И вновь медовый (гет)

Венеция Люциуса разочаровала.

Девица, которая сидела в гондоле рядом с ним, тесно прижавшись бедром и схватив под руку, без умолку о чём-то болтала. Это раздражало. Диванчик был очень тесным для двоих, выбранное ею шампанское — чересчур сладким, а громко кричавшие чайки, что стайками вились над водой, — слишком наглыми. Время от времени они планировали в опасной близости от гондол, выпрашивая у туристов еду, зависали над головами, и Люциус опасался получить от них нежданный подарок прямо на макушку. Вдобавок, гондольер противным голосом затянул заунывную песню. И это был уже явный перебор.

Проплыв по Гранд-каналу, мимо площади Святого Марка и Дворца дожей, гондольер свернул в один из малых каналов. Люциус сразу уловил запах застоявшейся воды и гниющих водорослей, что обильно оплетали фундаменты большинства венецианских построек. Он потянул носом и недовольно поморщился. Жара, с которой не справлялись даже охлаждающие чары, и витавшие в воздухе испарения не способствовали приятному времяпровождению. Да и жажда начала мучить, а пить эту сладкую маггловскую бурду, по недоразумению названную шампанским, которую с таким удовольствием потягивала сидевшая рядом девица, Люциус не мог. С каким бы удовольствием он оказался сейчас в номере отеля, разделся догола и растянулся на кровати!.. А вместо этого вынужден быть слушать трёп посторонней девицы, которую и в отель-то приглашать уже не хотелось, наблюдать за переругивающимися домохозяйками, не сумевшими поделить растянутую над каналом бельевую верёвку, и проклинать себя за то, что уехал в Венецию один, без Нарциссы.

Конечно, последние два годы были крайне тяжёлыми: Азкабан, толпы Пожирателей Смерти во главе с Тёмным Лордом в Малфой-мэноре, битва за Хогвартс, суд… Нервы истощились, но ведь не у него одного, Нарцисса тоже была на грани. Может быть, именно этим вызваны её речи про «пожить отдельно»? Но вместо того чтобы всё обсудить и аргументировать свои доводы, Люциус вспылил. Обиделся. Он быстро собрал вещи и по каминной сети переместился в Министерство. Там, в Отделе магического транспорта, он и получил прямой порт-ключ до Венеции. Пришлось, конечно, потратиться, чтобы избежать пересадки в Дувре, но, слава Мерлину, счёт в Гринготтсе, хоть и изрядно похудевший за последнее время, позволял не экономить на удобстве.

Из задумчивости Люциуса вывел окрик гондольера, что-то выговаривавшего подросткам, которые с пивом и картами расположились на спускавшихся в воду ступеньках одного из домов. Спутница Люциуса, в одиночку выпившая почти бутылку шампанского, тоже не осталась в долгу и вставила свои пять кнатов. Хабалка. Подростки фыркнули и, не стесняясь слов, высказали ей всё, что думают о ней и её боевой раскраске. Потом один из них неохотно встал и лениво подтянул к берегу перегородившую канал гондолу.

«К дьяволу! — подумал Люциус. — Затеряться в толпе туристов и сбежать».

Так он и поступил. Ускользнул, едва они сошли на берег, а его спутница, поддавшись всеобщему веселью, отломила от купленной тут же, на подходе к Собору Святого Марка, булки щедрый кусок и кинула голубям.

Сколько Люциус помнил, голуби на центральной площади Венеции царствовали всегда. А их кормление давно уже стало известной туристической забавой и прибыльным бизнесом. Нарцисса постоянно покупала у уличных торговцев сладкие булочки и подкармливала нахальных птиц. Иные так объедались, что с трудом бежали, переваливаясь с лапки на лапку, вместо того, чтобы взлетать, едва увидев очередную жертву с чем-то вкусным в руках. Смотреть на них было забавно. Всегда забавно, но не сейчас. Сейчас цель у Люциуса была одна — отель, а вместе с ним — прохлада, тишина и покой.

Единственный в Венеции магический отель — маленький, всего на несколько номеров — располагался неподалёку от площади Святого Марка. Люциус дал портье несколько галлеонов — на случай, если девица будет его разыскивать, хотя искренне надеялся, что она решит, будто он передумал останавливаться в Венеции и отправился на материк, — и поднялся к себе в номер.

Было хорошо, прохладно, но насчёт тишины он ошибся. В номере наверху трахались, забыв наложить — или специально проигнорировав — заглушающие чары. Кровать скрипела так, что было ясно — она вот-вот развалится, а стоны и крики разносились по всей округе. Люциус выругался и взмахнул палочкой. Стало тихо, но внутри уже всё забурлило, а отзвуки былого счастья яркими картинками замелькали перед глазами. Вот не хотел же он селиться в этом отеле — слишком много с ним связано — так нет, всё равно пришёл сюда. Правда, выбора и не было: не к магглам же идти! Номер, в котором они с Нарциссой всегда останавливались, оказался свободен, и, естественно, Люциус снял именно его. Здесь они с Нарциссой провели медовый месяц. Сюда же через год вернулись его повторить. А ещё через несколько лет зачали Драко — возможно, на этой кровати… или пушистом ковре — на нём они тоже не единожды занимались любовью. Люциус смотрел на стол, кресло, балкон… и представлял ноги Нарциссы то на своей талии, то на плечах. В груди всё переворачивалось. Тогда, вернувшись в Англию втроём, они были безмерно счастливы. Сейчас же Люциус чувствовал себя опустошённым и никому не нужным.

Он подошёл к окну, отодвинул шторы и открыл балконную дверь. В номер ворвались звуки улицы — крики чаек, летавших над Гранд-каналом, и неугомонных туристов. А откуда-то издалека доносились звуки песни. Той самой, «их» песни — которую гондольер пел им с Нарциссой, впервые катая по каналам Венеции, и которую они всегда заказывали в последующие свои приезды.

Vide 'o mare quant'e bello!

Spira tanta sentimento…

Comme tu, a chi tiene mente,

Ca, scetato, 'o faje sunna'!*

На сердце мгновенно потеплело, и Люциус поймал себя на мысли, что улыбается. Он не знал итальянского, но слова песни выучил наизусть. А как иначе, если Нарцисса постоянно её мурлыкала себе под нос, а иногда и ему на ушко. После свадьбы они нередко играли в «гондольера и девственницу», причём роли распределяли с помощью жребия. Дома всё ещё где-то лежали розовое кружевное бельё и чулки, впервые надев которые Люциус так засмущал волшебное зеркало в ванной, что оно смогло только ахнуть, хотя обычно не уступало ему в ехидстве. А увидев обнажённую Нарциссу со страпоном, вообще замолчало на несколько лет. При воспоминании об этом Люциус усмехнулся. Нарцисса тогда была великолепна: властным жестом поставила его на колени в ванне, которую на время игры они превратили в гондолу, и овладела им, напевая: «Torna a Surriento: famme camp?!..»*

Было время, когда романтичная неаполитанская песенка сменилась колыбельными, но сын подрос, и всё вернулось на круги своя. До тех пор, пока над их жизнями не стала властвовать Чёрная Метка и тот, кто Люциуса ею одарил. Именно тогда Нарцисса перестала петь, а он даже внимания на это не обратил… Бестолочь. Немудрено, что она решила его бросить. Найдёт теперь другого, внимательного и заботливого, а ему останутся только воспоминания.

От этих мыслей в душе всё перевернулось, а руки сами сжались в кулаки. Люциус заскрежетал зубами и со злостью ударил ногой по балконной двери. Она вздрогнула, жалобно скрипнула и захлопнулась. Стало тихо и тоскливо, только теперь ещё всё нутро разъедала безудержная ревность. Хоть волком вой…

Люциус сделал несколько глубоких вдохов, успокаиваясь, и снова открыл балкон. И застыл, поражённый, потому что никак не ожидал увидеть на соседнем балконе Нарциссу. Она смотрела вдаль — туда, откуда лилось такое знакомое: «E tu dice: "Io parto, addio!"»* — и напевала.

Мир вновь ожил, заиграл разноцветными красками. И Люциус подхватил:

— Da la terra de ll'ammore,

tiene 'o core 'e nun turna'?!*

Нарцисса вздрогнула и обернулась. Так они и стояли на соседних балконах — молча, разговаривая лишь глазами, и это была самая нежная и насыщенная их беседа за последнее время. А красивая, неаполитанская мелодия полилась дальше — соединять другие сердца.

Как он оказался на соседнем балконе, Люциус сам не понял. Вот только что стоял на своём — и раз! — а уже тут, рядом с Нарциссой. Обнял крепко-крепко, прижал к сердцу, зарылся лицом в белокурые пряди. Нарцисса всхлипнула, обвила его руками за талию, потёрлась носом о ключицу.

— Люблю тебя, — шептал Люциус, гладя её по спине.

— Люблю тебя, — повторяла Нарцисса, расстёгивая ему рубашку.

Аппарировать в соседний, «их», номер не было никаких сил — в таком возбуждённом состоянии можно и расщепиться. Оставаться же в этом номере, снятом Нарциссой, не было никакого желания. Поэтому Люциус подхватил Нарциссу на руки и, словно невесту, понёс на брачное ложе самым обычным способом: через холл и общий коридор. А, оказавшись в своём номере, закружил по комнате.

Нарцисса засмеялась:

— Сумасшедший, уронишь!

Не уронил. Бережно поставил и прижал к стене. Пока целовались, расстегнул пуговицы на платье и скинул его на пол. Забрался пальцами в лифчик, потеребил соски — и отправил его вслед за платьем. Пробежался ладонями по груди и животу, погладил, пощекотал, дождался стайки мурашек и лёгкого полустона-полувздоха, после чего опустился на колени, на миг прижался носом к её лобку, потёрся через мягкое кружево трусов, поцеловал — и вновь подхватил Нарциссу на руки и отнёс в постель.

* * *

Венеция была прекрасна.

Гондола плавно скользила по водам Гранд-канала. Люциус с Нарциссой с упоением целовались, а гондольер тихонечко, только для них, напевал какую-то романтичную мелодию.

Очередной медовый месяц подходил к концу, пора было возвращаться домой — к сыну, к работе. И Люциус очень надеялся, что им вновь повезёт, и в Англию они вернутся втроём.

____________________________________________

* «Вернись в Сорренто» (неап. Torna a Surriento) — популярная неаполитанская песня.

1. Vide 'o mare quant'e bello!

Spira tanta sentimento…

Comme tu, a chi tiene mente,

Ca, scetato, 'o faje sunna'!

Как прекрасна даль морская,

Как влечет она, сверкая,

Сердце нежа и лаская,

Словно взор твой голубой.

2. Torna a Surriento: famme camp?!.. — Вернись в Сорренто, любовь моя!

3. E tu dice: "Io parto, addio!" — А ты говоришь: «Я уезжаю, прощай!»

4. Da la terra de ll'ammore,

tiene 'o core 'e nun turn??!

Неужели навсегда я

Потерял тебя, мой друг?