.

* * *

Сир Амори Лорх привык напиваться много и жадно оттого, что память его — в дырах: изъедена, исколота полусотней ножевых ударов; залита кровью убитой им девочки, смыть которую можно только парой чаш доброго вина.

Смыть получается, а вот забыть — не всегда. Но иногда винный дурман все же берет над ним верх, хотя за это, увы, приходится платить потом — возвращающимся похмельем, иссушающим рот, и бесконечно повторяющимися вопросами, жгущими разум, будто каленое железо.

«Почему ты убил ее так? Зачем было зверствовать? Мог бы, в конце концов, придушить ее подушкой».

Вопросы, вопросы... Не он задает себе их, они звучат спокойным, полным разочарованной укоризны голосом Тайвина Ланнистера — так разговаривают с провинившейся собакой.

Сир Амори — бессловесная тварь. Он умеет искать оправдания перед хозяином, напрягая отупелый разум, но не умеет спрашивать в ответ.

Может, если б умел, было бы проще и не так страшно? Но для этого нужно быть лордом, а сир Амори отнюдь не лорд...

«Зачем так жестоко? Почему не подушкой?» — снова и снова настойчиво вопрошает пустота.

«Потому что она кричала и брыкалась», — отвечает он. Но разве сейчас ответишь так, чтоб стало понятно, как было страшно тогда?

Лорд Тайвин умеет отдавать приказы. Сир Амори умеет их выполнять — и хорошо выполнять, так, чтобы у лорда Тайвина были чистые руки. Чтобы он не знал, каково это — озвереть от беспомощности и ужаса.

Сир Амори скован этим знанием, будто цепями. Впрочем, когда он пьян, ни подушки, ни ножи, ни маленькие принцессы, ни даже Тайвин Ланнистер не имеют над ним власти. Вино смывает все — и страх, и дикие, тошные воспоминания, полные криков и крови; оковы спадают с него. Сир Амори ничего не помнит — и потому он почти спокоен. Барабанный стук в ушах растворяется, мир блаженно качается перед глазами.

Мгновения безмолвия кружат, опьяняют не хуже самых дорогих вин, но когда они проходят, непременно опять сжимает виски тугой обруч, и яркие всполохи правды вновь лишают покоя.

Он не хочет думать о том, что сделал.

«Почему так жестоко?»

Комариным надоедливым писком звучат вопросы. Тонкие жала впиваются, кажется, прямо в мозги.

«Почему так жестоко? Почему нельзя было придушить дитя подушкой? Это милосердно».

Это... это...

В поисках спасения от наваждения сир Амори опрокидывает в себя еще одну чашу, судорожно вцепляясь в нее, как утопающий, клацая зубами о края и мучительно сглатывая мерзкое пойло.

Вино режет глотку не хуже кинжала, раздирает ее пополам, душит.

"Почему ты просто не задушил принцессу Рейнис?"

Желудок сжимается и исторгает красные реки пополам с желчью. На один безумный миг Лорху кажется, что он блюет собственной кровью, и это так похоже на... на что же это похоже?

Ну конечно. Он помнит, как кровь темной волной хлынула изо рта маленькой принцессы, забрызгав его горячими липкими каплями. Лишь тогда она перестала кричать и только тихо, сдавленно хрипела, мелко подергиваясь в его руках... Или все было не так? Наверняка не так!

С каждым глотком все легче и легче верить, что никакой девочки не было, и руки дрожали от усталости, а не звериного яростного возбуждения, и рукоятка ножа была мокрой от пота, не крови.

Да. Ничего не было.

Разум, словно тучами, медленно заволакивает сном. Руки становятся ватными, голова легкой.

Еще выдох. Воздух с мерзким присвистом выходит из груди, как будто в ней — с полсотни ножевых ран.

Но нет — страшные воспоминания смазываются, истираются, перестают существовать.

Сир Амори сползает со скамьи и ложится на пол — грубые камни сейчас стократ милее самой мягкой перины. Он ужасно пьян.

Исчезают все «почему ты это сделал», «зачем ты это сделал». А главное, исчезает «как».

Страх теряется, растворяясь в выпитом. Сир Амори засыпает рядом с исторгнутой из желудка красной лужей, тягуче-медленно расползающейся по полу. Со стороны, быть может, кажется, что он мертв, что кто-то пробил ему голову и кровь пролилась из дыры в черепе.

Но сир Амори просто спит. И хотя сон обычно оказывается для него кошмаром, еще одним наказанием, две чаши вина становятся платой за спокойствие, за перемирие между ним и его памятью.

Именно она — его главный судья и палач, суровый и безжалостный, но не безгрешный: ее можно подкупить и заставить замолчать. Укрощенная вином, она согласно, униженно подвывает, словно побитый зверь, но ей нельзя верить: она зла и своенравна, как дурная жена; беспамятство же, напротив, ласково, как объятия матери. Только ему можно доверяться без опаски, пока память, тоже мертвецки пьяная, как и он сам, радостно корчится где-то в глубине отуманенного рассудка. Она подсовывает ему видения, совершенно не относящиеся к... сир Амори забыл, забыл, к кому, и корчится вместе с ней, забавляясь: как, оказывается, приятно — ничего не помнить. Как чудесно — не знать, в чем виновен перед богами.

Но в сером дремотном сумраке мгновения незнания утекают сквозь пальцы до обидного быстро, и снова будто чей-то могучий кулак стискивает внутренности, а в голове начинают бить барабаны.

На смену выветривающемуся ватному покою, бесцветному и бесшумному, вспышками, яркими всполохами ядовитого жгучецвета распускается правда.

И никуда от нее не деться. Никуда не спрятаться, как ни старайся: она загоняет его в ловушку, как гончие — вспугнутого оленя.

Кажется, ее можно потрогать руками, настолько она плотная и осязаемая.

Невыносимо алая цветом, полная металлически-кровавым запахом, липкая и брыкающаяся на ощупь, надрывающая тоненьким визгом слух, — правда вспыхивает в мозгу, зарницами выхватывая отдельные секунды: собственное тяжелое дыхание; дрожащее тельце, которое он буквально выцарапывал из-под кровати; море алых брызг, в которых он почти утопился. И крик. Назойливый, громкий, от которого сир Амори озверел за пару отвратительных секунд — настолько этот крик был тошен и противен.

Как это было на самом деле? Никто не знает, даже он сам — воспоминания сгущают краски до безумных тонов.

В действительности все наверняка было куда проще и быстрее, чем помнится ему. Но от ужасных картин, которые заботливо подсовывает память, когда ее не удается улестить вином, никуда не деться.

Получив приказ лорда Тайвина, он изо всех сил пытался убедить себя, что это будет проще и быстрее — спрятав за этим убеждением, как за прочной стеной, собственные страхи.

«Устранить детей Рейгара» звучало почти так же, как «утопить щенков дворовой собаки». Когда приказывает такой могучий человек, как Тайвин Ланнистер, кажется, что сами боги стоят за твоей спиной и одобрительно кивают, что бы ты ни делал, исполняя его волю; милосердие их — на твоей стороне.

На самом деле боги не были милосердны. Ни к принцессе Рейнис Таргариен, ни к сиру Амори Лорху.

* * *

Он нашел маленькую принцессу Рейнис в комнате ее отца. Девочка, которой не исполнилось еще и четырех лет, не придумала ничего лучше, чем спрятаться под отцовской кроватью.

«Это будет просто, — убеждал себя сир Амори. — Очень просто».

Хотя прежде он никогда не убивал детей, вряд ли это вызовет у него особые затруднения. Дети не воины. Сопротивляться — сил не достанет.

Однако когда он запустил руку под кровать, таргариеновское отродье его укусило.

Сир Амори отдернул руку — на пальцах выступила кровь. Он тогда, кажется, громко выругался, и девочка, испугавшись еще больше, заскулила. Но в следующий раз он был осторожнее.

Думал, что выволочь принцессу из ее убежища будет легко. Схватил за краешек длинного платья, дернул... Она впервые завизжала, как трехмесячный щенок, которого пнули в мягкое пузо.

Ткань треснула, и он, как дурак, застыл на месте с оторванным лоскутом в руках.

Принцесса же осталась под кроватью и, судя по шуршанию, должно быть, забилась в угол, к стене, скорчившись там и тоненько взвизгивая.

Злоба мутноватой волной поднималась откуда-то из желудка — самые мерзкие звуки, что могут издавать дети, резали его уши не хуже ножа. Он должен заставить ее замолчать, немедленно!

Сиру Амори казалось, что внутри у него барабан с туго натянутой кожей. И каждый крик, каждый всхлип заставляет его мелко дрожать и отзываться гулом — гневно-вибрирующим, страшным.

Девчонка визжала.

— Да заткнись ты!!! — заорал сир Амори и, пожалуй, сам поразился безумно громкому голосу.

Рейнис внезапно примолкла, а потом... потом последовал такой вопль, что он на секунду потерял голову от страха и злобы. Казалось, череп от этих невыносимых звуков вот-вот лопнет, как перезрелый плод, показав сквозь треснувшую кожу сочащуюся и кое-где подгнивающую мякоть.

На туго натянутую барабанную кожу его злости сыпались удар за ударом.

Еще мгновение — и он почти совсем утратил над собой контроль, лишь страшным усилием воли вернув себе жалкие крохи самообладания. Упал на пол и, запустив обе руки под кровать, как кот тянет когти в мышиную нору, нашарил забившуюся в угол девчонку.

Вцепился в трясущееся тело изо всех сил, жалея, что у него нет когтей, чтобы держать отродье прочнее...

Она весила меньше, чем соломенная кукла, и повисла на его руках, словно ободранная шкурка какого-то мелкого зверька.

С нелепо вывернутым запястьем, с закатывающимися фиолетовыми глазами, странно и пронзительно смотревшими на него сквозь спутанные черные волосы.

Сир Амори подумывал свернуть ей шею, как куренку.

Добрая, легкая смерть. Если бы...

Она не прекращала орать.

— Заткнись!!!

— А-а-а!!!

Он уже сцепил пальцы под ее подбородком, намереваясь одним движением прекратить это безумие.

Как вдруг девочка изогнулась, выворачиваясь из грубого захвата, и, дернув ножкой, ударила его по плечу. Это было не больно. Но этого оказалось достаточно, чтобы кожа, туго натянутая на барабан где-то внутри, лопнула. Мерное гудение в ушах выросло, стало невыносимо звонким, смешиваясь с криком маленького чудовища в его руках.

Разум затопила пылающая алая волна.

Рука сама собой нашарила кинжал на поясе.

Нож входил в ее тело мягко, как в масло, но легче не становилось. Девчонка никак не желала умирать. Она орала и орала, показывая ему алую внутренность распяленного в крике рта. Выворачивала горло наизнанку, брыкалась, но не желала умереть наконец и оставить его в тишине, отчаянно цепляясь за него и крича:

— А-а-а!!!

А может быть, и не кричала — может, она умерла сразу, а крик отдавался эхом у него в ушах, он не знал.

Чем больше он его слушал, тем больше разрывался от злости, и каждый глоток воздуха был едок, как дым от пожара.

Все, чего он хотел, — тишины, но она никак не приходила. Однако каждый удар приближал его к покою. Каждый удар. И еще один. И еще.

— А-а-а!

В руках оставалось кровавое месиво, по какому-то недомыслию все еще жившее и продолжавшее верещать.

По крайней мере, он отчетливо слышал эти задыхающиеся полувсхлипы, переходившие в хриплые выдохи, а те — в надрывающийся жалкий крик.

Вокруг бушевало алое море.

И как оно помещалось в трехлетнем младенце? Немыслимо. Нож, казалось, уже сам собой резал, рубил, оскальзывал в руках, липких от крови.

Сир Амори смотрел на это почти безучастно, как будто со стороны; как будто существовал отдельно от собственного тела, одержимого яростью посреди кровавого моря.

А может быть, и не было никакого моря. Может быть, красные соленые капли просто забрызгали ему глаза?

Он готов был поклясться, что какой-то демон владел им в те секунды — или, возможно, часы. Трудно было сказать, сколько прошло времени.

Наконец изо рта у маленькой твари хлынула целая волна. Удивительно, что в ней оставалось еще столько крови. Казалось, она давно должна была вытечь без остатка.

Но нет.

Кровь шла горлом, и проклятая девчонка захлебывалась в ней и хрипела — тихо, с присвистом.

И уже не орала.

Не орала.

Не шевелилась. Может быть, затихла уже давно, а он не заметил. Может быть — только в это мгновение.

Повисла странная, звенящая...

Тишина.

Тишина!

Тишина!!!

И тогда сир Амори завыл, повалившись на колени и выронив из враз ослабевших рук и кинжал, и истерзанное тельце девочки.

* * *

В тот же вечер чашница по имени Нэн наливала вино Русе Болтону и Варго Хоуту, которые, стоя на галерее, смотрели, как Бравые Ребята гоняют голого сира Амори Лорха по двору. Он плакал, молил о пощаде и цеплялся за ноги своих мучителей. *

— Не надо, — молил он их. — Не надо!

Память горела и пульсировала, обнажая правду, — как сползающая гнилая плоть обнажает белые кости черепа.

Расплата настигла его, отыгравшись стократ за все попытки забыть, за секунды пьяного безмолвия памяти, что он для себя выторговывал.

Молить — это все, что ему оставалось. Но разве сам он прислушался к мольбам?

Барабан с туго натянутой кожей дрожал и гудел от ужаса, гудел, гудел... но вдруг кожа на нем лопнула — и он наконец-то заткнулся.

Уши Амори Лорха наполнил страшный, немыслимый, раздиравший уши крик. Его собственный.

*Битва королей, Арья VIII