Aftermath (гет)

Теперь её зовут Джин. Если зовут вообще.

Они все знали, на что шли. "Это не учебная тревога" — не учебная. Настоящая. Всё было в реальности. И они до последнего убеждали себя в том, что были готовы отдать собственную жизнь или потерять чужую.

...но иногда нужно быть с собой честным настолько, чтобы признать: к такому невозможно подготовиться. Ни морально, ни физически. Можно бить кулаками в грудь и вопить, что отдашь всё, что пустишь всё на ветер ради победы. Что идея прежде всего.

А потом оказывается, что все эти громкие слова — пустой трёп. Просто сочетание слогов, просто пыль, отчаянно пускаемая в глаза других. Зачем? Чтобы казаться сильнее, чем есть на самом деле? Чтобы заявить: посмотрите, я не боюсь?

Никто не был готов. Не к таким большим потерям. Все знали, на что шли — и каждый верил, что будет жить. И что не потеряет. Даже не отдавая себе в этом отчёт — вовсе не обязательно повторять мантрой "со-мной-такого-не-случится", чтобы верить, что действительно не случится.

Она была Гермионой Грейнджер, частью самой проблемной троицы Хогвартса, частью основы Борьбы За Идею. Лучшей ученицей. Героиней войны. Она была Гермионой Грейнджер, у которой всё всегда получалось.

Теперь она просто Джин. Джин-без-фамилии, у которой не получилось отпустить.

Она даже не видела, как он умер. Её не было в последние мгновения его жизни. Её не было рядом.

Как? Тогда Гермиона-из-прошлого вытерла пот и грязь со лба рукавом — всё было кончено: и битва, и война. Пора было опускать занавес. Сейчас Джин-в-настоящем помнила глаза Фреда — голубые, усталые, пустые, — и выражение его лица. Никто не сказал: мне очень жаль. Никто не выдохнул: это война. Она собрала плечами всё уцелевшие углы, пока бежала вниз, к Большому залу — всё слилось в один поток: лица, ступени, тела, частично уцелевшие картины. На фоне отдалённого шума пульсировала в голове единственная мысль: "только не он, только не он, только не..."

Он.

Кто-то прибавил громкость.

Гермиона-из-прошлого рыдала — никто не стал оттаскивать её от тела, никто не пытался утешить, отрезвить, успокоить. Рядом сменялись силуэты, иногда среди пыли руин её мира раздавался чей-то голос. Она не слышала и не различала слов — речь сливалась в гудящее, пугающее, тягучее месиво. Всё остальное пульсировало. У вселенной началась аритмия, у Гермионы-из-прошлого кончился кислород.

У Джин-в-настоящем его не было тоже.

Когда у боли затупилось лезвие в первый раз — боже, у неё не было больше сил, и тогда она всерьёз думала, а тот ли это свет, чтобы чувствовать себя настолько пустой и истерзанной, — она вдруг с бессильной горечью поняла, что мир живёт. Не развалился на части, как ей казалось. И не погрёб всёх под грудой обломков. Это было как стоять в парке аттракционов, в котором ни на одной карусели ей не хватило места. Они убеждали, что ничего не сломано. Что она по-прежнему та самая, лучшая, близкая, и что они всё так же друзья, она им всем не чужая... Она молчала, и кивала, и говорила: да, конечно. Говорила: я верю. И жевала безвкусные обеды, пила воду с привкусом крови и пыли, ходила по тусклым улицам.

И постоянно вздрагивала.

От Гермионы-из-прошлого не осталось ничего. Даже оболочки. Дыры в груди участников той войны понемногу затягивались. Их все заполняла жизнь — та самая, которой у него теперь не было. Её дыра, лелеемая с рьяным остервенением, могла только расти — с нестерпимым осознанием, что рано или поздно "времени без" станет больше, чем "времени с".

Потом она поняла, что такое смерть. И это был второй приступ, и она выла, захлёбывалась в крике и слезах, и не чувствовала себя лучше, вопреки всем увещеваниями, всем "время лечит", "он всегда с нами", "ты научишься жить". Сутки за сутками — прекрасные сны, бьющая под дых реальность, слякоть, смог, дымовая завеса, и вытягиваемые из неё жилы. Час за часом — "отпусти его, отпусти, не держись за прошлое, он мёртв, а ты жива".

Жива ли? Сердце исправно качает кровь, рефлексы нормальные, зрачки реагируют на свет. Если этого достаточно, то жива. Но ведь этого мало. Так чертовски мало, что лучше бы ей получить Аваду в спину и остаться в братской могиле... Там она была бы куда живее.

Кто-то заменил кислород на жидкий азот, и она бежала в Лондон — тот Лондон, что не знал о магии. Тот Лондон, где можно было спрятаться от воспоминаний и их контраста с реальностью — местом, в котором она была не больше, чем тенью прежней себя. Тенью, вырванной у кого-то другого и насильно приставленной к Гермионе-из-прошлого.

Итак, её звали Джин. Но отзывалась она редко.

* * *

В квадратном стакане из толстого стекла виски оставалось меньше, чем на глоток. Пойло было дрянное, дешёвое — разбавленный и подкрашенный спирт, но чем отвратительнее, тем лучше. "Мне противно, следовательно, я ещё на этом свете". Бесспорно, Джин. Никаких сомнений.

Свет был тусклый, к тому же, флуоресцентная лампа прямо над её головой мигала, мечась в нерешительности: продолжать жить или отбросить, наконец, коньки. Она бы посоветовала, да только сомневалась в объективности своих советов. По части ламп уж точно... Да и во всём остальном уже некомпетентна, если совсем на чистоту. Только полумрак и помогал. Полумрак и одиночество. Почти полное — грустное тело в дальнем углу не считается за компанию, да и тощий паренёк с воспалёнными глазами и трясущимися руками, играющий роль бармена в этом всеми богами забытом месте (наливала она себе сама), тоже не тянет на присутствующего человека. Кажется, куда больше его беспокоит, сколько можно вытащить из кассы и хватит ли на такую дозу, чтобы хотя бы абстинентный не донимал.

Она исступлённо водила пальцем по выщербленной стойке, давно уже ничего не чувствуя. Онемели все шесть чувств. Даже зрение — теперь чётким был только стакан, всё остальное отодвинулось дальше и погрязло в тумане, как незначительное и неважное. Каждый раз, как она обнаруживала себя под этой лампой, на старом высоком табурете, она думала, не спросить ли у парня за стойкой о продавце. И каждый раз уходила, не проронив ни слова — не знала, что будет хуже: помнить, или забыть. Пусть даже и на короткий срок. Пусть даже и такой ценой. И каждый раз выбирала память. А алкоголь? Она пила не так много. Ровно столько, чтобы можно было дальше существовать — немного заглушить боль, но так, чтобы оставить картинку абсолютно ясной. Даже немного ярче — память подсыпает на блюдо сахарной пудры и кокаина, чтобы было насыщеннее и теплее. Все воспоминания, плохие или хорошие, должны были остаться при ней. Как залог. Как единственное доступное ей место, где прах почти-счастливого времени не развеян над Тихим океаном сломанных судеб.

Долго она пропадала где-то в глубине пустоты своих мыслей, прежде чем вновь обрела способность думать. Но хаос в сознании почему-то сбоил раз за разом, выдавая вовсе не те картинки.

...и Молли. Она очень постарела, и под глазами залегли глубокие тени, и морщины стали глубже, и в голосе появился надлом. Раньше, что бы ни происходило вокруг, этого не было. А теперь... Она, Джин, не могла смотреть на его мать. Не могла видеть, как та живёт — с болью, с теми же стальными когтями, высекающими искры из рёбер. Не могла. Тошнило.

Дальше, по цепочке — Гарри-тот-самый-Поттер с Джинни (как странно-похоже она сама, Джин, теперь звучит), их квартира — обычная квартира встающей на ноги пары. Их девиз: жить дальше. Они это — открыто и спокойно, ведь смирились. Отпустили. Она же — сквозь зубы и настолько ядовито, насколько возможно.

"Обед в восемь, Гер... Джин. Не опаздывай"

Не опоздала. Не пришла. Не смогла на этот раз. Молчать и не слушать, жевать пресное — вкус потеряло всё, кроме горячительных, — и не позволять кому в горле решать исход. Не позволять лёгким деревенеть, когда так хочется. Дышать свинцом легче, чем их пропитанным "движением вперёд" воздухом.

А хребет переломлен — какая там к чёрту разница, где и когда, если уже всё, конец? Нет ничего, за что можно было бы держаться — а поручни необходимы, здесь так трясёт на колдобинах... дорога — просто вереница ям и рытвин. А ты чего ждала, Джин? Вселенской скорби? Смешно.

И голубые глаза Фреда. И выражение его лица. Стены, ступени, лица. Он. И — отпечаток смерти, её привкус, так похожий на сон... Медная проволока волос — грязными пальцами: не до чистых рук, когда внутри рвутся все швы. Ты теперь — груда тряпья. Бесполезна.

Горло сжимает непрошеный спазм. Сколько раз в этом месте, под этой лампой?.. Она задыхалась, заходилась беззвучным криком, обламывала ногти, цепляясь за стойку, словно та — последний плот в водовороте, до крови, до изнеможения. Не сегодня. Только не сейчас. Это больше похоже на усекновение головы с помощью пластикового ножа бритвенной остроты: долгая, острая, нестерпимая боль. Ведь ей обещали, что если болит сильно, то недолго. Ложь? Ошибка? Исключение из правил?

Это не то, что должно было быть, но пробивается с завидной упорностью, словно пучок травы сквозь асфальт. Значит, нужен ещё один слой — и Джин доливает в стакан, делает большой глоток.

— Можешь из горла, — ломано говорит кто-то; она поднимает взгляд и нашаривает тощего парня с воспалёнными глазами. — Всё равно виски здесь больше никто не пьёт.

Сил, чтобы кивнуть, нет. И чтобы ещё раз поднять бутылку. Руки трясутся сильнее, чем у бармена, Джин поднимается. Несколько секунд просто стоит на ватных ногах — выдержит ли хотя бы один шаг?

Выдерживает. Ноги не подкашиваются; хотя всё плывёт, в голове гудит что-то бессмысленное нетрезвый хор, а единственное, чего ей хочется, так это цистерны серной кислоты, она всё же выгребает из кармана куртки несколько скомканных купюр и немного мелочи, не глядя оставляет их на стойке и движется к двери, как к свету в конце туннеля.

Туннеля нет. Света — тем более. На улице промозгло, моросит мелкий дождь — погода почти не меняется в последнее время, оправдывая самые избитые клише о Туманном Альбионе. Можно подумать, погода скорбит. Глупо, но это немного успокаивает; Джин набрасывает на голову глубокий капюшон — скорее для того, чтобы спрятать лицо и укрыться от слишком просторных пространств улицы, нежели от дождя, — и медленно, втянув голову в плечи и сунув руки поглубже в карманы куртки, идёт по заученному пути.

Ещё один день. Клочок тумана, двадцать четыре часа, виски и очередная попытка не-болеть.

И завтра — идентичное. Точь-в-точь как сегодня, вчера, неделю назад. Свыкнись. Это и есть такая ожидаемая "жизнь после". Это и есть интенсивная терапия времени.

* * *

"Рон, сзади!"

Они застряли в громадном куске вишнёвого желе — иначе почему всё подёрнуто алым, а движения так замедлены? — и звук застревает в нём. Полуоборот. Эхо вокруг затягивает удавку: "Сзади! Сзади! Сзади!", — он слышал? Или...

Вспышка. Красное и зелёное. Кто из? Чьё заклятье было сильнее? Ну?

Успел. Отразил.

Жив. Живой. Живой! А ведь снилось что-то другое. Но это не важно. Это был лишь дурной сон. Просто кошмар...

Первые секунды в темноте он вздыхает облегчённо, несмотря на ледяную испарину на лбу. А потом возвращается настоящая память. Та, в которой не успел. В которой его младшего брата больше нет.

Одеяло, тёплое одеяло кажется ему холодной влажной землёй — Фред вскакивает, словно с раскалённой сковороды. Жжётся прохладный воздух: ты не в могиле, парень, не на войне. Всё давно уже улеглось. Мёртвые мертвы насовсем.

Бессонница тянет его наружу — выбраться из тесных, похожих на гроб четырёх стен, постоять босиком на улице и не выдержать. Вернуться, натянуть джинсы и футболку, прихватить куртку. Уйти.

Он помнил до мелочей. Словно это было вчера: и вишнёвое желе, и свой крик, и его удивлённый взгляд. "Рон, когда я кричу тебе "сзади!" — нужно обернуться назад, а не на меня!", — а что толку? Он уже не слышал. Просто не мог.

Он помнил и её, Гермиону — как она зажимала ладонью рот и отступала, пятилась, широко распахнув глаза, как вдруг бросилась к простёртому на полу телу. Помнил, как не решился оттащить её, а стоял и смотрел. Молча. Помнил, как боялся, что она просто не поднимется больше. Она поднялась. И больше не была Гермионой.

Фред и раньше видел, как ломаются люди: слабый щелчок, как рубильник или простой выключатель — маггловские, в общем-то, предметы. А разницы, волшебник ты, или маггл, — никакой. Странно, да? Как и смерти наплевать, кто ты и чего заслужил. Она всё упрощает до двух вариантов: ты либо жив, либо мёртв. Ни заслуг, ни вины не видно на окоченевшем лице.

Да, он и раньше видел, как ломаются люди. Но и представить себе не мог столько сломанных людей. И никогда не думал, что и сам может стать одним из них.

Щёлк.

Это было так просто и так легко — осознавать, что ничего уже не будет, как раньше. Войну они выиграли. Но жизнь — нет. Про этот аспект все как-то позабыли в суматохе. Заклятья, крики, безносый ублюдок, крестражи, кутерьма всех тех часов — и все, как один, верили в лучшее. В то, что после победы наступит желанный мир.

Мир наступил, но оказался ненужным. Проклятье, ведь магглы, все эти тысячи, сотни тысяч людей вне границ магической Британии даже не подозревали, чем пришлось пожертвовать ради того, чтобы им спалось спокойно... И ничего. Теперь — ничего. Он просто потерял брата и друзей. Прошлых, настоящих и, возможно, — будущих.

И теперь каждую ночь пытался это исправить. Спасти хотя бы одного рыжего балбеса — может быть, эта сохранённая жизнь хоть немного, но сделала эту ношу легче. Может быть, если бы он не видел теперь всех этих увечных, десятки раз латанных людей, ему стало бы немного проще пережить собственную пустоту. Но каждый раз — глаза матери и отца. Лица других потерявших. И, самое страшное, — её. Сильная Грейнджер рассыпалась на части. Он не хотел видеть этого. Не хотел.

Хаотично утыканное звёздами (теперь ясно — дешёвые стразы) небо слишком отдалилось. Квадратные километры безразличия, в которые хотелось кричать. Бесполезная трата сил. Точно как война — бесполезная трата жизней. Мироздание просто кричало Роном, Лавандой, Люпином, Тонкс... Просто кричало ими в проклятую вечность. А потом замолчало — не объяснив, что теперь делать дальше.

Холод. Мощёные камнем улочки Косого переулка. Они с Джорджем уже почти год как не живут в Норе — пытались. Не вышло. Говорят, тяжёлые события проще пережить в компании. Так вот, это неправда. Лучше физически быть в полном одиночестве, чем обманывать себя чьим-то присутствием — всё равно зрачки обращены внутрь. "Ты один, пока не перестанешь видеть об этом сны", и если это действительно так, то он один навсегда.

Это был не первый его побег из магазина, ставшего им с братом домом — редкая ночь за все эти месяцы прошла без прогулки. Дойти до ближайшего тупика, оглядываясь, достать пачку сигарет — это всё же не маггловский Лондон, — и прикончить одну в две затяжки. Мало, но больше нельзя. Да и едва ли поможет, наверное. Постоять так, молча, в темноте ночи. И обратно.

Может, повезёт, и сегодня он не разбудит Джорджа, возвращаясь.