Сверчковый синдром (гет)

Поздняя весна раздувает шторы на открытом окне магазина, словно паруса.

Знаете, что хуже всего? В этой какофонии света и счастья, в этой неудержимой радости я чувствую себя чужой. Дело даже не в прячущихся под одежду шрамах, не в потерянном голосе и уж точно не в том, что я больше не ношу розовый цвет, — просто так получается; иногда встречный поток лишает равновесия, а развернуться и идти в ногу со всеми не хватает ума или смирения.

— Мисс Браун, остается всего месяц. Вы успеете закончить?

— Месяц?

— Да. Так успеете или нет?

Киваю, соглашаясь — я теперь всегда соглашаюсь.

Во “Флориш и Блоттс” мои книги лежат на прилавке с новинками, неважно, как давно они вышли в продажу. Люди не перестают удивляться мне и моему занятию, я не перестаю пренебрегать людьми. Это простая арифметика, так жаль, что я не прониклась ею раньше — чем меньше ты замечаешь кого-то, тем больше этот кто-то смотрит на тебя. Обратная зависимость.

Провожу кончиками пальцев по обложкам: “Флорентийские фиалки”, “Тролли не торгуются”, “Чародей и чаровница”. Хихикающие девочки-старшекурсницы сбились в стайку и читают Ту Самую Главу, краснеют и охают, мне тоже вдруг становится смешно, я вспоминаю, как на пятом курсе мы с Парвати стащили у мальчишек “Колдунью” и разглядывали картинки, думая, что все спят. Один разворот оказался еще и со звуковыми эффектами — крику-то было! Гермиона Грейнджер верещала так яростно, что мы всерьез испугались за нее — даже пятнами пошла, бедняжка. Во мне из того времени осталось не то чтобы много — лишь легкомысленное кольцо с единорогом на указательном пальце и привычка заплетать косы.

— Подпишите? — самая смелая из школьниц протягивает мне перо.

— Имя? — улыбаться, черт возьми, Лаванда, нужно улыбаться.

— Китти.

Вывожу “С пожеланием неземной любви для Китти, Лаванда Браун”. Буквы округлые, будто надувшие щеки, ровные, как ряд пончиков. За первой девочкой выстраиваются и другие, приходится подписывать еще несколько книг, но жаловаться на это было бы просто глупо. Это как раз таки самая приятная часть моей работы.

— Но Лаванда, это же недостойно, — мама скорбно поджала губы, услышав, что я приняла решение оставить практику в Мунго и посветить себя писательству.

— Это доставляет мне удовольствие, мама. К тому же, у меня хорошо получается. А целительство — не очень.

Я не боюсь мамы. Она вспыльчивая, но быстро отходит.

— Но детка, это же совершенно бесполезно, сейчас, после войны…

— После победы, — мягко поправила я ее, — после победы, мама, людям нужны хорошие, пусть и легкомысленные истории, в которых герои будто давно им знакомы, а конец всегда счастливый. Понимаешь?

— Может быть.

Мы сошлись тогда на этом “может быть”, никогда не переросшем в “да”.

Майские сумерки в городе пахнут пыльной землей, нагретой за день, и отзвуком смеха у кафе Фортескью. Хочется идти куда-то, просто так, бесцельно и по возможности безвозвратно, но у меня есть пункт назначения и есть дом, поэтому — увы — не сегодня.

Министерство сияет отполированной темнотой, лощеными мантиями и платьями. Живое море людей, они будто бы водоросли в соленых водах — иногда проходит волна, и тогда они движутся, переходят от группке к группке, смеются тихо и сдержанно или громко и нарочито: смотря, сколько эльфийского красного было выпито. Я стою возле начищенного монумента и беззастенчиво разглядываю толпу, и когда вижу, как он приближается, то проливаю пару капель из бокала на тускло блестящий черный шелк мантии.

— Добрый вечер, Лаванда, — он сдержанно улыбается, но я не улыбаюсь в ответ.

— Добрый, Кингсли. Поздравляю с годовщиной.

— И я тебя поздравляю. Хорошие восемь лет, да? — он не отходит, пытается завязать разговор, и мне приходится поддаться, чтобы не устраивать сцену посреди фойе Министерства Магии.

— Да, отличные.

— У тебя есть планы на завтра? Я бы хотел обсудить с тобой кое-что. Скажем, в одиннадцать?

— Третий этаж?

— Я встречу тебя здесь.

Делали ли вы когда-нибудь столько же глупостей, сколько сделала их я? К двадцати шести годам я накопила изрядный багаж вещей, о которых не стоит говорить вслух, разве что лучшей подруге, желательно под Непреложным. Мои секреты были стыдные, неловкие, смешные и страшные, но самый главный — роман с Министром Магии — не вписывается ни в одну из категорий. Я могла бы оправдаться юношеской глупостью или неумением читать людей, но не стану. Я хотела этого, потому что он был заботлив и внимателен, он — черт возьми! — находил время навестить меня в Мунго, когда как другие (друзья? Кажется, нужно сказать “друзья”?) появлялись там нехотя и редко, за что я не могла их винить, но такой контраст говорил в пользу Кингсли.

У других была жизнь, и она не ждала. Она шла, сначала тяжелой поступью, шаг — похороны, шаг — прощание; а потом разогналась, взлетела и понеслась пьяным от свободы фестралом. Моя же напоминала неудавшееся зелье Невилла: тягучая, вязкая, смоляная, поэтому, когда министр магии Кингсли Шеклболт в десятый раз принес мне коробку печенья и букет садовых розочек, я не потратила много времени на раздумья, прежде чем спросить:

— Сэр, зачем вы сюда ходите?

Он не сделал вид, что не понял, и за это я стала уважать его еще больше.

— Ты нравишься мне. Ты изменилась, когда я впервые увидел тебя здесь, при первом и единственном посещении всех пострадавших в Битве, то не узнал — спокойная, сдержанная, волосы вот здесь, — он указал сначала на свою, а потом на мою макушку, да так и оставил на ней руку, — заколоты. Мне захотелось позаботиться о тебе.

Девочка умерла. Грейбек вырвал ее из моего горла зубами, она текла алым по его подбородку, сочилась по пальцам. Девочка в последний раз увидела своды Хогвартса моими глазами — и умерла. Я осталась, и за это нужно благодарить Грейнджер, и я поблагодарила, даже написала письмо в свой пишу-на-всем-что-вижу период. Это было в больнице, как раз следом за нашим с Кингсли разговором и перед выпиской и последующими провальными курсами колдомедиков. Мне не с кем было разговаривать, а я так любила трепаться ни о чем, просто тратить воздух на слова, что это жгло изнутри, и я стала писать. Мысли, воспоминания, никогда не происходившие диалоги, я думала, что веду дневник, но это не было дневником. Это было повестью без начала и конца, так, вспышка Люмоса во тьме, выхватывающая отдельные детали, возводящая их в абсолют такой степени, что кажется, будто кроме них и нет ничего. Будто мой роман с Роном на шестом курсе был главным событием того года — смерть Дамблдора прошла мимо меня стороной. Будто седьмой курс стал моим гимном свободе и не-умиранию, и тогда мы с Невиллом прятались за портьерами и целовались, пока не начинали болеть губы. В тот год он неимоверно вырос и возмужал, у меня пожимались пальцы, когда я натыкалась на свежие порезы и зажившие шрамы, я восхищалась им. Битва была для меня апогеем, звонким крещендо в морозной тишине, после которого дышать — кощунство. Но я дышала, я дышала снова и снова, сначала разорванным горлом и залеченными связками — было больно и мерзко, а потом ничего, привыкла. Даже жаль теперь, что из доказательств моего глупого героизма остался только тонкий шрам на шее.

Кингсли нравился этот шрам, он целовал его вдумчиво и значительно, будто совершал таинство. Я смеялась и билась в его руках — щекотно. Но ритуал повторялся снова и снова, и я привыкла.

Мы никогда не говорили о будущем. Я жила своей жизнью, писала книги, выращивала садовые розы на заднем дворе, он руководил магическим сообществом. Мы никогда не ходили никуда вместе, у нас были лишь встречи пару раз в месяц у него дома, где под музыку, льющуюся из-под потолка, мы танцевали и целовались: оказалось, что министр тот еще романтик. Я тоже когда-то была романтиком, поэтому относилась к этим проявлением снисходительно и с теплотой, позволяя ему кормить меня с рук виноградом и поить вином из своих губ. Вино было сладким и розоватым на просвет.

* * *

— Прогуляемся?

Отчего бы и не прогуляться?

Парк прохладный и насыщенно-зеленый, словно вспышка Авады.

— Лаванда, ты прекрасный писатель, — и замолкает, будто ждет, что я начну скромно отказываться от этого звания. Но я принимаю его с достоинством и лишь киваю, — я знаю, что ты можешь куда больше, чем романы про любовь. Столько лет прошло, а книги о войне и победе до сих пор нет. Может быть, ты возьмешься за нее?

— Зачем? — я правда не понимаю, мне кажется, что всем о войне известно все.

— После нас будут еще люди, а за ними — еще, кто расскажет им о нас правду?

— Какая разница, что они подумают и какие байки станут друг другу травить? Нас-то уже не будет.

— Но пока мы есть. Подумай об этом. Конечно, при полной моей поддержке и помощи — интервью, воспоминания, думосбросы, что угодно, лишь попроси.

Я останавливаюсь и смотрю на него, закусив губу, сдерживая смех.

“Что угодно, лишь попроси”.

Когда-нибудь изобретут зелья, выпив которые, вы погрузитесь в чужой мир — смесь книг и маггловского кино, полный эффект присутствия. Можно будет идти след в след за главным героем, вдохнуть аромат духов его любимой, рассмотреть все-все капли дождя на витрине старой кофейни, куда они зашли спрятаться от непогоды. Когда-нибудь я буду писать свои книги именно так — надумывать их из воздуха и запечатывать в фиалы, и, может быть, мне удастся передать все, что хотелось.

Когда-то давно, кажется, что и не было, я верила в разное: в предсказания Трелони, в то, что знаменитые люди заведомо хороши, что в жизни должна быть высшая цель. Мы побеждали зло, но не победили себя.

Все закончилось тогда скомкано и несуразно.

Папа болел, болел сильно и неизлечимо, мама дневала и ночевала возле него, а я изводила себя попытками как-то улучшить положение, пока не услышала о целителе с севера. Он не мог вылечить отца, это было ясно всем, но облегчить его страдания и продлить жизнь на пару месяцев — вполне, и я сломя голову понеслась к Кингсли, наплевав на конспирацию. Ворвалась в строгий кабинет мимо удивленного секретаря, истерично замахала руками, рассказывала, перескакивая с пятого на десятое. Кингсли затворил за мной дверь, сел в глубокое кресло и устало вытянул ноги, я заметила тогда, как у него дрожали пальцы — сквозь них порой проходила судорога, и тогда он весь напрягался, сжимался.

Я заметила и некстати вспомнила, как в пылу битвы мы оказались рядом, он тогда почудился мне всемогущим, таким большим и сильным, даже удивительно, отчего он не остановил этот ужас одним негромким “хватит” — его бы послушались, я так ни в чем еще не была уверена. Мы остались вдвоем в узкой галерее, я только что обрушила Бомбардой полстены на голову Упивающегося и оцепенела, поняв, что он умер. Я отняла у человека жизнь. Я знала, что выхода нет, или он, или я, но пока этого не произошло, я не понимала, что смерть — это навсегда.

— Это страшно?

Я говорила в пустоту, и вздрогнула, получив ответ:

— Не страшнее, чем засыпать.

— А что, если будут сниться кошмары?

Его лицо врезалось мне в память слишком отчетливо.

Лицо и судорожно подрагивающие пальцы, сжимающие волшебную палочку.

— Ты же позволишь? Мне нужно три международных портключа. Для родителей и меня, — я была готова броситься целовать его в ответ на очевидное “да”.

— Я не могу, Лаванда. Я не могу, прости, мы еще на осадном положении, и такие разрешения выдаются лишь в исключительных случаях, если бы речь шла о спасении жизни, я бы взял день на раздумья, но при таких обстоятельствах я не могу. Я готов на что угодно, лишь попроси, но только не это.

Из кабинета я вышла спокойной и собранной, не проронив ни слова. Он не стал меня останавливать.

Я ненавижу себя за то, что продолжала с ним встречаться после этого, пусть недолго, пусть по инерции, но я позволила ему касаться меня. Я позволила ему утешать меня после смерти отца, понимая, что этот момент можно было бы отсрочить, если бы я не так верила, что по каким-то причинам стала для него особенной.

Это он был особенным, а я просто была рядом.

Я решаюсь взяться за книгу. Мне самой это нужно, я хочу знать, что все это правда происходило, что в мире творилось что-то помимо моих детских влюбленностей и горестей. Я так и говорю министру.

Вечером мы встречаемся у него. Здесь практически ничего не изменилось, разве что ассортимент домашнего бара существенно расширился. У меня с собой блокнот и перо, я образец серьезности и собранности, и только дурацкое кольцо с единорогом мешает мне самой в это поверить.

Мы говорим о войне и о годе без Дамблдора, о заговорах и распрях, о том, как все наладилось, и к моменту последней битвы Орден Феникса был собран и готов. Во всем этом проглядывает частичка самолюбования, отсвет гордости за себя. Кингсли взял в свои руки бразды правления, подхватил их из мертвенно-ледяных рук Грюма, вытянул на своих плечах огромный груз сомнений и желания сдаться — об этом знали все, вся магическая Британия помнила, что помимо Гарри Поттера, ставшего героем по воле судьбы, есть не менее значимый герой Кингсли Шеклболт, вставший за нас грудью добровольно.

— Вы осознавали, что можете умереть?

— Каждый из нас мог умереть, и тогда ничего бы не вышло.

— Да, но вы действительно понимали, что можете умереть, или полагались на удачу?

— Я понимал. Я понимал, что существуют лишь два варианта: все или ничего. Я рискнул и выиграл. Мы получили все, о чем мечтали.

Улыбаюсь помимо воли и разбираю его реплику на молекулы слов. Раньше он нравился мне своей горячностью, граничащей с одержимостью, он не жил, а будто играл в домино: лишь черное и белое, да или нет, сейчас или никогда. Раньше от него исходил теплый свет, например, когда они с Гарри на коленке рисовали схему нового мира, а потом не шутя выстроили его по этому чертежу, когда меня выписывали из Мунго, и мы с родителями стояли в коридоре, ожидая разрешения на использование камина, и Кингсли подошел ко мне, встал сбоку, и наши руки соприкоснулись — мы не смотрели друг на друга, но я чувствовала его всем существом. Когда мы впервые оказались здесь, в его квартире, и он старомодно спросил разрешения, прежде чем поцеловать меня, и я сказала “да”, его глаза зажглись этим самым теплым светом. А потом спектр стал отдавать синевой: он читал о себе каждую статью, следил за тем, кто отзывается о нем плохо, заставлял уставшего от публики Поттера мотаться с ним по командировкам, делать заявления и улыбаться для колдографий. Потом все изменилось. Он сказал “нет”, и мой отец умер, потому что у Кингсли была должность и были обязанности — но у него же еще была я, разве нет?

— Вина? — он встает, потягивается, и я на секунду падаю в бездну прошлого.

— Не думаю, что нам с вами стоит пить, министр.

— Кингсли. Когда-то тебе нравилось мое имя.

— Когда-то мне нравились и вы.

— Лаванда, ты же понимаешь, что это ничего бы не изменило?

— Это изменило бы все, — я спокойна, нужно быть спокойной, ну же.

— Месяц жизни в лучшем случае для твоего отца и подрыв моей репутации как министра! Тогда каждая бумажка проверялась, каждый знак просвечивался на проклятия и шифры. Я не мог иначе. Ничего не изменилось бы.

— Ты не прав, — ровняюсь с ним, касаюсь его руки кончиками пальцев, пробегаю по кофейной коже, — я знала бы, что небезразлична тебе, и от этого все сложилось бы иначе.

Мне остается лишь уйти и не возвращаться, но я отчетливо понимаю, что не хочу уходить. Я даю ему шанс, пять секунд на то, чтобы он собрался с духом и остановил меня. Чтобы он дал мне повод остаться.

— Лаванда!

Мне хватает этого. Сжимаю его руку по-настоящему, крепко и горячо.

— Ты не была безразлична мне тогда и небезразлична теперь! Останься, давай поговорим.

— Мы уже поговорили однажды, Кингсли. Я была твоей тайной любовницей, а это довольно-таки унизительно, если подумать. Но тогда я этого еще не понимала, мне нравилось играть в заговорщиков, мне было восемнадцать! Мне теперь двадцать шесть, и я осознаю, что это было удобно лишь для тебя. Я больше не стану ввязываться в эти отношения.

— Останься. Мы не будем скрываться, скоро в Министерстве будет очередной прием, пойдем на него вместе, как пара. Чего ты еще хочешь?

— Ничего, — улыбаюсь, хотя твердо решила этого не делать.

И остаюсь.

* * *

Приемы в Министерстве быстро надоедают. Поначалу все удивляются нам с Кингсли так же, как когда-то моим книгам, а потом привыкают, и я уже запросто болтаю с Гермионой Уизли возле столика с напитками, а Джинни Поттер советует мне обратиться к ее портному для пошива свадебного платья.

— Я знаю, что он еще не сделал тебе предложение, но нужно быть готовой, понимаешь?

И мы хихикаем, как школьницы.

— Думаю, ему давно пора жениться. Все вокруг об этом говорят, — Гермиона расправляет складки зеленого атласа на своем неприлично беременном животе.

Я настораживаюсь. Это заразно, наверное, я подхватила от Кингсли привычку собирать сплетни, но ничего не могу с этим поделать.

— Как тебе вообще удалось его окрутить?

— Он давал мне интервью для книги, слово за слово, пробежала искра, — называю им официальную версию событий и ни капли не краснею.

— Как романтично, — Гермиона улыбается и склоняет голову набок, — все так хорошо складывается, а главное — вовремя. В министерстве неспокойно, кое у кого нынешняя политика давно вызывает вопросы…

— Лаванда, дорогая, вот и ты, — он возникает перед нами вдруг, будто из воздуха, в красивой темно-вишневой мантии, отделка которой созвучна моей золотистой, — нам пора. Простите, дамы.

Он уводит меня на небольшую трибуну, чтобы я была рядом, пока он произносит речь.

Я смотрю на него, и меня охватывает спокойствие такой степени, что кажется, будто я умерла.

Ночь полнится тенями и намеками, размытыми кляксами фонарей за дождливыми окнами. Мы лежим на полу, на толстом, чуть колючем ковре, и разговариваем вполголоса.

Книга дописана, но я хочу дать ей немного настояться, слова должны обрести вес и смысл — как вино. Выращиваешь виноград, он напивается солнцем и влагой, собираешь его, мнешь и ждешь, порой годами, но результат того определенно стоит. Кингсли все время спрашивает меня “когда”, и мне так надоело отвечать “не знаю”, что я готова сдаться.

— Сейчас неспокойно, Лаванда, и было бы неплохо напомнить людям о том хорошем, что было. Они быстро забывают хорошее.

— Это книга о войне, в ней не может быть ничего хорошего. Война это война.

— Конечно.

Мне чудится, что эта книга написана кровью погибших, мне страшно прикасаться к рукописи. Я написала ее кровью мертвых друзей, чтобы Кингсли не слетел с должности, и мы могли и дальше ходить по приемам и гулять в парке, взявшись за руки, посещать знакомых и стоять на одной трибуне, пока звучит министерская речь. Я написала то, что не должна была.

— Рождество проведем вместе, ты ведь не против?

— Это семейный праздник. Я буду с мамой и бабушками.

— А, скажем, жених считается семьей?

— Наверное, — я рассеяна, до меня не сразу доходит, а когда понимаю, то не подаю вида.

— Тогда все же проведем рождество как семья?

Он достает откуда-то коробочку, в ней кольцо, в ней — мечта девочки, которая умерла. Но я тоже очень рада, я же должна быть рада, у меня будет свадьба и муж-министр, и бесконечные речи и приемы, и дети, у министра непременно должны быть дети. Так положено.

— Да.

Мы целуемся, чуть увлекаемся, а когда наконец переводим дух, то я счастлива. У меня на пальце огромный камень, я голышом сижу на самом прекрасном в мире шерстяном ковре, а Кингсли — мой будущий муж министр магии Кингсли Шеклболт — целует меня в шею и улыбается. Я чувствую это кожей.

Он приносит нам вина и уходит за волшебной палочкой, чтобы настроить защитные чары дома для моего беспрепятственного входа. Мне все по плечу, так что я совсем не расстраиваюсь, когда случайно переворачиваю бокал на паркет, но чтобы ничем не омрачать этот вечер, навожу порядок и наливаю новую порцию эльфийского красного. Будто ничего и не было.

Мы пьем, глядя друг другу в глаза, планируем будущее и свадьбу. Кингсли хочет объявить о нашей помолвке завтра же — послать сову в “Пророк”. Я не возражаю. Пусть знают, пусть все знают, что и у меня наконец-то все хорошо.

— Тогда я завтра отнесу книгу в печать. Ты прав, нечего ей лежать без дела.

И он снова целует меня.

Мы качаемся на волнах, они рождаются на горизонте и утыкаются мокрым носом в мелкий песок на берегу. Мы плывем по волнам.

Я плыву, и мне не страшно.

* * *

Просыпаюсь, будто выныриваю на поверхность. Глотаю воздух пересохшим ртом. Нужно выпить воды и найти антипохмельное — неужели я так много выпила? — прежде чем заболит голова. Голос Кингсли звучит низко и приглушенно, я иду на него.

— Нет, не завтра, завтра я объявляю о своей помолвке. Через четыре дня рождество, так что давай сделаем это послезавтра, так у людей будет время прийти в себя, а переживать они отправятся в семейные гнездышки, празднуя, разделывая гуся и рассуждая о том, как министерство ловко сработало.

— Министерство? — ему отвечает голос, который я уже слышала, но это было так давно, и голова так гудит, что я никак не могу вспомнить, где именно.

— Министерство, я, какая разница? Взрыв должен случиться послезавтра, жертв не должно быть слишком мало, но и не переборщите. Должна быть парочка Упивающихся из списка разыскиваемых. Вишенка на торте.

— Вы больны, сэр.

— Захария, просто сделай, как я прошу, мы же сотрудничаем не первый год, ты знаешь, что я не останусь в долгу.

— Лаванда знает?

— Нет, Лаванда уснула счастливой и должна проснуться счастливой, это все, что тебе нужно знать.

Я не понимаю.

Нет, я все понимаю, это настолько абсурдно, что выдумать такую историю было бы невозможно. Я стою посреди темноты коридора, завернутая в мягкий плед, и слушаю, как мой жених и бывший однокурсник планируют совершить взрыв, при котором должны умереть люди (но не слишком много, они же не хотят переборщить), чтобы он и дальше мог царствовать в своем кабинете, где панели из красного дерева отполированы до зеркального блеска, где он волен казнить или миловать при помощи портключей и обручальных колец.

Прихожу в себя, когда замечаю движение. Бежать бесполезно, тем более, что плохо видно: по щекам текут глупые слезы.

— Поговорим?

— Мне не о чем с тобой говорить. Я ухожу, сейчас же ухожу, — я не думаю, что он вправду даст мне уйти, просто хочу выиграть немного времени.

— Лаванда, тебя это не касается, это не твое дело…

Он выглядит сбитым с толку, как мальчишка, тайком пробравшийся в запретный буфет и съевший все сладости, а теперь застуканный на месте преступления.

— Это мое дело, если ты собираешься убивать людей во имя своей паранойи. Мое дело, если я собираюсь за тебя замуж. Мое дело! Ты сказал, что любишь меня, но это не любовь, это черт знает что, только не любовь.

— Я люблю, я правда люблю тебя, я сделаю для тебя все, что угодно, но тебе придется остаться, придется пойти со мной до конца.

— Нет, — я отступаю назад, натыкаюсь лопатками на холод стены.

— Прости, — его глаза блестят лихорадочно и страшно, когда он поднимает руку с зажатой в ней волшебной палочкой, — прости меня. Обливиэйт.

* * *

— Я так рада за вас, — Джинни рассматривает кольцо и охает от восторга, — обожаю свадьбы!

— И я буду рада поводу выбраться из дома без младенца, — Гермиона оказывается по правую руку от меня, — да и сейчас людям нужен повод для радости. Этот взрыв…

— Но они хорошо сработали, — киваю на Кингсли и Гарри, переговаривающихся друг с другом, — я горжусь им.

— Ты уже нормально себя чувствуешь? Кингсли сказал, что ты простудилась.

— Мигрень, — пожимаю плечами, — иногда бывает. Ну на свадьбу-то я точно приду, не переживайте.

Мы чокаемся бокалами с искрящимся вином и отпиваем по глотку.

— Это же Смит? — Джинни делает стойку и становится похожа на лисичку. — Захария, да?

— Где? Где? — мы крутимся в попытках обнаружить его в толпе.

— Да вот же, рядом с Кингсли.

— Он, — Гермиона скептически поднимает бровь, — давно его не было видно.

— С битвы, кажется. Странно, — делаю еще глоток, но ставлю бокал на столик, едва заметив, что ко мне идет будущий муж.

— Лаванда, дорогая, нам пора.