Старательно написанный рассказ (гет)

Призрак — больше не фигура речи.

Эдит давно научилась скрывать в рассказах свои знания о сверхъестественных силах, делая их образами, или рассказами в рассказах, или же сюжетами зловещих картин, увиденных персонажами. Почерневшая от холеры рука матери и замогильный ее шепот затерялись среди страниц, скользя по чернильным петлям ее почерка. Они были запрятаны надежно.

Но монстры когтями прорвали себе путь в реальный мир из пределов ее воображения. Они угрожают ее миру, крадучись из теней. Они жаждут крови.

Теперь она должна научиться писать совсем по-другому, потому что выдумка стала действительностью.

* * *

Много позже возвращаясь в мыслях к этим событиям, Эдит поняла, что Томас затеял переписать их историю в то самое утро, когда они вместе проснулись в городке.

Прошлая ночь стала в определенном смысле для нее первой брачной, но почему-то ей казалось, что она уже изведала прикосновения своего мужа гораздо раньше. Она заранее знала, как горячо его язык проскользнет в ее рот, каково будет чувствовать на своих бедрах его огрубевшие от работы руки и мягкие нежные губы, как похотливо она будет извиваться, желая его. Одно лишь было для нее в новинку — невыразимое ощущение его тела внутри своего, то, что выдумать она бы при всем желании не смогла.

Томас однажды сказал ей, что она ничего не знает о настоящей страсти, пытаясь тем самым разбить ей сердце, и когда Эдит это поняла, она решила, что он солгал. Но его слова оказались правдой. В их первую ночь вместе, посреди кружения снежной бури, он стал ее учителем в искусстве чувственности. И они в равной степени удивили друг друга. Наверное, свои сокровенные познания о поцелуях и всевозможных ласках он получил от некой французской куртизанки, а может, и от смуглой красавицы из итальянской деревни, но одно было ясно — с плотскими утехами он был уже давно знаком. Иногда, в течение тех недель, когда Эдит еще не познала мужа, она задавалась вопросом: а может, он вообще никогда еще не прикасался к женщине из стеснения? Теперь это было неважно. Искушенность Томаса не отвратила его от жены, а, наоборот, открыла ей его сердце. Его глаза загорались изумленной радостью в ответ на каждое ее движение или выкрик наслаждения. Его длинные пальцы трепетали от волнения, когда он поглаживал ее по щеке. Один раз, когда он уложил ее на спину и лег сверху, она увидела, как блестят от слез его глаза, и поняла, что он плакал от счастья. Быть им любимой и любить его — вот и все, чего она желала.

Он овладевал ею всю ночь, снова и снова пробуждая ее и унося из дремоты в состояние, во сто крат более прекрасное, чем любой сон.

На рассвете, когда их тела вновь были сплетены в шестой — или седьмой? — раз, Эдит уже не знала, было ли то начало или конец их любовной игры. Прислушиваясь к завываниям зимнего ветра на улице, она бросила беглый взгляд на окно — мороз сковал стекла до непрозрачности и летящий снег в утреннем свете был похож на тень — и подумала, что скоро вот по этой ужасной погоде они должны будут вернуться в Аллердэйл Холл…

— Вот было бы здорово остаться здесь, — Томас ощутил на щеке ее шепот. — Хотела бы я, чтобы мы никогда не выходили из этой комнаты. Никогда-никогда.

В очаге тлели еще не погасшие угольки. Она легла на него сверху и его широкие ладони поглаживали ее по спине и бедрам.

— Не можем. — Томас уткнулся лицом в изгиб ее шеи и добавил, уже спокойнее:

— Разве только на еще одну ночь, не больше.

— Тогда я напишу рассказ. Про джинна, который влюбился в земную женщину, которой он должен был служить. Он думал, что его любовь всегда будет безответной, но она его тоже полюбила, — если Эдит превратит это в сказку, быть может, скорее отболит. — Последним, что она загадала, было никогда с ним не расставаться, и вместо того, чтобы освободить их обоих, она сама стала рабой лампы. Но вместе они горели еще ярче и теплее.

В точности как пламя, разожженное ими ночью в этой уютной комнатушке с неструганной деревянной обшивкой и самодельным стеганым одеялом, так непохожей на Багровый пик.

— А я однажды сделал для Люсиль джинна, — в голосе Томаса отразилась давняя печаль. — игрушечного, сам изобрел, — а она его об пол расколотила.

— Ну и гадко же она поступила!

Он покачал головой:

— Сказала, что верит не в желания, но в силу поступков. Только ими можно чего-либо добиться.

— Да, отец бы согласился…

Как же ее дорогого покойного папу должно было шокировать то, что он в чем-то был согласен с леди Люсиль Шарп!

Внезапно Томас взял ее за плечи, и, слегка отстранившись, взглянул ей прямо в глаза, голодным взглядом выискивая в нем что-то, названия чему она не могла подобрать.

— А ты веришь?

— А я свое уже загадала. Тебя.

Игривый ответ, данный ею, никак не был адекватной реакцией на вопрос. Томас намекал на что-то более безжалостное, опасное и настоящее.

— Тогда давай я буду твоим джинном, — прошептал он. Они как будто уютно устроились внутри теплой и светлой золотой лампы. — Загадай прямо сейчас одно желание, и я обязательно его исполню. Сбудется все, что ты ни пожелаешь, Эдит. Что угодно. Твой приказ для меня — закон.

Она достаточно много сказок знала, чтобы запомнить одно правило: не тратить желания впустую.

Итак, глубокий вдох, и…

— Хочу никогда не возвращаться в Аллердэйл Холл. Хочу уехать с тобой как можно дальше — в Лондон или Париж, можем даже в Америку вернуться… ой, да не так важно, куда именно, главное, чтобы это место стало нашим новым домом. Твоим и моим.

Прикрыв глаза, Томас склонил голову и прикоснулся лбом к ее челу. Она уже ожидала услышать, что это для него непосильно; или что он снова заговорит о своем семействе, о наследии, о глине, которая должна была стать основой его благосостояния… в общем, что угодно, но только не это:

— Слушаю и повинуюсь.

— Томас? ..

Приподняв подбородок, он снова посмотрел ей в лицо. Его глаза были угрожающе яркими, как будто его мучил сильный жар.

— Мы должны будем уехать отсюда сегодня, в первом же просвете после бури. До Карлайла, думаю, до вечера доберемся, а оттуда сядем на поезд до Саутхэмптона…, а когда скроемся из виду в океане, можем направиться куда глаза глядят, в любую точку земного шара.

Надежда вспыхнула в ней радостным пожаром:

— Что, правда? Сегодня?

— Сегодня же.

— Ну, а как же… наши вещи… одежда? ..

— Купим новые или вовсе без них обойдемся, — Томас провел длинными пальцами линию от места, где билось ее сердце, между грудей к ямочке пупка. — Мы должны начать с нуля, понимаешь? Все оставить позади, все-все.

Он был так тороплив и так настойчив, что Эдит по неопытности решила, будто он пытается ее уговорить, хотя убеждать ее в необходимости того, чего она так страстно желала, не было никакой нужды.

Вместо тысячи слов, она успокоила его поцелуем. Призраки Аллердэйл Холла были всего лишь фантомами, и единственным препятствием теперь являлась погода.

Однако душа Томаса была как будто занесена вьюгой, и то, что в действительности лежало у него на сердце, пока оставалось для Эдит секретом. Но в Багровом пике падающий снег растворялся в красной глине, открывая все тайны, как бы глубоко они ни были запрятаны.

* * *

Томас позволил Эдит пробежаться глазами по письму, которое отправил Люсиль в тот же день, и она, конечно же, воспользовалась этой возможностью. Нужные слова давались очень трудно, у него даже руки тряслись.

Дражайшая моя сестра,

Когда это письмо дойдет до тебя, Эдит и я будем уже далеко. Моя супруга не желает возвращаться в Аллердэйл Холл, ни сегодня, ни когда-либо. Ей что-то подсказывает, что там она подвергается опасности; она хочет снова чувствовать себя защищенной, любимой, хочет, чтобы с ней обращались, как с величайшей драгоценностью. Не могла бы ты, по крайней мере, проявить к этому понимание? И почему же мы с тобой все эти годы ничего не делали для того, чтобы оградить друг друга от бед хотя бы на один день?

Когда начались настоящие странности в твоем поведении, я поклялся, что никогда тебя не оставлю. Вместе на веки вечные — так мы всегда говорили, и поэтому держались друг друга, падая в самые темные глубины, которые только под силу душе человеческой. Но я думаю, что мы наконец-то можем найти путь обратно к свету.

Единственный способ это сделать — расстаться навсегда.

Когда-то наша связь поддерживала в нас жизненные силы, теперь же она сковывает нас по рукам и ногам, утягивая нас все глубже в бездну. Замечаешь ли ты это? Уверен, что да. Именно мои нежные чувства к тебе заставляли меня все это время не разлучаться с тобой, и я хотел бы, чтобы ты поняла — все, что я делаю сейчас, не только ради Эдит, но и ради моей к тебе любви. Люсиль, сестра моя, заступница моя, ты заслуживаешь жить настоящим, а не воспоминаниями и нашими демонами. Пусть мертвые упокоятся с миром. Уезжай из Аллердэйл Холла прочь. Ищи новые пристрастия, новых друзей и новую любовь. Начни все заново. Больше всего на свете я уповаю на то, что и ты будешь по-своему счастлива — так же, как и я с Эдит.

А покуда, ты вольна испытывать ко мне должную ненависть. Видит Бог, я это более чем заслужил, несмотря на то, что всю свою жизнь только и видел от всего мира, что отвращение. Возможно, с моей стороны жестоко было совершить побег так внезапно и сообщить тебе лишь письмом, но какой способ был бы менее жесток? Все равно бы я причинил тебе боль. Быть может, со временем мы друг друга простим.

Я не стану снимать ничего из наших общих скудных средств с банковского счета, и напишу доверенность, которая позволит тебе продать дом, права на добычу глины и даже получить наличные за недвижимость, если пожелаешь. Этого должно быть для тебя достаточно, чтобы жить в приемлемых условиях. Себе я ничего не беру. Наследство Эдит будет поддерживать нас до тех пор, пока я не встану твердо на ноги, — а это я обязательно сделаю.

Ты свободна, Люсиль. Наконец-то мы оба по-настоящему свободны. Может быть, мы однажды обретем спокойствие духа. Желаю тебе всевозможного счастья, какое только может быть и которого я не смог тебе дать.

С глубочайшей любовью,

Томас.

И приписка внизу:

Не пытайся нас разыскать.

Была ли то мольба или предупреждение? В любом случае, намерения Томаса мало что меняли, поскольку Люсиль восприняла это как вызов.

* * *

Их отъезд из Камберленда был очень похож на сказку, по крайней мере, таким он запечатлелся в памяти Эдит. Экипаж до Карлайла был подан в кратчайшее время, и пока Томас был занят покупкой необходимых вещей в дорогу, в городе появился Финли. Эдит занервничала, увидев его, — но Люсиль с ним не было.

— Пришел справиться о вас, — завел он, когда Томас буквально вывалился из магазина ему навстречу, побледневший и напряженный. — Леди беспокоиться изволит…

— Могу себе представить, — Томас вложил, вернее, почти насильно запихнул в руки сторожа письмо для сестры. — Но, как видишь, оснований для беспокойства нет. Мы с женой просто решили остаться еще ненадолго.

— Ну как скажете, сэр, — Финли слегка кивнул и поковылял обратно к повозке, на которой приехал в город. Тогда-то Эдит и увидела собачонку, весело размахивающую хвостом-опахалом, и радостно засмеялась, подхватив ее на руки. Всю дорогу в Карлайл Эдит крепко прижимала ее к себе, прильнув и сама к Томасу. Он обнимал ее за плечи и Эдит было очень тепло, даже несмотря на то, что ее пальто и ресницы припылили снежинки.

Все остальное виделось еще более расплывчатым: благообразная гостиница в Карлайле, где они с Томасом занимались любовью еще более страстно, чем накануне, — почти яростно; спор, как назвать песика, который был должным образом окрещен Лордом Байроном; долгая дорога на поезде и проплывающие за окном виды Англии…

И, наконец, Саутхэмптон, и Томас, мягко, но твердо настаивающий на том, чтобы они выбрали место, жизнь в котором она даже и не могла себе представить, место незнакомое им обоим, ведь начало новой жизни требовало полной смены обстановки. В конце концов, соблазнившись одним из миллионов рекламных проспектов в офисе туристической конторы «Белая звезда», Эдит выбрала Барселону. Они взошли на борт корабля с родословной Лорда Байрона, чемоданчиком кое-какой одежды, на скорую руку приобретенной ими в Саутхэмптоне и без всяких планов на жизнь после окончания путешествия. Несмотря на зимнюю стужу и ледяные воды, она долго стояла на палубе, глядя, как Англия ускользает из виду, а стоящий позади нее Томас обнимал ее за талию. Эдит решила, что он просто хочет сделать ей приятное, но он все не возвращался в каюту — ни когда земля скрылась из виду, ни даже когда похолодало еще сильнее. Он оставался там, с решительностью во взоре смотря на покинутые ими места, пока не спустилась темнота, навсегда накрыв берег.

Ближе к ночи Томас занемог.

Об этом Эдит известила корабельного врача. Ее муж лежал в кровати без сил, измученный лихорадкой. Еда не шла в него, даже поить его приходилось насильно. Он без конца крутился и вертелся под одеялом, покрывался испариной и трясся в ознобе. Когда она с ним заговаривала, он иногда отвечал, но большей частью просто лежал молча, направив ничего не выражающий взгляд в одну точку.

Корабельный врач посетил их каюту, уже приготовившись диагностировать обычную морскую болезнь, однако, завершив осмотр, он поманил Эдит из каюты на два слова в коридор:

— Принимает ли он морфий или опиум?

— Разумеется, нет!

В Аллердэйл Холле надо было из кожи вон лезть, чтобы сделать самые обычные продовольственные и хозяйственные запасы. Томас облачался в поношенные костюмы и туфли десятилетней давности. Даже если бы он смог раздобыть подобные вещества, заплатить за них он был бы точно не в состоянии.

— Эти препараты отчаянно вцепляются в человека. Стоит лишь к ним пристраститься, вырваться из их когтей будет стоить адских трудов, — медик был самим воплощением спокойствия и понимания, — Но сделать это возможно. Просто переждите.

Эдит лишь еще больше расстроилась. Ну почему же доктор ей не верит, зачем упорствует в своем убеждении, что Томас порабощен зависимостью?

Лишь позже поняла она, что догадка врача была куда ближе к истине, чем ее собственные.

Тем не менее, по дороге в Барселону она нежно заботилась о муже. От ее внимания не могло укрыться то, что ее здоровье улучшалось с каждым днем по мере отдаления от Аллердэйл Холла. На третью ночь в дороге кашель совсем прошел, да и призраки исчезли тоже. Кошмаров больше не было, если не считать состояния Томаса. Временами ей вспоминалось о сделках с темными силами, о которых рассказывалось в сказках и иногда она представляла, что ее супруг совершил нечто подобное, чтобы выторговать для нее здоровье в обмен на свое собственное.

Но Эдит была достаточно тактична и деликатна, чтобы подобрать подходящее чтение для любого слушателя. Лежащему в поту и обессиленному горячкой мужу она рассказывала куда более приятные истории:

— И вылетел джинн из лампы водоворотом зеленого дыма, который был тяжелее воздуха и стал стелиться по полу и завиваться кольцами по углам, — шептала она. — Он оглянулся по сторонам в этом мире первый раз за… за много-много лет, в общем. И хотя комната его новой повелительницы была мала, и за душой у нее мало что было, да и лицом она была так себе, он решил, что прежде ничего прекраснее не видел. Для него солнечный свет сиял, словно золото, а капли дождя блистали ярко, как бриллианты. И хотя его лампа была сделана из полированной бронзы, сидеть в ней давно уже перестало ему сколько-нибудь нравиться. Для него она была просто тюрьмой, а внешний мир — самым настоящим чудом, как бы жесток он ни был.

Кивнув, Томас облизал потрескавшиеся губы:

— Да, так и есть.

Эдит почему-то опять вспомнила Аллердэйл Холл, и то, как он, должно быть, был великолепен в прошлые годы, когда еще не растрескалась краска и все не было засижено молью.

— Бедный мой джинн, — пробормотала она, склоняясь и целуя мужа в лоб. Его кожа была горячей и сухой, и ей было за него страшно.

Но в последний день их путешествия Томас, тем не менее, встал с постели. Он еле передвигал ноги, и в голосе его жила печаль, но вместе с женой он занимался повседневными делами, и когда они вошли в порт, сошел под руку с ней с корабля, не оглядываясь.