Венец из клевера и жёлудей (джен)

Мне нравится наблюдать за природой — такой разной, такой яркой, временами вспыльчивой, тоскующей и озорной, спокойной и любящей, от которой не отвести взгляда в любое время года. Я люблю наблюдать за людьми: как самые разные эмоции уродуют или делают их лица прекрасными, за их жестами, презабавной мимикой, за людьми — странными в своих выводах и поступках, людьми, от которых временами хочется оказаться как можно дальше, но которые неизменно заставляют наблюдать за собой снова.

Безмерно я люблю рассматривать старинные исторические хроники, в которых сохранились письма, а ещё фотокарточки: чёрно-белые, со стёршимися, обтрёпанными краями, с надрывами, потускневшие оттого, как много им уже лет. Лица людей, живших десятки лет назад, старинные почерки, не всегда разборчивые — это меня завораживает всегда, и сейчас тоже мало что изменилось.

Запечатлев в памяти увиденное, я переношу это на холсты и ватманы, на тетрадные и блокнотные листы, на обои, которыми обклеен изнутри мой дом, на стены моего дома снаружи, на асфальт, на стены заброшенных жилищ. Я не могу жить без этого. Мне страшно при мысли, что я мог бы этого лишиться. А ведь я мог. Как могли сотни других и как лишились тысячи. Каждый из них любил что-то или кого-то. Погибнув, они этого «чего-то» лишились. А другие, счастливчики вроде меня, — сохранили.

Не сказать чтобы я вспоминал об этом ежесекундно, иначе я бы, право слово, свихнулся. Достаточно, что я вспоминаю об этом время от времени. Я считаю, об этом нужно помнить — и жить.

Не сказать чтобы я сумел сохранить всё — Колин был младше меня на год, но был хорошим другом, разделявшим моё восхищение окружающим миром и населяющими его людьми, и ужас от них же — людей и мира. Он стремился запечатлеть каждую секунду, сохранить её, неповторимую, чтобы позже можно было вернуться к ней.

Прошло семь лет с его смерти, для многих он наверняка превратился в воспоминание-призрак, прокрадывающееся временами в сны о далёком тысяча девятьсот девяносто восьмом и тревожащее подзабытые события моментом своей гибели. Кто-то Колина вообще не знал и не помнит. Думаю, сейчас осталось не больше десяти человек, в воспоминаниях которых он всё ещё живёт — живёт — в качестве друга, сотоварища, близкого и дорогого человека, сына и брата, а не ночной страшилки или одного из многих. Не знаю, радоваться ли мне, огорчаться ли, но я нахожусь в числе этой десятки.

И все мы продолжаем жить. Я спрыгиваю с подоконника, на котором до этого сидел, обдуваемый весенним ветром и наблюдающий, как плавятся под солнцем остатки снега, закрываю окно и иду варить кофе. Он каждый раз умудряется предпринять попытку к бегству, выскальзывая из турки, как заправский уж, но дальше плиты сбежать не успевает.

Капли кофе обтекают кружку и капают на стол. В который раз я замечаю за кофе этот бунтарский дух: он пытается сбежать отовсюду, куда бы его ни поместили — из турки, из кружки, из кофейника. Видимо, он читает безмолвные мантры, приманивая к себе любопытных котов и призывая толкнуть лапой посудину, в которой заключён, бормочет ватоножное проклятие и заговор неуклюжести, чтобы глупые люди споткнулись и перевернули стол, на котором стоит томящийся в заключении кофе. Не ограничиваясь вышеперечисленным, он усыпляет человеческую бдительность, распространяя гипнотический запах и после успешного осуществления коварных планов по ликвидации своей тюрьмы и охранников утекает по своим делам.

Я поднимаю кружку. На белом столе остаётся ровный коричневый отпечаток. Опустив кружку на стол ещё несколько раз, я рисую на столе ромашку. В итоге кофе так и остаётся не выпитым. Я никогда его не пью. Мне просто нравится, как он пахнет. Нравится наблюдать, как он пытается сбежать. И рисовать им на столе ромашки, конечно.

Вылив кофе и оставив ромашку цвести, я наливаю себе стакан яблочного сока и выпиваю его. На часах семь утра. Со стороны окна раздаётся противный монотонный звук — угрюмая серая сова стучит когтем в стекло, требуя, чтобы её впустили. К её лапке привязан футляр для свитков. Я открываю окно, сова залетает в кухню и садится точно на нарисованную мной ромашку, как безбожная карикатура на первую весеннюю бабочку. Подозрительно смотрит круглыми глазищами и протягивает лапку с привязанным футляром. Я отвязываю его, придвигаю сове блюдце с парой бутербродов и достаю два свитка: один небольшой, из нового пергамента, другой оказывается вовсе не свитком, а холстом, даже с виду очень старым. Я осторожно откладываю холст в сторону.

В футляре что-то ещё осталось, я переворачиваю его, и на подставленную ладонь падает внушительный клык на кожаном ремешке.

Я улыбаюсь. Я уже примерно представляю, что именно прочту в письме, и так же достоверно предполагаю, от кого оно.

Сова потрошит уже второй бутерброд, пока я неспешно разворачиваю свиток.

Здравствуй, Дин.

Экспедиция и раскопки прошли невероятно увлекательно. Думаю, что картину, вложенную мной в тубус, ты найдёшь интересной. Как и рассказ о том, где и как я её отыскала, а также — кто автор этого чуда.

Клык, как ты, наверное, уже догадался, принадлежал громамонту — его (клык) можно использовать при изготовлении нужных нам артефактов. Будучи раньше частью живого, он будет очень хорош в качестве многоразового портключа, привязанного к конкретному человеку — то, что нужно, правда же?

Надеюсь вскоре поделиться с тобой впечатлениями, любимый друг.

Увидимся на работе,

Луна.

P.S.: Как ты провёл время за эти три месяца? Почта до меня не доходила.

Милая Луна, с годами твоя способность наполнять людей прекрасным настроением с помощью нескольких фраз никуда не исчезла. Я улыбаюсь, вспоминая о подруге. И вовсе она не странная, как до сих пор убеждены почти все наши сослуживцы: видеть мир настолько по-особенному — это гений, а не порок.

Три месяца назад она вместе с группой сотрудников Аврората и Отдела тайн отправилась в экспедицию в Экваториальную Африку. Мы столкнулись с нехваткой оснащения для работы, в частности, портключей. Особых, не обыкновенных одноразовых или стационарных, а личных, зачарованных на многократное использование, и достаточно мощных для работы в полевых условиях.

Мы с Луной — сотрудники британского Аврората.

Сразу после Хогвартса многие знакомые и незнакомые на несколько месяцев попали в Сейнт-Мунго — у некоторых сдали нервы, кто-то во время «обучения» в школе в год перед победой получил тяжёлые травмы и серьёзные проблемы со здоровьем. Пожиратели перманентно применяли к ученикам темномагические заклинания — само собой, это не прошло без последствий. А кому-то сильно досталось в последней битве.

В общем, стоило немного спасть облегчению от освобождения из-под гнёта Волдеморта и его последователей, как волшебники дружно отправились лечиться.

В то же время шли восстановительные работы в Хогвартсе. Наёмные рабочие, добровольцы и волонтёры при активной помощи учеников и подлечившихся преподавателей Хогвартса совместными усилиями привели школу в былое состояние. На это у них ушло около года — повреждения школы были очень значительными.

Так что первого сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года мы все вернулись за учебные парты. Доучившись положенное время, многие ребята с нашего и других курсов и факультетов рванули в Аврорат — в год перед победой, когда Пожиратели распоясались, очень многие авроры погибли.

В первый год после победы также погибли многие из выживших авроров: во время облав на бежавших егерей и Пожирателей Смерти.

Годы войны, как и первые годы после неё, были очень тяжёлыми. Для всех. Кто-то получил серьёзные травмы, кто-то лишился близких людей и крыши над головой — проблем хватало у каждого.

Мы — Гарри, Рон, Симус, Луна и я — были в числе новобранцев Аврората. Джин, с которой Гарри сыграл свадьбу через два года после войны — свадьба была двойной, практичные Рон и Гермиона также не упустили друг друга, — тоже работает с нами, но её профессия немного иная: мы спасаем мирных граждан, а Джин спасает нас от немирных граждан. Джиневра — полевой колдомедик.

Год назад у них с Гарри родился сын, а сейчас она беременна вторым ребёнком, но несмотря на уговоры и угрозы Гарри, увещевания и возмущения Рона, вовсе не собирается прекращать работать. Она упряма и ответственна, наша Джин.

Вместе с Луной в ряды защитников покоя магмира пришёл Деннис Криви. «Я уже не могу вернуть своего брата, но могу спасти чьих-то ещё», — так он ответил, когда его спросили, почему именно Аврорат.

Стоит ли говорить, что вся наша компания очень дружна?

Прокручивая в голове эти воспоминания, я собираюсь, выхожу из дома и иду на работу. Холст я оставляю дома, так и не решившись развернуть его, а клык беру с собой. Сегодня моя смена, и скорее всего, Луна к нам заглянет.

Ромашка, беспощадно размазанная совой по столу, остаётся умирать в одиночестве. Так умирают все цветы.