Как учила бабушка (гет)

Я не видела его уже несколько месяцев. Этого заносчивого высокомерного подлого ублюдка, никак не желающего оставить меня. Это обнадеживает и внушает покой. Ведь, это вполне возможно значит, что он умер и больше не нужно будет от него бегать?

Ох, о чем я думаю!? Я не должна желать зла. Никому. Даже ему. Нет, особенно ему, ведь именно он — мое проклятие. Хорошо… Еще один вечер, в который я смогу спокойно отойти ко сну, избавленная от его вечного искусительного шепота.

Я раздеваюсь, надеваю ночную рубашку: закрытую, с длинным рукавом и доходящую до моих ступней, как учила бабушка. Ложусь в постель, положив руки сверху, на одеяло. Ко мне приходит сон.

Сон странный, до неприличия тягучий, напоминающий ведьмовское варево. И бессмысленный в своей непристойной эротичности. Я осознаю его. Но… Ведь так бывает только тогда, когда этот ублюдок снова находит меня!

Просыпаюсь в холодном поту. Проклятье! Он с ухмылкой на ухоженном, холеном лице, восседает на краешке моей постели. Снова нашел. Почему, какого черта?!

— И тебе здравствуй, дорогая моя. Неужели ты снова надеялась убежать? Боюсь даже считать сколько раз ты пробовала и сколько раз у тебя не получалось, — в его непроницаемых глазах светится лукавство. Почему-то он совсем на меня не зол. Это так странно, что я не молчу, как стоило бы.

Я приподнимаюсь на постели, и спрашиваю, заглядывая в эти чуть раскосые, темно-карие глаза:

— Как ты меня нашел?!

— О, неужели ты наконец научилась разговаривать, вечная моя беглянка? — Он усмехается, и от этого его вид делается еще более зловещим. — Это, безусловно, прогресс. С тех пор, как ты бросила попытки меня перевоспитать и начала бегать, ты не произнесла ни слова в мой адрес.

Его настроение такое благодушное, что я смелею, временно отринув свое смирение, и повторяю вопрос:

— Я, кажется, спросила: как ты меня нашел? Я переехала в другую страну, сменила имя, даже дата рождения у меня теперь другая. Это же невозможно!

Неожиданно, в его томном, скучающем тоне появляются нотки сочувствия. Даже жалости напополам с презрением:

— Ты все еще не поняла, не так ли? Не удивлен, но очень разочарован, — когда он произносит эту фразу, мне на миг становится больно. — Я — твоя темная сторона, все то, чего ты себе не позволяешь. Все, что задвигаешь в самый пыльный угол сознания в угоду собственным идеалам. А от себя, милая моя, не уйдешь. Сколько бы ты ни бегала, сколько бы ни старалась.

Я пытаюсь возразить, но он жестом руки заставляет меня умолкнуть.

— Нет, не спорь со мной. Тебе хочется предаваться разврату в свое удовольствие, не думая ни о чем, но бабуля крепко вбила идеалы непорочности и ты все еще невинна, — когда он говорит это, я краснею, словно подтверждая его слова. — А я — сплю с кем хочу и тогда, когда я этого хочу.

Ты порою безумно мечтаешь напиться, но что-то словно твердит: «Это неправильно, я не должна этого делать», пища мерзким голосочком где-то внутри, — и ты не позволяешь себе даже попробовать хоть глоток самого легкого вина. А я — могу, и устраиваю кутежи на несколько суток, не отзываясь ни на телефонные, ни даже на звонки в дверь от тех, кого не жду.

Ты никогда не возвращалась домой позже девяти вечера, хотя сидишь на балконе и мечтаешь увидеть чистый, первозданный свет звезд, а я — могу гулять под ними целыми ночами напролет.

Ты не обидишь и мухи, хотя порою хочешь, чтобы неприятный тебе человек сдох, причем желательно в муках, а я — устраняю людей, заботясь лишь о том, чтобы никому не пришло в голову что, это моих рук дело.

Ты хочешь, чтобы люди исполняли твои прихоти и даже можешь заставить их это делать, но манипулировать людишками — плохо, и поэтому ты позволяешь им вытирать об себя ноги.

Ты никогда не проявляешь эмоций на людях, хотя безумно хочешь быть искренней, а я — смеюсь или источаю ненависть, наплевав на тех, кому это не по нраву.

Ты мечтаешь выделяться, всем: от богатства до красоты и таланта, но девушка должна быть скромной и ты зарываешь все свои таланты в землю а, на себя надеваешь уродливые бабушкины платья, а я — имею все и всего добился сам, живя по принципу «Наглость — второе счастье».

Ты хочешь быть свободной, но должна быть идеальной а, я — не должен ничего и никому. Неужели я неправ, и мы — не отражения друг друга? Просто вспомни. Ведь твоя так пестуемая идеальность, отбирающая даже возможность крепко выругаться, когда того пожелает душа, не протестует против наличия у девушки воображения?

И вместо того, чтобы начать жарко спорить, как это бывало всегда, я открываю и закрываю рот, словно рыба, выброшенная на берег, и переношусь в воспоминания. Помимо своей воли, лишь по одному его слову.

Вот, мы дети. Нам лет по пять. Я одета в розовенькое платьице, мои детские кудри отливают золотом. Мы играем в песке. Я — под присмотром бабушки, он — практически без надзора, лишь его мать иногда выглядывает в окно, проверяя, что там делает сынишка.

В нашу песочницу приходит какой-то мальчишка, и он мне сразу не нравится. Но я должна быть хорошей девочкой, и когда он просит мой совочек — я не задумываясь отдаю его, попросив вернуть, когда мы будем уходить, и этим заслуживаю одобрительный кивок от бабушки. Я горда собой, но в тоже время думаю, что предпочла бы оставить совок у себя, ведь он мой! Мне стыдно за такие мысли. А вот мальчик, каким был тогда этот ублюдок, пихает противного новенького в бок и отбирает мой совочек. Я делаю вид, что страшно возмущена, но на самом деле мне радостно. И снова стыдно, потому что хорошая девочка не должна быть такой жадной и даже думать такого не должна. Бабушка не одобрила бы таких гнусных мыслей.

Воспоминание меняется, и вот нам по одиннадцать лет. Мы сидим за одной партой, но я прилежно слушаю учителя и записываю все, что он говорит, как учила бабушка, а он — рисует что-то в своей тетради. Шепотом говорю ему, что в тетрадках нельзя рисовать и что если он будет бездельничать — то, во-первых, будет плохим и опозорит своих родных, а во-вторых, не напишет потом контрольную на максимальный балл.

Он лишь заливисто смеется и говорит, что нам никогда не пригодится вся эта литературная чушь, а если он просто прочтет учебник — то до экзамена знания в голове продержатся. А даже если и нет — черт с ними, плохая оценка вовсе не равна концу света. Мои волосы шевелятся в ужасе, и я шепотом зачитываю ему лекцию о том, что мы должны быть примерными детьми.

Он зевает и говорит мне, что примерные дети не разговаривают на уроках. Я краснею и замолкаю. Мне снова стыдно: на сей раз по двум причинам — во-первых, он прав, а во-вторых, дурная идея о том, что на уроке можно и не писать едва не показалась мне привлекательной.

Воспоминание снова меняется. Нам уже по семнадцать, на дворе весна, а на носу выпускные экзамены. Я усиленно готовлюсь, ведь я должна быть лучшей. Поступать мне, правда, нельзя, ведь примерная девочка не может бросить бабушку и уехать учиться, да и денег мне на учебу ей не наскрести. Но я все равно должна быть лучшей. Ведь я же хорошая, не так ли?

А он едва ли не каждый день пытается вытащить меня на весеннюю улицу, а когда я в очередной раз отказываю, подавляя недостойное примерной девушки сожаление, бежит обжиматься с неизвестно какой по счету смазливой девицей. Я пытаюсь подавить сильнейшее желание выдернуть ей все волосы и не смотреть на него с укором, но мои попытки не ускользают от проницательного взгляда черных глаз. Он усмехается и замечает, что если бы я оторвалась от своих книг, то могла бы быть на месте этой девушки.

Я злюсь, понимая, что как бабушка ни старалась научить меня не испытывать недостойных чувств, у нее все равно ничего не получилось. Впрочем, меня хватает на то, чтобы солгать, глядя ему в глаза, о том, что я приличная леди и меня подобные развлечения не интересуют. Он понимает, что я лгу, но уходит, демонстративно прижимая девицу к себе в тот момент, когда я смотрю в окно ему вслед. И снова стыд, мой вечный спутник, на сей раз потому, что я позволила себе ревность, зависть и злость. Я думаю, что если бабушка узнает, то она будет крайне недовольна.

Воспоминание меняется последний раз. Нам — около двадцати восьми, это тот самый день, когда я окончательно устала пытаться сделать из него порядочного человека. День смерти моей уважаемой бабушки и день, когда я начала от него прятаться. Я едва ли не впервые сама стучу в его дверь. Я испугана, растеряна и не знаю, как мне дальше жить и кого слушать.

Не знаю, кто подскажет: как правильно? Должна ли я выйти замуж и родить детей, или примерная леди обязана заниматься благотворительностью вместо того, чтобы эгоистично создавать собственную семью. Словом, я в панике. Когда он открывает мне дверь — он вдрызг пьян и облеплен девицами легкого поведения, но увидев меня, соизволяет отлепить всех трех шлюх от себя. В его красивом, богато обставленном доме несусветный бардак, на бильярдном столе лужа из какого-то алкоголя, там же валяются пустые стаканы и одна долька лимона.

Стол, где он обычно жульничает в покер, впрочем, в идеальном порядке. Я думаю в тот момент, что на этом столе, похоже, велась игра до моего прихода. Он трезвеет буквально на глазах, когда видит мои слезы, и с удивлением спрашивает, что случилось, игнорируя и своих дам, и странных друзей, с которыми уже давно проводит выходные. Я совершаю непростительный проступок: начинаю плакать, давясь слезами при всех этих людях, рассказывая ему, что случилось. Вместо того, чтобы поддержать меня, он с облегчением вздыхает и произносит роковую фразу:

— «Наконец-то! Может, теперь ты будешь жить нормальной жизнью, не подчиняясь её прихотям?!»

Я в ужасе. Я устраиваю ему скандал, переворачиваю в этом вычурном, эгоистично-богатом доме все вверх дном и убегаю обратно в старую, скромно обставленную бабушкину квартиру. От кого я бегу — от себя, на миг подумавшей тоже самое, найдя бездыханное тело моей пожилой леди, или от него, посмевшего произнести эту кощунственную фразу вслух, не знаю даже я сама. Это — день моего самого чудовищного стыда из-за него, и день, после которого я перестала отвечать на его звонки и сообщения. День, после которого я временами обнаруживала его в том месте, где живу, сидящим на моей постели и шепчущим что-то о том, что от жизни надо получать удовольствие и он может мне его дать.

На этом, я словно по щелчку выныриваю из воспоминаний. Он усмехается, поправляя мягкие золотисто-каштановые волосы, и криво улыбаясь спрашивает меня:

— Ну что, неужели ты еще не поняла?

Этот вопрос словно переворачивает что-то внутри. Мозг озаряет страшная догадка. Я кричу, не имея сил остановиться. Кричу так, что легкие горят от боли. А он просто смотрит на меня, одними губами шепча: «Я — твоя темная сторона».

* * *

— Дейв, что там с этой примерной внучкой? — спросил новый санитар 458-й Психиатрической больницы у своего коллеги, услышав крики из отделения для буйных.

— Что-что. У нее же цикл. Где-то раз в месяц-полтора до нее в очередной раз доходит, что из-за желания бабки сделать из нее идеальную девушку с ней приключилась шиза и она всю жизнь прожила, будучи интересна только воображаемому парню-плохишу. А потом она снова все забывает и видит своего «ублюдка» где ни попадя. Уже двенадцать лет так, со дня смерти бабки. Жалко женщину, если б не бабка — у нее все было бы. Ну да ладно. У меня смена заканчивается, так что я пойду. Пока, Крис.

— До завтра, Дейв.

Санитары расходятся, но Крис на мгновение задерживает взгляд на абсолютно седой пациентке лет сорока, одетой в смирительную рубашку. Тоска, боль и неумение напополам с нежеланием выбраться из собственного мирка отражаются в её глазах, и санитар поспешно отворачивается, быстрым шагом отдаляясь от её палаты...