По закону жанра (джен)

Яркий свет в кромешном мраке манит не только глупых мотыльков, но и умных людей. Силён, ох, силён в нас первобытный страх перед темнотой и одиночеством. Поэтому мы скучиваемся в городах, в окружении неоновых рекламных огней, зажигаем все лампы, до которых можем дотянуться, приглашаем друзей и только после этого чувствуем себя в безопасности. А уж в Зоне даже самые ярые одиночки поневоле тянутся с наступлением ночи к кострам в компанию себе подобных.

Алабама заметил дрожащие отсветы костра издалека, хотя ещё не совсем стемнело. Они манили подобно блуждающим огонькам, подмигивая сквозь сплетение ветвей, обещали что-то надёжное и незыблемое. Блеснув тёмными, словно ежевичные ягоды, глазами, сталкер провёл широченной ладонью по коротким, курчавым волосам и обернулся. В кустарнике бормотало и ворочалось что-то неуклюжее и ворчливое. Алабама негромко свистнул, привлекая к себе внимание. В кустах смолкло, потом из зарослей высунулась широкая, пегая от веснушек ряшка с крупным носом и живыми, внимательными глазами. Из-под чёрной, вязаной шапки выбивались спутанные медные вихры.

— Чего? — недовольно буркнула физиономия. Голос у парня был густой и пронзительный. — Ну, чего ты привязался, чёрная морда?

Алабама не обиделся. Из уст местных обидно звучало только презрительное словечко «пиндос», а Гусак его так не назвал ни разу. «Черножопый», «чурка», «бесовский выкидыш» — было дело, но только в воспитательных целях. А морда и жопа у натовского дезертира Алабамы и, правда, чёрные, чего уж там.

— Там огонь, — сообщил Алабама и для верности ткнул длинным пальцем в указанном направлении.

Гусак выбрался из зарослей, на ходу натягивая и поправляя штаны. Походка у него была смешная: кривые колесом ноги сталкер ставил на землю осторожно, словно боялся потревожить любимую мозоль, отчего переваливался с боку на бок. Небольшое брюшко и длинная шея, вызывающе торчащая из ворота защитного комбинезона, только добавляли сталкеру сходства с хорошо откормленной, домашней птицей. При всей кажущейся неуклюжести двигался Гусак быстро и уверенно.

— Разберёмся, — сказал он, забирая у напарника свой рюкзак.

Так открыто жечь в Зоне костёр рискнёт не каждый. Либо полный баклан, либо небезосновательно уверенный в своих силах человек. В обоих случаях таилась потенциальная опасность. Первый легко навлечёт беду на всех, а второй этой бедой легко может стать. Рискнуть, однако, определённо стоило.

Гусак повёл носом, вдыхая запах прелой листвы, разбавленный вечерним холодком, и уверенно направился в сторону костра. Алабама, практически неразличимый в сумерках, двинулся за ним чёрной, сутулой тенью. Мягко шуршала влажная листва под осторожными шагами сталкеров, причудливо изломанные, чёрные ветви деревьев то смыкались над головами, то открывали густо-фиолетовое небо в ярких крапинках звёзд.

Какое-то время напарники осторожно шарились поблизости, присматриваясь. У костра сидел один-единственный человек. За спиной его щерились гнилыми зубами какие-то руины, поросшие колючим кустарником и молодой, древесной порослью. Человек задумчиво смотрел на танцующие языки огня и производил впечатление скорее баклана, чем боевика. Облачён в длинный, прорезиненный плащ с капюшоном, у ног валялся тощий, словно помоечный кот, рюкзак, а в руках вместо оружия карандаш и блокнот. Ну как есть баклан.

— Эй, дружище! — обозначился Гусак. — Пустишь к огоньку меня и моего напарника?

Мужчина у костра поднял голову и сжал карандаш так, словно это был пистолет. На лице его мелькнула и исчезла потаённая улыбка. Скорее даже намёк на улыбку. Судя по всему, он не боялся.

— Конечно, — негромко сказал незнакомец и, вроде как, хотел добавить что-то ещё, но спохватился и замолчал. Недосказанность повисла в воздухе, оставляя такое чувство, словно этот человек их ждал. Странный тип, ну да в Зоне других не бывает.

Сталкеры вошли в круг света, держа оружие в разведённых руках. Мужчина у костра равнодушно посмотрел на автоматы и уселся поудобнее, вытянув ноги поближе к огню. Напарники осторожно присели на свои рюкзаки и положили оружие рядом на землю. Помолчали. Гусак кашлянул, переглянулся с Алабамой и неловко сказал:

— Меня Гусак звать. А моего напарника Алабамой кличут.

Хозяин костра безразлично кивнул, почиркал в блокноте и в свою очередь представился:

— Автор.

Алабама покосился на блокнотик и спросил:

— Автор чего?

— Пока ничего, — с той же потаённой усмешкой ответил Автор, — но я над этим работаю.

Гусак уважительно хекнул. Читать он не очень любил, но писатели вгоняли его в благоговейный трепет — это ж надо, столько слов сложить в предложения, да так ловко, что толстенная книга с всякими историями получается. Его напарник наоборот презрительно фыркнул.

— Пфф… Вот у нас в Америке писателем может стать любой. Даже самому писать необязательно. Находишь толкового человека, излагаешь ему идею и отстёгиваешь зелёненьких, а он пишет. Тебе потом только имя своё поставить на титульном листе и можно звонить агенту и грести гонорары.

Негр победоносно осклабился. Гусак оторопело переваривал информацию. Автор загадочно молчал.

— Это как же? — спросил Гусак. — А самому-то не стрёмно? Это всё равно, что друга просить свою жену попользовать, потому что у самого не встал.

Автор расхохотался и застрочил в блокнотик. Алабама сразу сдулся и, смущённо пожав плечами, ответил:

— Ну, не знаю… У нас многие так делают и ничего.

— Здесь тебе не там, — наставительно заметил Гусак. — Тут ведь не за столом у себя дома человек пишет, а в Зоне. Понял, бестолочь? Он тут, наверное, один такой.

— Это верно, — кивнул Автор. — Я тут такой один.

«Бестолочь» покаянно молчал и спорить больше не пытался.

— Историй тут гуляет достаточно, — продолжал Автор. — Они только и ждут, чтобы кто-то их записал… или придумал новую.

— Точно, сэр, — кивнул Алабама. — Писать я не умею, но рассказать нам есть что, верно, напарник? Гусак важно кивнул. — Тебе посмешнее или пострашнее?

— Пострашнее! — твёрдо ответил Автор. — Я хоррор пишу.

— Чего? — не понял Гусак.

— Ужасы, — ответил за Автора Алабама. — Это ты по адресу, ведь Зона — настоящая фабрика кошмаров. Я тут всего два месяца, но спать нормально больше не смогу никогда. Я очень боюсь того, что Зона может сделать со мной, потому что видел — что она делает с другими. Был у меня знакомый один из этих… вы их кончеными называете. Глубоко в него Зона проникла, в самые кишки, в кровь впиталась...

Жена сталкера

Он шагал сквозь ночь, по-хозяйски небрежно вспарывая тяжёлое, росистое одеяло на траве. Перемешивал холодную, ночную сырость торопливым дыханием. Судорожный, со всхлипом вдох и короткий, неслышный выдох. Лёгкое облачко пара у губ, лихорадочный блеск в глазах.

Он торопился. Его гнала холодная, равнодушная луна, сурово качавшая головой. Такая невыносимо яркая. Он старался прятаться в изломанных тенях деревьев, но луна находила его и там. Единственное, что ещё поддерживало его — тот самый хорошо знакомый холодок в животе и биение миллионов крохотных иголочек в кончиках пальцев. Это значит, что впереди Зона.

Она поднимает своё уродливое лицо, бесстыдно и призывно улыбается. Он боится смотреть ей в глаза и отлично знает, как смертельна её улыбка, больше напоминающая оскал химеры, но всё равно идёт. Его больше никто не сможет удержать.

Наматывает километры быстрым шагом. Медленно и мучительно отвоёвывает каждый метр пространства у периметра. Подолгу лежит, уткнувшись лицом в холодную землю, и притворяется обычной падалью. Зона смрадно дышит в лицо, норовя поймать его взгляд, зачаровать навеки, превратить в раба, в послушное орудие своей воли.

Раб Зоны. Он вдруг отчётливо и ясно понял, что давно им стал. Сколько раз, глядя в другие глаза, полные обожания, он видел только жадный взгляд Зоны. Проснувшись среди ночи от собственного крика и слушая нежный, успокаивающий шёпот жены, он вспоминал заунывный собачий вой и свист ветра, пахнущего ржавчиной. Даже обнимающие его тёплые, любящие руки так и не смогли растопить тот самый хорошо знакомый холодок в животе. Только Зона могла дать ему ядрёный коктейль из восторга и ужаса. Восторга от найденного редкого артефакта и ужаса при виде истекающей слюной пасти мутанта или смертельной ловушки, разрядившейся в двух шагах. Сталкер упивался этими ощущениями, а при их отсутствии испытывал жесточайшее похмелье.

День сменялся ночью, зима уступала лету. Обожания в глазах жены становилось всё меньше, а вместо него поселилось отчаяние и глухая боль. Взгляд потускнел, стал беспокойным, размытым извечной пеленой невыплаканных слёз. Так смотрит женщина, связавшая судьбу с пьяницей. Такой взгляд бывает у матери наркомана. А ещё такое выражение поселяется в глазах у жён сталкеров.

Он с усилием отогнал от себя воспоминание об этом её взгляде. Она сама виновата, зачем было мучиться самой и мучить его? Он не хотел ей зла. Просто не мог больше выносить этот страшный взгляд, слышать истеричный, плачущий крик «Не пущу!», чувствовать на своём теле её неожиданно сильные руки, бывшие когда-то нежными и ласковыми.

Он хотел, чтоб она замолчала.

Он хотел, чтоб она слушалась.

Он хотел в Зону.

Сталкер сантиметр за сантиметром полз по мокрой траве, чувствуя брюхом каждый болезненно острый камень, каждую ржавую железку. Торопливо глотал отравленный воздух Зоны и улыбался, ощущая тот самый хорошо знакомый холодок в животе и мельтешение миллионов крохотных иголочек в кончиках пальцев. Он уже и думать забыл о доме, где медленно остывала с ножом под рёбрами пустая человеческая оболочка, бывшая совсем недавно женой сталкера.