Старательно написанный рассказ (гет)

Призрак — больше не фигура речи.

Эдит давно научилась скрывать в рассказах свои знания о сверхъестественных силах, делая их образами, или рассказами в рассказах, или же сюжетами зловещих картин, увиденных персонажами. Почерневшая от холеры рука матери и замогильный ее шепот затерялись среди страниц, скользя по чернильным петлям ее почерка. Они были запрятаны надежно.

Но монстры когтями прорвали себе путь в реальный мир из пределов ее воображения. Они угрожают ее миру, крадучись из теней. Они жаждут крови.

Теперь она должна научиться писать совсем по-другому, потому что выдумка стала действительностью.

* * *

Много позже возвращаясь в мыслях к этим событиям, Эдит поняла, что Томас затеял переписать их историю в то самое утро, когда они вместе проснулись в городке.

Прошлая ночь стала в определенном смысле для нее первой брачной, но почему-то ей казалось, что она уже изведала прикосновения своего мужа гораздо раньше. Она заранее знала, как горячо его язык проскользнет в ее рот, каково будет чувствовать на своих бедрах его огрубевшие от работы руки и мягкие нежные губы, как похотливо она будет извиваться, желая его. Одно лишь было для нее в новинку — невыразимое ощущение его тела внутри своего, то, что выдумать она бы при всем желании не смогла.

Томас однажды сказал ей, что она ничего не знает о настоящей страсти, пытаясь тем самым разбить ей сердце, и когда Эдит это поняла, она решила, что он солгал. Но его слова оказались правдой. В их первую ночь вместе, посреди кружения снежной бури, он стал ее учителем в искусстве чувственности. И они в равной степени удивили друг друга. Наверное, свои сокровенные познания о поцелуях и всевозможных ласках он получил от некой французской куртизанки, а может, и от смуглой красавицы из итальянской деревни, но одно было ясно — с плотскими утехами он был уже давно знаком. Иногда, в течение тех недель, когда Эдит еще не познала мужа, она задавалась вопросом: а может, он вообще никогда еще не прикасался к женщине из стеснения? Теперь это было неважно. Искушенность Томаса не отвратила его от жены, а, наоборот, открыла ей его сердце. Его глаза загорались изумленной радостью в ответ на каждое ее движение или выкрик наслаждения. Его длинные пальцы трепетали от волнения, когда он поглаживал ее по щеке. Один раз, когда он уложил ее на спину и лег сверху, она увидела, как блестят от слез его глаза, и поняла, что он плакал от счастья. Быть им любимой и любить его — вот и все, чего она желала.

Он овладевал ею всю ночь, снова и снова пробуждая ее и унося из дремоты в состояние, во сто крат более прекрасное, чем любой сон.

На рассвете, когда их тела вновь были сплетены в шестой — или седьмой? — раз, Эдит уже не знала, было ли то начало или конец их любовной игры. Прислушиваясь к завываниям зимнего ветра на улице, она бросила беглый взгляд на окно — мороз сковал стекла до непрозрачности и летящий снег в утреннем свете был похож на тень — и подумала, что скоро вот по этой ужасной погоде они должны будут вернуться в Аллердэйл Холл…

— Вот было бы здорово остаться здесь, — Томас ощутил на щеке ее шепот. — Хотела бы я, чтобы мы никогда не выходили из этой комнаты. Никогда-никогда.

В очаге тлели еще не погасшие угольки. Она легла на него сверху и его широкие ладони поглаживали ее по спине и бедрам.

— Не можем. — Томас уткнулся лицом в изгиб ее шеи и добавил, уже спокойнее:

— Разве только на еще одну ночь, не больше.

— Тогда я напишу рассказ. Про джинна, который влюбился в земную женщину, которой он должен был служить. Он думал, что его любовь всегда будет безответной, но она его тоже полюбила, — если Эдит превратит это в сказку, быть может, скорее отболит. — Последним, что она загадала, было никогда с ним не расставаться, и вместо того, чтобы освободить их обоих, она сама стала рабой лампы. Но вместе они горели еще ярче и теплее.

В точности как пламя, разожженное ими ночью в этой уютной комнатушке с неструганной деревянной обшивкой и самодельным стеганым одеялом, так непохожей на Багровый пик.

— А я однажды сделал для Люсиль джинна, — в голосе Томаса отразилась давняя печаль. — игрушечного, сам изобрел, — а она его об пол расколотила.

— Ну и гадко же она поступила!

Он покачал головой:

— Сказала, что верит не в желания, но в силу поступков. Только ими можно чего-либо добиться.

— Да, отец бы согласился…

Как же ее дорогого покойного папу должно было шокировать то, что он в чем-то был согласен с леди Люсиль Шарп!

Внезапно Томас взял ее за плечи, и, слегка отстранившись, взглянул ей прямо в глаза, голодным взглядом выискивая в нем что-то, названия чему она не могла подобрать.

— А ты веришь?

— А я свое уже загадала. Тебя.

Игривый ответ, данный ею, никак не был адекватной реакцией на вопрос. Томас намекал на что-то более безжалостное, опасное и настоящее.

— Тогда давай я буду твоим джинном, — прошептал он. Они как будто уютно устроились внутри теплой и светлой золотой лампы. — Загадай прямо сейчас одно желание, и я обязательно его исполню. Сбудется все, что ты ни пожелаешь, Эдит. Что угодно. Твой приказ для меня — закон.

Она достаточно много сказок знала, чтобы запомнить одно правило: не тратить желания впустую.

Итак, глубокий вдох, и…

— Хочу никогда не возвращаться в Аллердэйл Холл. Хочу уехать с тобой как можно дальше — в Лондон или Париж, можем даже в Америку вернуться… ой, да не так важно, куда именно, главное, чтобы это место стало нашим новым домом. Твоим и моим.

Прикрыв глаза, Томас склонил голову и прикоснулся лбом к ее челу. Она уже ожидала услышать, что это для него непосильно; или что он снова заговорит о своем семействе, о наследии, о глине, которая должна была стать основой его благосостояния… в общем, что угодно, но только не это:

— Слушаю и повинуюсь.

— Томас? ..

Приподняв подбородок, он снова посмотрел ей в лицо. Его глаза были угрожающе яркими, как будто его мучил сильный жар.

— Мы должны будем уехать отсюда сегодня, в первом же просвете после бури. До Карлайла, думаю, до вечера доберемся, а оттуда сядем на поезд до Саутхэмптона…, а когда скроемся из виду в океане, можем направиться куда глаза глядят, в любую точку земного шара.

Надежда вспыхнула в ней радостным пожаром:

— Что, правда? Сегодня?

— Сегодня же.

— Ну, а как же… наши вещи… одежда? ..

— Купим новые или вовсе без них обойдемся, — Томас провел длинными пальцами линию от места, где билось ее сердце, между грудей к ямочке пупка. — Мы должны начать с нуля, понимаешь? Все оставить позади, все-все.

Он был так тороплив и так настойчив, что Эдит по неопытности решила, будто он пытается ее уговорить, хотя убеждать ее в необходимости того, чего она так страстно желала, не было никакой нужды.

Вместо тысячи слов, она успокоила его поцелуем. Призраки Аллердэйл Холла были всего лишь фантомами, и единственным препятствием теперь являлась погода.

Однако душа Томаса была как будто занесена вьюгой, и то, что в действительности лежало у него на сердце, пока оставалось для Эдит секретом. Но в Багровом пике падающий снег растворялся в красной глине, открывая все тайны, как бы глубоко они ни были запрятаны.

* * *

Томас позволил Эдит пробежаться глазами по письму, которое отправил Люсиль в тот же день, и она, конечно же, воспользовалась этой возможностью. Нужные слова давались очень трудно, у него даже руки тряслись.

Дражайшая моя сестра,

Когда это письмо дойдет до тебя, Эдит и я будем уже далеко. Моя супруга не желает возвращаться в Аллердэйл Холл, ни сегодня, ни когда-либо. Ей что-то подсказывает, что там она подвергается опасности; она хочет снова чувствовать себя защищенной, любимой, хочет, чтобы с ней обращались, как с величайшей драгоценностью. Не могла бы ты, по крайней мере, проявить к этому понимание? И почему же мы с тобой все эти годы ничего не делали для того, чтобы оградить друг друга от бед хотя бы на один день?

Когда начались настоящие странности в твоем поведении, я поклялся, что никогда тебя не оставлю. Вместе на веки вечные — так мы всегда говорили, и поэтому держались друг друга, падая в самые темные глубины, которые только под силу душе человеческой. Но я думаю, что мы наконец-то можем найти путь обратно к свету.

Единственный способ это сделать — расстаться навсегда.

Когда-то наша связь поддерживала в нас жизненные силы, теперь же она сковывает нас по рукам и ногам, утягивая нас все глубже в бездну. Замечаешь ли ты это? Уверен, что да. Именно мои нежные чувства к тебе заставляли меня все это время не разлучаться с тобой, и я хотел бы, чтобы ты поняла — все, что я делаю сейчас, не только ради Эдит, но и ради моей к тебе любви. Люсиль, сестра моя, заступница моя, ты заслуживаешь жить настоящим, а не воспоминаниями и нашими демонами. Пусть мертвые упокоятся с миром. Уезжай из Аллердэйл Холла прочь. Ищи новые пристрастия, новых друзей и новую любовь. Начни все заново. Больше всего на свете я уповаю на то, что и ты будешь по-своему счастлива — так же, как и я с Эдит.

А покуда, ты вольна испытывать ко мне должную ненависть. Видит Бог, я это более чем заслужил, несмотря на то, что всю свою жизнь только и видел от всего мира, что отвращение. Возможно, с моей стороны жестоко было совершить побег так внезапно и сообщить тебе лишь письмом, но какой способ был бы менее жесток? Все равно бы я причинил тебе боль. Быть может, со временем мы друг друга простим.

Я не стану снимать ничего из наших общих скудных средств с банковского счета, и напишу доверенность, которая позволит тебе продать дом, права на добычу глины и даже получить наличные за недвижимость, если пожелаешь. Этого должно быть для тебя достаточно, чтобы жить в приемлемых условиях. Себе я ничего не беру. Наследство Эдит будет поддерживать нас до тех пор, пока я не встану твердо на ноги, — а это я обязательно сделаю.

Ты свободна, Люсиль. Наконец-то мы оба по-настоящему свободны. Может быть, мы однажды обретем спокойствие духа. Желаю тебе всевозможного счастья, какое только может быть и которого я не смог тебе дать.

С глубочайшей любовью,

Томас.

И приписка внизу:

Не пытайся нас разыскать.

Была ли то мольба или предупреждение? В любом случае, намерения Томаса мало что меняли, поскольку Люсиль восприняла это как вызов.

* * *

Их отъезд из Камберленда был очень похож на сказку, по крайней мере, таким он запечатлелся в памяти Эдит. Экипаж до Карлайла был подан в кратчайшее время, и пока Томас был занят покупкой необходимых вещей в дорогу, в городе появился Финли. Эдит занервничала, увидев его, — но Люсиль с ним не было.

— Пришел справиться о вас, — завел он, когда Томас буквально вывалился из магазина ему навстречу, побледневший и напряженный. — Леди беспокоиться изволит…

— Могу себе представить, — Томас вложил, вернее, почти насильно запихнул в руки сторожа письмо для сестры. — Но, как видишь, оснований для беспокойства нет. Мы с женой просто решили остаться еще ненадолго.

— Ну как скажете, сэр, — Финли слегка кивнул и поковылял обратно к повозке, на которой приехал в город. Тогда-то Эдит и увидела собачонку, весело размахивающую хвостом-опахалом, и радостно засмеялась, подхватив ее на руки. Всю дорогу в Карлайл Эдит крепко прижимала ее к себе, прильнув и сама к Томасу. Он обнимал ее за плечи и Эдит было очень тепло, даже несмотря на то, что ее пальто и ресницы припылили снежинки.

Все остальное виделось еще более расплывчатым: благообразная гостиница в Карлайле, где они с Томасом занимались любовью еще более страстно, чем накануне, — почти яростно; спор, как назвать песика, который был должным образом окрещен Лордом Байроном; долгая дорога на поезде и проплывающие за окном виды Англии…

И, наконец, Саутхэмптон, и Томас, мягко, но твердо настаивающий на том, чтобы они выбрали место, жизнь в котором она даже и не могла себе представить, место незнакомое им обоим, ведь начало новой жизни требовало полной смены обстановки. В конце концов, соблазнившись одним из миллионов рекламных проспектов в офисе туристической конторы «Белая звезда», Эдит выбрала Барселону. Они взошли на борт корабля с родословной Лорда Байрона, чемоданчиком кое-какой одежды, на скорую руку приобретенной ими в Саутхэмптоне и без всяких планов на жизнь после окончания путешествия. Несмотря на зимнюю стужу и ледяные воды, она долго стояла на палубе, глядя, как Англия ускользает из виду, а стоящий позади нее Томас обнимал ее за талию. Эдит решила, что он просто хочет сделать ей приятное, но он все не возвращался в каюту — ни когда земля скрылась из виду, ни даже когда похолодало еще сильнее. Он оставался там, с решительностью во взоре смотря на покинутые ими места, пока не спустилась темнота, навсегда накрыв берег.

Ближе к ночи Томас занемог.

Об этом Эдит известила корабельного врача. Ее муж лежал в кровати без сил, измученный лихорадкой. Еда не шла в него, даже поить его приходилось насильно. Он без конца крутился и вертелся под одеялом, покрывался испариной и трясся в ознобе. Когда она с ним заговаривала, он иногда отвечал, но большей частью просто лежал молча, направив ничего не выражающий взгляд в одну точку.

Корабельный врач посетил их каюту, уже приготовившись диагностировать обычную морскую болезнь, однако, завершив осмотр, он поманил Эдит из каюты на два слова в коридор:

— Принимает ли он морфий или опиум?

— Разумеется, нет!

В Аллердэйл Холле надо было из кожи вон лезть, чтобы сделать самые обычные продовольственные и хозяйственные запасы. Томас облачался в поношенные костюмы и туфли десятилетней давности. Даже если бы он смог раздобыть подобные вещества, заплатить за них он был бы точно не в состоянии.

— Эти препараты отчаянно вцепляются в человека. Стоит лишь к ним пристраститься, вырваться из их когтей будет стоить адских трудов, — медик был самим воплощением спокойствия и понимания, — Но сделать это возможно. Просто переждите.

Эдит лишь еще больше расстроилась. Ну почему же доктор ей не верит, зачем упорствует в своем убеждении, что Томас порабощен зависимостью?

Лишь позже поняла она, что догадка врача была куда ближе к истине, чем ее собственные.

Тем не менее, по дороге в Барселону она нежно заботилась о муже. От ее внимания не могло укрыться то, что ее здоровье улучшалось с каждым днем по мере отдаления от Аллердэйл Холла. На третью ночь в дороге кашель совсем прошел, да и призраки исчезли тоже. Кошмаров больше не было, если не считать состояния Томаса. Временами ей вспоминалось о сделках с темными силами, о которых рассказывалось в сказках и иногда она представляла, что ее супруг совершил нечто подобное, чтобы выторговать для нее здоровье в обмен на свое собственное.

Но Эдит была достаточно тактична и деликатна, чтобы подобрать подходящее чтение для любого слушателя. Лежащему в поту и обессиленному горячкой мужу она рассказывала куда более приятные истории:

— И вылетел джинн из лампы водоворотом зеленого дыма, который был тяжелее воздуха и стал стелиться по полу и завиваться кольцами по углам, — шептала она. — Он оглянулся по сторонам в этом мире первый раз за… за много-много лет, в общем. И хотя комната его новой повелительницы была мала, и за душой у нее мало что было, да и лицом она была так себе, он решил, что прежде ничего прекраснее не видел. Для него солнечный свет сиял, словно золото, а капли дождя блистали ярко, как бриллианты. И хотя его лампа была сделана из полированной бронзы, сидеть в ней давно уже перестало ему сколько-нибудь нравиться. Для него она была просто тюрьмой, а внешний мир — самым настоящим чудом, как бы жесток он ни был.

Кивнув, Томас облизал потрескавшиеся губы:

— Да, так и есть.

Эдит почему-то опять вспомнила Аллердэйл Холл, и то, как он, должно быть, был великолепен в прошлые годы, когда еще не растрескалась краска и все не было засижено молью.

— Бедный мой джинн, — пробормотала она, склоняясь и целуя мужа в лоб. Его кожа была горячей и сухой, и ей было за него страшно.

Но в последний день их путешествия Томас, тем не менее, встал с постели. Он еле передвигал ноги, и в голосе его жила печаль, но вместе с женой он занимался повседневными делами, и когда они вошли в порт, сошел под руку с ней с корабля, не оглядываясь.

История вновь изменила свое направление — превратившись в волшебную сказку из рассказа о привидениях, теперь она стала… наверно, опереттой — романтичной, милой и даже немного смешной. Коротая свои дни, Эдит частенько ловила себя на том, что напевает разные мотивчики себе под нос, как будто само ее сердце подсказывало ей либретто — песню за песней.

По приезде, поселившись в маленьком прибрежном отеле, они были в Барселоне всего лишь туристами, очень похожими на любую другую молодую пару англичан или американцев.

Другие путешественники, которых они встречали, как один поражали Эдит своей ограниченностью, чрезмерной озабоченностью собственным богатством или титулами и нежеланием узнавать как можно больше об Испании или ее жителях. Она доверяла собственному живому уму и была уверена, что довольно скоро освоит и испанский, и каталонский языки. Их новый банкир сносно говорил по-английски и помог открыть здесь новый банковский счет, на который они смогли положить положить почти все их деньги — б?ольшую часть наследства Эдит.

— Можем снять оставшиеся средства с наших счетов в Англии, — предложила она однажды.

Но Томас резко выпрямился, положив ей руки на плечи:

— Те деньги пропали. Они для нас потеряны. Мы на них не претендуем, слышишь?

По наивности она решила, что он лишился денег, сделав неправильное вложение, и стыдится в том признаться. О леди Люсиль Шарп, которая будет сидеть в кабинете банкира и пробегать длинными пальцами по колонке гроссбуха в поисках имени получателя, она и не подумала.

Кроме того, поначалу Эдит хотелось находиться лишь в обществе мужа и разговаривать лишь с ним. Они прогуливались рука об руку по булыжным мостовым, пили хорошее вино и лакомились свежей рыбой в разнообразных кафе с видом на океан — в общем, создавали себя заново для жизни, наполненной солнечным светом и морским воздухом. Эдит выбирала себе прелестные платья, легкие и воздушные, причем все сплошь светло-зеленые, золотистые и цвета слоновой кости, а Томас покупал первые новые костюмы за десять лет. Хотя она немного и скучала по романтическому старосветскому образу, которым он некогда представал в одеждах из черного бархата, он ей также безумно нравился в бледно-голубом, светло-коричневом и безупречно белом.

Ну а по ночам…

По ночам история Эдит словно бы сходила со страниц книг, которые хранились в в библиотеке Баффало в запертом шкафу с табличкой «Для ограниченного пользования». Она однажды злоупотребила доверием своей старинной подруги, которая работала библиотекарем, стащив у нее ключ, и проводила долгие бессонные ночи, изумленно изучая «Камасутру», труды о римском эротическом искусстве и прочие книги, источающие запах плотских наслаждений. В самом по себе знании ничего плохого нет, думала она, только в том, как оно применяется.

И она, кажется, нашла своим знаниям отличное практическое применение…

От сдержанности ее мужа, которую он проявлял во время ее траура, не осталось и следа. Томас словно заново родился — страстным, эмоциональным, раскованным. Эдит наслаждалась близостью с ним во всех ее проявлениях: вкусом его поцелуев, его конвульсивными гримасами, ощущением его плоти в своем теле, а его губ — на своей груди и даже запахом, пропитывающим постельное белье после их любви.

— Скажи, что любишь, — шептал он, стягивая с нее чулки. — Еще раз скажи…

— Люблю тебя…

— Скажи, что это — наяву.

— Это не сон. И не сказка. Это — наяву. Очень-преочень.

Томас осыпал поцелуями ее грудь, живот и, наконец, самое сокровенное место, стоя перед ней на коленях, как будто в преклонении, пока она не заходилась в крике блаженства. Тела любовников были достойны древнеиндийского изваяния или рисунка на переплете книги (у Люсиль была настоящая страсть к таким вещам) — материального воплощения экстаза, вырезанного из слоновой кости или выписанного киноварью.

И все же, несмотря на их с Томасом счастье в делах альковных, страшные сны видеть она не перестала.

Обширный банный зал, странный зеленоватый свет, мерцание газовых светильников на стенах и алое скелетообразное существо с внушительного вида мясницким ножом в черепе, корчащееся в ванне, поворачивающееся к Эдит…

От ночных кошмаров Эдит просыпалась, охваченная таким ужасом, что ей даже на мгновение казалось, что она снова в Аллердэйл Холле. Она крепче прижималась к Томасу — отогнать страхи это помогало лишь частично… и все же она ни разу не слышала ни странного стука по стенам, ни жутких низких стонов. Привидения, которые она видела, существовали на самом деле — она точно это знала — но, кажется, в Испанию они за ней не последовали.

Но не только д?ухи, оставленные Эдит в Багровом пике, теперь отравляли ей существование. Она часто думала о своей потерянной рукописи. Ни ее, ни бесчисленные часы ее труда ни за какие деньги было не вернуть! Она дорожила некоторыми страницами лишь потому, что напечатала их в кабинете отца. Иногда она мечтала, как напишет Люсиль и попросит ее переслать им рукопись… но даже тогда, так мало зная об истинном положении вещей, Эдит понимала, что дверь между их прошлым и будущим должна навечно оставаться крепко запертой.

Но, как и любой преданный своему делу писатель, долго сидеть без работы Эдит не смогла. При помощи пера и чернил, найденных ею в гостиничном номере, она вновь занялась сочинительством, держа на коленях переносной секретер, купленный ею в Саутхэмптоне. Хотя у Эдит иногда сердце кровью обливалось при мысли о пропавших страницах, зато теперь, превратившись в зрелую женщину, испытавшую неземное счастье и одновременно закаленную горем, она приобрела неоспоримое преимущество. Раньше ее книга обладала слишком филигранной утонченностью и была слишком изящно выписана, чтобы обладать настоящим весом, теперь же она была менее хрупкой и более правдивой.

Но как ей было поступить с привидениями?

Это была задача, с которой ей, как автору, предстояло побороться. У Томаса же вначале проблем было и того больше.

— Хотел бы я себя реализовать в каком-нибудь достойном деле, — как-то сказал он супруге поздней ночью, лежа с ней рядом и зарывшись лицом в ее золотистые волосы. — Но, кроме моих механических штучек, ни к чему я больше не пригоден.

— У тебя талант к машиностроению, — твердо сказала Эдит. — На дворе век машин. С твоими-то способностями ты далеко пойдешь.

— Знать бы еще, с чего начать…

В первые недели они и представить не могли, с чего бы ему начать. Томас посещал нужные клубы, встречаясь там с влиятельными посетителями и все они горели желанием создать для него инвестиционные возможности — иногда даже легально. Супруги прилагали все усилия для того, чтобы сохранить и преумножить начальный капитал, но Эдит знала, что просто быть в доле Томасу недостаточно, чтобы удовлетворить его страстное желание проявить себя.

И вот однажды, спустя примерно месяц после их прибытия в Барселону, в то время, как Эдит пыталась подобрать синонимы к слову «свобода», а Лорд Байрон подремывал у нее в ногах, Томас пришел к ней сияющий:

— Я повстречал одного из самых выдающихся людей на свете, главного архитектора города!

Эдит краем уха слышала какие-то разговоры о нем.

— А, этого, как бишь его… сумасброда?

— Сеньор Гауди — не сумасброд. Но если даже он таков, в его безумном проекте я бы с радостью поучаствовал, — Томас сжал ее руки, не заметив, как посадил кляксу на ее страницу, — Его архитектура меня поражает. Ну а если ближе к делу, ему нужна керамика. В промышленных количествах, всех оттенков, различимых человеческим глазом.

— То есть, ты хочешь сказать, ему нужен изготовитель керамики, готовый к экспериментам. — Улыбка озарила ее лицо. — Который бы всю жизнь посвятил работам с глиной и муфельной печью?

— Мастерские отчаянно нуждаются в обновлении, и, хотя материалы, которые они используют, всем стандартам соответствуют, я все равно считаю, что он может работать еще лучше. И еще он не пользуется преимуществами современных красителей и технологий окрашивания, по крайней мере, не в полную силу. Он очень хотел бы найти себе помощника, который бы ведал этой частью работы и был бы готов посвятить этому делу долгие годы, — тут Томас выдохнул, — возможно, даже всю жизнь.

Будучи в приподнятом настроении, Эдит предположила, что Томас говорит образно. Но она, как никто другой, знала, что намного лучше смотреть правде в глаза, чем искать утешение в красивых образах.

А правда эта была в том, что если какое-либо дело и требовало целой человеческой жизни — все часы и все годы, отпущенные ему, на долгие годы вперед, — то это была постройка церкви.

Когда Эдит впервые пришла посмотреть на Храм Святого семейства (или, вернее, то, что должно было им вскоре стать), он ей показался скорее памятником человеческому безумию, чем церковью Господней. Хотя фундамент был уже частично заложен, в небо вздымались пока только семь шпилей, намекая на то, что полного великолепия собору еще только предстояло достичь. И эти семь пиков были непохожи ни на что, что ей доселе приходилось видеть, — в церкви ли или где-либо еще. Вместо того, чтобы гордо выситься, они извилисто поднимались вверх, как лозы, тянущиеся к солнцу. Не будучи гладкими и отполированными, они обладали причудливой формой и были инкрустированы блестящей керамической мозаикой и испещрены диковинными резными элементами, похожими одновременно и на химер и на херувимов.

— Это будет совершенно восхитительно, — Томас, стоящий рядом с ней в жилете и белой рубашке с закатанными до локтей рукавами, улыбнулся, подняв взгляд на каменную кладку и наслаждаясь солнечным теплом, пока работники под его руководством сортировали керамические плитки по цветам и раскладывали их в люльки, которые другие рабочие подтягивали к вершинам шпилей. — Я бы даже сказал, сверхъестественно.

— Да, это будет шедевром. — Эдит это признала, хотя раньше и не представляла себе такой формы красоты. — Но имеет ли он хоть что-то общее с Богом?

Ее муж и сам долгое время задавался этим вопросом. Это она в первую очередь в нем и полюбила в свое время: его способность слушать, вопрошать себя и сомневаться. Наконец он ответил:

— Этот собор напоминает мне ангела Люцифера, которому Господь даровал прощение и позволил вернуться в рай. Он так же великолепен, как рай, но искажен памятью о перенесенных страданиях, познанием ада. И тем прекраснее было его возвращению к Создателю.

Поэтичность метафоры взволновала ее, так же как и то, с каким чувством Томас это произнес. Она взяла его за руку:

— Но ведь Бог не даровал Люциферу прощения.

— Ну да, это все мы знаем. Но иногда… — Томас бросил на нее нежный взгляд влажных глаз, — … иногда я в этом сомневаюсь.

Совместная работа с Гауди над собором и новым парком Гуэля занимала очень много времени, но не слишком хорошо оплачивалась, по крайней мере, не в соответствии с теми стандартами, с которыми Томас и Эдит выросли. Даже несмотря на дополнительный доход с ее инвестиций, разница в их состояниях была ощутима. Небольшие лишения в виде невозможности приобретать изделия из шелка и атласа, фарфор и столовое серебро Эдит мало волновали, она куда с большей радостью поселилась бы в хижине, чем вновь окунулась в пышное разлагающееся великолепие Аллердэйл Холла. И притом, квартиру, которую они подыскали себе в Готическом квартале, с ее наборным паркетом, изящными лепными украшениями в виде завитков в викторианском стиле, двумя спальнями и даже с библиотекой, убогой лачугой назвать было трудно. Несмотря на это, Эдит все равно волновалась, что более скромная жизнь может уязвить самолюбие Томаса.

Но она недооценивала супруга.

— А я умею жарить гренки и яйца варить, — подначил он ее в их первый вечер в новом доме. Одетый в фартук, он все же не выглядел нелепо, даже когда наклонился угостить Лорда Байрона ломтиком ветчины.

— Не забывай, у нас в доме долгие годы из помощников был только Финли, вот мы и научились выкручиваться сами.

Томас внезапно помрачнел, как было всегда, когда он, оговариваясь, произносил «мы», имея в виду себя и сестру. Эдит не могла с уверенностью сказать, снедала ли его тоска по Люсиль, или же он терпеть не мог любые упоминания о ее существовании.

А может, и то, и другое.

Но уже через минуту Томас опять повернулся к плите, и она тоже надела фартук, пообещав научить его готовить десерт «Дивинити». В ходе этого липко-сладкого дела они уже за час умаялись до головокружения и перепачкались сахаром по самые брови, и когда последняя порция кремообразной массы была выложена на промасленную бумагу, Томас подхватил ее на руки и отнес в постель, где они смогли в свое удовольствие друг друга облизать.

Более прекрасную жизнь и представить было нельзя. «Будь у меня настоящий джинн, служащий мне верой и правдой, и то лучше быть не могло бы» — так думала Эдит.

Но, зная много мифов и сказаний, она помнила, что джинн — не просто волшебный слуга, дарующий исполнение любых желаний, стоит только потереть лампу. Джинн — вид демона: ты ему можешь прийтись по душе и он одарит тебя своей добротой, а еще он может тебя искушать денно и нощно, подсказывая, какой бы еще совершить грех, пока один из них не превратит тебя в тварь еще ниже его самого. Звезды, падающие с небес — это предупреждение джиннов человеку.

* * *

Спустя три месяца после прибытия в Барселону, Эдит получила письмо с родины. Почерк Алана Макмайкла на конверте она узнала сразу же, хотя он ей Бог знает как давно не писал, с тех самых пор, когда они были очень юны и она думала было, что… а, впрочем, ничего не сбылось — Алан был слишком увлечен обучением медицине за границей, а она с головой бросилась в омут любви к Томасу.

Но что же побудило Алана ей написать? Скорее всего, то, что он был теперь обручен. Эдит могла об этом размышлять без тени ревности; его будущее счастье было для нее намного важнее сомнительного удовольствия владеть сердцем мужчины, которое было ей без надобности. Приподнимая пальцем печать на конверте, она уже представляла себе, как будет писать ему ответ, в котором расскажет как можно больше о привидениях Аллердэйл Холла. Ее рассказам о духах не верил никто, но Алан должен поверить точно. И тогда они снова будут товарищами и по переписке, и по исследованию паранормальных явлений.

Но эти мысли испарились, стоило ей только прочесть слова Алана:

Дорогая Эдит,

Видит Бог, мне не доставило никакого удовольствия писать тебе это письмо. Я бы отдал что угодно только за то, чтобы у меня не было причин этого делать. В день твоей свадьбы я возлагал самые искренние надежды на то, что твой брак будет счастливым, а лорд Томас Шарп проявит себя достойным мужем для такой женщины, как ты.

Тем не менее, я имел случай беседовать с мистером Холли, следователем, которого нанял твой отец незадолго до смерти для того, чтобы покопаться в прошлом Томаса и Люсиль Шарпов, и обстоятельства, которые ему открылись, должны были предотвратить твое замужество — и сделали бы это, если бы не безвременная кончина твоего отца.

Ты должна сама услышать эти новости, здесь, в Баффало. Ты меня прости, но если я передам их письмом, это станет для тебя слишком тяжелым шоком. Поначалу я собирался поехать в Англию и рассказать тебе лично, но твой банкир сообщил мне, что вы с мужем переселились на материк. Он не был вполне уверен, действительно ли вы поселились в Испании или нет, так что я решил положиться на эту записку. Если ты до сих пор не порвала ее и не швырнула в камин, то вот что я тебе скажу.

Все бы отдал за возможность защитить тебя, но я также знаю то, что ты способна сама за себя постоять. Так что ты решай сама, когда настанет пора возвращаться домой и узнать всю правду. И мы вместе доведем это дело до конца.

Остаюсь твой преданный друг,

Алан Макмайкл.

Эдит не особенно любила романы в эпистолярной форме. Проза не обладает той же силой, что и разговор, и, чтобы поведать историю в письмах, автор должен пожертвовать вторым в угоду первому. Но еще никогда она так не ненавидела эпистолярный жанр, как тогда, когда в ладони ей опустилось письмо Алана, содержащее сплошные темные предзнаменования и намеки и ни одного факта.

Но, кажется, она догадалась, какое препятствие к ее браку обнаружил мистер Холли. Семейство Шарп было еще ближе к разорению, чем можно было подумать вначале, и ее отец вполне мог возражать, когда это обстоятельство вскрылось. Картер Кашинг, как человек, сам открывший свою Америку и достигший всего сам, сразу невзлюбил Томаса из-за своей предубежденности, так что убедить его противиться этому брачному союзу было очень даже легко.

Очень стройное и логичное объяснение, совсем как в современном романе, стремящемся к правде жизни и рациональности.

Но, по правде говоря, Эдит оно не вполне убедило.

Она спрятала письмо в одном из укромных местечек своего переносного секретера и время от времени его перечитывала. Однажды, взглянув на него, она поняла, что оно было как-то не так сложено — должно быть, Томас тоже его прочел.

Шпионить было не в его характере. Они оба пользовались чернилами и сургучом, который она хранила в секретере, так что ничего удивительного не было в том, что он тоже залезал в ящик. Эдит не подумала, почему такая мысль с самого начала не пришла ей в голову. Наверно, ответ был бы из области провокационных новых теорий о разуме человеческом, которые распространяли психологи из Парижа и Вены. Эти специалисты сказали бы, что Эдит подсознательно хотела, чтобы письмо нашел сам Томас, принес его ей и сам же раскрыл его секреты — то есть, и свои тоже.

Вместо этого ее муж положил письмо от Алана туда же, где его и взял. Видимо, он не хотел отвечать ни на какие вопросы, кроме тех, что Эдит задавала вслух.

И тогда она решила вообще ничего не выяснять, слишком уж счастлива была. Томас был лучшим из мужей, и жизнью их в Барселоне она была вполне довольна. Какое бы препятствие к ее браку не предъявил таинственный мистер Холли ее отцу и Алану… на деле, как выяснилось, оно вовсе таковым не являлось. Эдит согласна была оставить свои страхи позади так же решительно и безоглядно, как в свое время покинула Аллердэйл Холл.

* * *

Одна из отличительных черт эпистолярного жанра — отсрочка между известием и разоблачением. Персонажи могут очень много сделать и узнать, прежде чем сообщат корреспонденту о результатах.

И именно поэтому Эдит понятия не имела, что Алан отправил письмо в Аллердэйл Холл, ведь, в конце концов, ее юрист-консультант не был уверен, действительно ли они поселились в Испании.

Вместо нее это письмо первой прочитала леди Люсиль Шарп, и поняла, куда ей следует направить свои стопы.

Лето принесло с собой три новости. Первые две вознесли Эдит на седьмое небо, третья же почти уничтожила.

Ее рассказ был впервые опубликован — и не где-нибудь, а в «Кольеровском Еженедельнике»! Скромного гонорара было вполне достаточно, чтобы оплатить аренду квартиры за месяц, и еще они с Томасом побаловали себя, подняв бокалы с превосходным вином в одном из самых изысканных ресторанов.

Но и это достижение вскоре затмила другая, возрастающая с каждым днем надежда. Томас и сам догадывался — так ей казалось, когда она видела, как он, колеблясь, хотел что-то спросить — но все же не решался. Вне всякого сомнения он, как большинство мужчин, хотел уважить супругу, дав ей возможность самой поделиться их бесценным секретом. Вернувшись домой после визита к врачу, она, радостно заливаясь краской, сообщила Томасу, что тот вскоре станет отцом.

Вместо того, чтобы улыбнуться или заплакать от радости, тяжело вздохнуть или выказать хоть какие-нибудь признаки потрясения, он уставился на нее страшными глазами; со времен Аллердэйл Холла она еще не видела его таким бледным и отрешенным.

— Ой, а я думала, ты догадался…

Она запнулась на полуслове, не в состоянии ответить прямо, а почему же, собственно, Томас должен был знать? Несмотря на то, что супруги не обсуждали ее регулы — по крайней мере, не в открытую, из частоты их супружеских отношений он мог бы понять, что в ее цикле наступила задержка. Если бы отцовство страшило его, он бы, конечно, не стал брать свою жену дни и ночи напролёт с такой горячностью и бесстыдством. Быть может, сбывшись, мечта потеряла для него всю привлекательность? Наконец она отважилась спросить:

— А ты разве не хочешь ребенка?

— О, Эдит… — голос его сорвался. — Мог ли я мечтать о таком чудесном подарке судьбы, как новая жизнь с тобой и нашим ребенком?! Хотел бы я быть этого достоин…

Эдит заулыбалась:

— Не глупи, а? Ну конечно же, ты заслуживаешь того, чтобы стать отцом.

— Нет, ты не так поняла, — он встал и, тяжело чеканя шаг, подошел к ней. Лорд Байрон свернулся пушистым шариком на диване, спрятав голову под подушку, как он обычно делал во время грозы. Томас продолжил:

— Я не могу позволить тебе сделать такой шаг, не зная всей правды.

— Да какой такой шаг?

— Произвести на свет ребенка, толком ничего не зная об его отце, — голос Томаса набрал силу, словно бы он был судьей, оглашающим приговор. — Ты должна понимать, чьего ребенка вынашиваешь.

В последующие несколько часов перед мысленным взором Эдит не раз проплывали герои сказок — но не тех, которыми развлекают маленьких детей, а из преданий для взрослых, удивительных и страшных. Она вспомнила почему-то историю о духе воды — Мелюзине, которая запретила своему возлюбленному наблюдать за ней во время купания или деторождения, а тот, нарушив свое обещание, узрел супругу такой, какой она была на самом деле — хвостатым созданием, покрытым чешуей. Волшебным существом.

Чудовищем.

— Я и подумать не мог, что Люсиль убила Маргарет, — Томас вышагивал туда-сюда перед камином, занесенным пеплом и ненужным в летнюю жару, и с уст его лились ужасные вещи. — Люсиль клялась и божилась, что Маргарет наложила на себя руки, и она и вправду была так опечалена… так одинока и раздражена, что, казалось, действительно пребывала на грани самоубийства...

— Но ведь ты, женившись, ни разу не был близок с ней. Тебя она вообще не волновала! Ты, должно быть, что-то с самого начала замышлял против нее!

— Не совсем так… Я женился на Маргарет… не ради себя, а ради Люсиль. Маргарет любила именно ее, и я взял ее в жены, чтобы позволить им жить в Аллердэйл Холле вместе. Я думал, если Люсиль будет счастлива, все изменится… но как же я ошибался. Живя с Маргарет, Люсиль тем не менее и меня не оставляла в покое — ей нужны были или мы оба, или вообще ничего. Только после гибели Памелы я понял, что на самом деле произошло.

«Ей были нужны мы оба». У женщины все сжалось внутри, стоило ей только представить своего мужа в постели его сестры; как он сжимает ее в объятиях и проникает в нее, ублажая Люсиль так же, как и ее, Эдит! Да как у него язык повернулся о таком говорить?!

Но Томас все же заговорил об этом вслух, не ведая, что вновь и вновь разбивает ей сердце:

— У нас никого на свете больше не было — никого, Эдит, ни слуг, ни родителей — и кто нас осудит за то, что мы нашли утешение друг в друге? За то, что мы не понимали, что наша любовь — извращение? Люсиль пришла ко мне, нуждаясь в нежности. Все случилось, когда я был еще мал, и все, чего я хотел — видеть ее счастливой. Я всегда ее слушался и подчинялся, даже когда… когда она привела нас к греху.

— Ты ей не принадлежишь!

— Теперь уж больше нет, — произнес Томас убитым голосом, — Но раньше — принадлежал безраздельно. Да-да. Когда я окончил школу, а ее выпустили из… того дома, она мне ясно дала понять, что я ее должник до гробовой доски. Ради меня она убила нашу мать, ради меня, Эдит, понимаешь? Могла ли быть жертва больше этой? Ну и как, по-твоему, я мог отказать Люсиль в ее просьбе, даже в такой?..

— Да не было убийство матери для твоей сестры никакой жертвой, — Эдит вспомнила об интонациях алмазной твердости, которые неизменно появлялись в голосе Люсиль, когда той случалось говорить о леди Беатрис. Глаза Томаса поползли на лоб, давая понять, что он не допускал и мысли о том, что поступок, который Люсиль заставила его считать услугой, на самом деле доставил ей удовольствие.

Он настолько мало видел, что Эдит даже могла бы заподозрить его в неискренности, будь его голос менее дрожащим, а его лицо — не таким бледным.

— Памела была слишком больной и хрупкой, чтобы я исполнял какие-либо супружеские обязанности, кроме имени, данного ей, и я думал, что для Люсиль она не представляет угрозы, что такое положение нас всех вполне устраивает. Но оказалось, что Люсиль и ей подливала отраву в чай, а когда Памела это осознала, она ее задушила — ради меня. Она снова сделала это для меня, потому что донеси на нас Памела, в тюрьму отправились бы мы оба, понимаешь? А потом нам понадобилась Энола. Нам обоим нужна была женщина, которую все могли бы считать матерью нашего ребенка.

Ничто не могло бы вызвать у Эдит большее разлитие желчи, чем известие о том, что Люсиль одарила Томаса сыном. Даже будучи вне себя от ужаса, она не могла не заметить любви и боли в голосе мужа, когда он говорил о своем умершем маленьком мальчике, о страданиях нежизнеспособного ребенка с пороками развития. Он был, несомненно, прекрасным отцом, даром что был чудовищем.

— Ну, предположим, что должно случиться с ними, ты не знал, — ее голос зазвучал совсем по-старушечьи: сухо и надтреснуто. — Но когда ты на мне женился, ты уже отдавал себе отчет в том, что Люсиль меня убьет?

Представлял ли он, надевая кольцо с красным камнем ей на палец, как будет его снимать — уже с трупа?

— Ну… я думал… думал, что, может, тебя оставить в живых она разрешит…

Проклятие, как же сильно Люсиль контролировала разум Томаса! Эдит очень хотелось хорошенько потрясти его за плечи, но пересилить себя, чтобы коснуться его, она не могла.

— Она не хозяйка тебе! Не начальница! Не только она одна во всем этом виновата, несмотря на то, что она сделала с тобой. Даже если она убивала твоих жен собственноручно, ты должен был осознавать, что она делает, из ненависти к тем, кто был рядом с тобой.

— Эдит…

Она не остановилась, пока не выговорилась.

— Ребенком, может быть, ты и не мог догадаться, что Люсиль собиралась сделать с вашей матерью, но после этого ты ведь понял, что твоя сестра — убийца?! Повзрослев, ты мог бы отказаться снова ублажать ее в постели, но ты этого не сделал, предпочитая закрывать на все глаза, и из-за этого погибли три женщины. Я вполне могла стать четвертой, и поэтому, от лица твоих предыдущих жен, которых ты привел на убой, призываю тебя к ответственности!

— Ты права, права. Во всем. Мой грех — в трусости и бездействии. Только встретив тебя, я понял, какими же отважными и свободными могут быть люди. Ты и мне придала храбрости, но, увы, слишком поздно, чтобы спасти других или предотвратить появление моего несчастного сына.

От очередного упоминания о том, другом ребенке, рожденном Люсиль от него, существование которого никогда уже просто так не изгладится, Эдит захотелось кричать:

— Ты меня обманывал!

— Обманывал…

— И травил!

— Травил.

— Говорил, что любишь!

— Люблю!

И, Бог свидетель, она знала, что это правда. Любовь Томаса, деформированная и уродливая, какая только и могла родиться в его несвободном сердце, все же была истинной любовью.

Слезы так и хлынули из глаз Эдит, и она тяжко вздохнула, чтобы не зарыдать в голос. Склонив повинную голову, Томас встал на колени перед диваном, на котором она сидела.

— Если ты хочешь, чтобы я дал тебе свободу — будет исполнено. Боишься оскандалиться, подав на развод — просто уходи и скажи всем, что ты овдовела.

— Я по горло сыта ложью.

— Ложью это не будет.

Она отвесила ему пощечину:

— Ты не посмеешь! Что, угрозами самоубийства будешь меня удерживать? Не видишь, как это жестоко?

Томас помотал головой. На щеке его пылал красный отпечаток ее ладони.

— Нет-нет, Эдит, я не то имел в виду… Я не для того это сказал, чтобы лишить тебя свободы, а чтобы даровать ее тебе. Единственное, что я мог сделать во искупление своих грехов — обеспечить тебе достойную жизнь. Я надеялся, что здесь, в Барселоне все так и будет, но если теперь мне не осталось ничего, кроме как дать тебе свободу для твоего же блага, то я избавлю тебя от своего присутствия. Целиком и полностью.

— Твоя смерть не может дать мне свободу.

— Верно. Но свершившееся правосудие — может, — Томас стал рассуждать уже более уравновешенно и разумно, и это напомнило ей о том, что муж на самом деле понимал ее так, как никто другой, — Не станем же мы отрицать, что моя смерть будет вполне справедлива? Маргарет, Памела и Энола заслужили это, не так ли?

Она тряхнула головой, не просто отрицая его утверждение, но отказываясь его обдумывать. Она понимала, что палач просто делает свою работу, но представлять, как он накидывает петлю на шею ее собственному мужу — совсем другое дело. Он продолжил:

— Помнишь, что ты говорила о своих персонажах? Они и только они сами решают, кем им быть — злодеями или героями, грешниками или святыми? Я буду вечно нести на себе печать греха, но с тобой… я подумал, быть может, я смогу встать на путь исправления.

Еще один поворот сюжета, нет, сие было невыносимо.

— Берегись Багрового пика, — прошептала Эдит сквозь слезы. — Мама-мама, а ты ведь меня предупредить пыталась…

Томас ни слова не понял, да и не пытался.

— Хочешь, чтобы я ушел? Или собрал твои чемоданы, чтобы уйти могла ты?

— Я уже не знаю, чего хочу… Но скажи еще вот что: отца моего ты убил?

— Нет, тоже Люсиль. Я не мог предвидеть, что она зайдет так далеко. Она просто велела мне подождать, пока она все уладит. Ну и дурак же я был — думал, вплоть до того, как нам сообщили о случившемся, что она на такое не пойдет…

Эдит оттолкнула его:

— Не нам сообщили, а мне! — священного права оплакивать Картера Кашинга Томасу она не отдаст. И это будет одна из многих печалей, бремя которых ей отныне придется нести на своих плечах в одиночестве.

В конце концов, Томас отправился ночевать на диван. Эдит закрылась в спальне, свернувшись в постели с Лордом Байроном под боком и орошая его шерсть слезами. Как же она всегда презирала героинь, которые только и знали, что разводить нюни в ответ на любые дурные новости… но тогда она была молодой и неопытной, счастливой и без душевных ран. И не знала, что даже храбрейшим из храбрых не стыдно иногда расплакаться, узнав истину.

* * *

Она очутилась в готическом романе. Еще лет сто тому назад подобные ужасы в основном высмеивались — а иначе проку для жанра в них было мало. Читая в свое время « Нортенгерское аббатство», Эдит и сама вместе с Джейн Остин изрядно повеселилась над Удольфо и Мельмотом Скитальцем. Но вот она сама оказалась на чужбине, замужем за женоубийцей, долгие годы совершавшим грех кровосмешения — в положении, в которое с большей вероятностью вошла бы Кэтрин Эрншоу, чем Элизабет Беннет.

Ее призраки, будь они неладны, — это просто фигуры речи! Со времен последнего страшного явления матери Эдит твердо верила в привидений, но ей хватало предусмотрительности не отправлять эту историю в «Кольеровский Еженедельник». Теперь сюжет ее романа, залитый неверным светом свечей, был открыт всем ветрам, и Эдит только одно знала наверняка: готические романы редко заканчиваются благополучно.

Есть точка морального невозврата, которую никогда не пересекают мрачные готические герои. Они совершают убийства — обороняясь; для других злодеев, еще более страшных, у них находятся оправдания — но в них они не влюбляются. Они предаются запретным страстям — иногда даже есть намеки на то, что сестры отдаются родным братьям, а дядья и тетки соблазняют племянников — но если в рассказах такого рода братья и сестры погибают, то только вместе, погружаясь, как дом Ашеров, в пагубную трясину. Эдит не считала, что такой персонаж, как Томас, мог бы зайти слишком далеко в своих темных деяниях и потом выйти из этой истории целым и невредимым — во всяком случае, будь он плодом ее писательского воображения, она бы с ним так никогда не поступила.

Но, с другой стороны, тогда, ночью в городе она сказала Томасу чистую правду — персонажи сами выбирают свой путь, и только им решать — герои они или злодеи.

Вычеркнуть из этого повествования Томаса Эдит не может. Это — история ее собственной жизни, за которую она ответственна. Куда же она зайдет дальше и чем закончится?

* * *

Томас ложился спать в гостиной, просыпаясь и уходя на работу до того, как Эдит выходила из спальни, она же запиралась в своей комнате еще до наступления темноты, перед тем, как он возвращался домой. Так они и проводили целые дни, не видя друг друга. Томас своим присутствием в квартире безмолвно задавал один и тот же вопрос, но Эдит пока ответить на него готова не была.

Ее беременность пока еще ничем себя не проявляла, кроме отсутствия менструаций и странного непреодолимого отвращения к запаху сыра. Она также стала настоящей соней, но не знала точно, требовал ли того ребенок или это была защитная реакция мозга, чтобы не сойти с ума от жестокой правды в часы бодрствования.

Еще не разобравшись в своих чувствах к Томасу, она нисколько не переменилась к будущему ребенку. Она с восторгом предавалась мечтам о том, как однажды прижмет его к сердцу и станет его растить, надеясь стать для него самым дорогим и важным на свете человеком — сильным, любящим и любимым, каким некогда был для нее отец.

Картер Кашинг показал ей своим примером, что и одного из родителей может быть достаточно. Тот ли это выбор, который она должна сделать?

Но мать Эдит однажды вернулась, нашептывая страшным голосом предупреждения, почерневшая, такая любящая и такая пугающая. Не так просто родителям покинуть своих детей, даже после смерти.

Может быть, призрак Томаса тоже когда-нибудь ей явится…

Слишком крепко скованы некоторые узы, чтобы их разорвать.

Эдит прогуливалась по набережной. Подол ее золотистого платья легко касался дороги, а широкополая шляпа защищала ее от летнего ослепительного солнца. Встречные, в основном каталонские женщины и приезжие в ярких нарядах для теплой погоды, мало привлекали ее внимание. Лишь отдаленно, в глубинах сознания, она приметила совершенно здесь неуместную фигуру в красном бархате на фоне синевы моря — как будто кровавое пятно на океанской глади.

Но инстинкт заставил ее поднять взгляд как раз вовремя для того, чтобы узнать леди Люсиль Шарп.

Эдит застыла на полушаге, словно врастая в землю, как будто была Дафной, а ее ноги — корнями, прочно удерживающими ее на месте.Огромных трудов ей стоило подавить желание в защитном жесте прикрыть рукой живот; лучший способ уберечь еще не рожденного младенца — никогда не давать Люсиль знать о его существовании.

Однако Люсиль что угодно вынюхать может, как иначе объяснить то, что она здесь, в Барселоне?

— Эдит.

Люсиль, похожая на маленькую хищную птицу, приподняла голову, стоя в нескольких шагах от нее:

— Прекрасно выглядишь. Климат Испании, осмелюсь сказать, тебе куда больше на пользу, чем холодная северная погода.

«Мне на пользу идет, когда не травят». Эдит решила даже и не начинать с ней спорить, но также не намерена была делать вид, что все идет как должно. Не время тешить себя небылицами; сейчас как никогда пригодится суровая правда.

— Как ты нас нашла?

— Так уверена, что Томас меня не вызывал?

— Абсолютно.

Ее твердое убеждение ранило Люсиль больнее, чем могли бы любые слова. Люсиль, задрав острый подбородок, свысока смотрела на женщину, которую должна была считать соперницей:

— Я получила некое письмо, предназначенное тебе, — сказала она. — Извлечь из него выводы было проще простого.

— Зачем же ты приехала туда, где ты — нежеланная гостья?

— А тебе ли решать, когда и где желанно мое появление?

— Томасу ты здесь не нужна. Разве бы он не сообщил, где находится, если бы не мог без тебя обойтись? Да он бы тогда и вовсе не уезжал…

Не будучи в твердой уверенности насчет того, сможет ли вновь когда-нибудь делить с Томасом кров, Эдит знала, что с Люсиль она станет биться за него до последнего, и не имея ни малейшего представления о том, как сама будет праздновать победу, она понимала лишь одно — Люсиль выиграть эту битву ни в коем случае не должна.

Люсиль сощурила глаза, как будто пытаясь вдеть нить в иголку. По горловине ее платья и под мышками расползались пятна пота — одеяние Люсиль никак не было предназначено для теплой и солнечной погоды.

— Тебе не понять моего брата. Ничего-то ты на самом деле о нем не знаешь.

— Все я знаю.

Эти слова застали Люсиль врасплох, но она лишь положила руку на бархатный лиф платья. Посторонние наблюдатели могли бы подумать, что Эдит просто позволила себе слишком фривольную остроту. Так они и стояли лицом к лицу, впервые откровенно друг друга разглядывая.

Эдит ни за что бы не подумала, что Люсиль, с ее лицом, как будто высеченным из мрамора, может краснеть, но ее щеки приобрели легкий розоватый оттенок. Было ли то от стыда за совершенные ею убийства, за соблазнение младшего брата и за то, что запретила ему любить кого-то еще?

Нет. Всего лишь злоба.

— Ну раз ты у нас такая всезнающая, тогда, надеюсь, тебе достанет ума не вставать между мной и Томасом, — каждое слово и звук были резки и отрывисты, словно бы Люсиль их выплевывала, — Ты принесла предостаточно вреда. Довольно натешилась сама. Но ты не можешь разлучать нас с ним вечно.

— Это может сделать только сам Томас, — согласилась Эдит.

Люсиль покачала головой, напоминая Эдит о том, что у нее всегда есть в запасе более точные, чем отравленный чай, методы:

— Все преграды между нами рано или поздно падут, дорогая моя, дай только срок.

Взглянув в глаза Эдит и убедившись, что она это осознала, Люсиль слегка улыбнулась и торжествующе удалилась. Она отправилась на поиски Томаса — и будь что будет.

* * *

Часы сменяли друг друга. Садилось солнце. Эдит не осмеливалась вернуться в квартиру — Лорд Байрон, должно быть, уже перепортил все ковры, бедняжка, но лучше уж так, чем подставлять его и себя под убийственный удар ярости Люсиль. Она пыталась убить время, ходя по разным кафе и притворяясь, что читает книжонку, завалявшуюся в ее сумочке — какую-то новинку из приключенческого цикла про Руританию, под названием «Граустарк» — совсем не в ее вкусе; при прочих равных на такое чтение она бы и не взглянула. На самом же деле она то и дело вынимала свои карманные часы, пристально смотря на еле ползущие стрелки. Ну почему они так медленно идут? Сколько же ей еще терпеть, и когда уже Люсиль наконец наиграется Томасом, как кошка — мышью?

Хотя сестра вертела им еще более жестоко…

Внезапно Эдит вздрогнула, как будто впервые ощутив под рукой матерчатую обложку книги, ее неровные края, близко посаженный шрифт. Она вела себя просто как читатель. Не как персонаж или героиня истории собственной жизни. И еще меньше — как ее автор.

Лишь однажды в жизни была она безвольной жертвой — в Аллердэйл Холле. Но душой ли или телом — туда она ни за что не вернется.

Эдит встала из-за столика, прижав деньги блюдцем, и, выходя, вежливо кивнула официантке в надежде, что эта женщина никогда не заметит пропажу одного из столовых ножей — как раз по размеру дамской сумочки.

Она направилась домой. В лестничном пролете никто не затаился и никто не выпрыгнул из темного угла. Эдит трясущимися руками включила свет в квартире, которая в эту пору уже была темнее ночи, и обнаружила Лорда Байрона живым и здоровым, хотя и несколько смущенным тем, что ему пришлось справлять нужду в углу. Приласкав его, Эдит внимательнейшим образом осмотрела квартиру, хотя то, что пес был жив, уже указывало на то, что Люсиль сюда не приходила — по крайней мере, не через парадную дверь, а значит, и Томаса не нашла.

Где бы еще он мог быть?

Он был так молчалив и пристыжен с тех пор, как открыл ей правду, и вряд ли встречался в прошлые недели с кем-либо из их приятелей хотя бы на час. Слишком подавлен он был, чтобы заниматься чем-либо, кроме работы.

— В соборе, — прошептала она.

Не разбирая дороги, Эдит мчалась по темнеющим улицам города, пока не увидела экипаж. Она окликнула возницу, и вскоре они уже с грохотом ехали по вымощенным булыжником улицам, и, наконец, достигли основания Храма Святого семейства. Несмотря на протесты извозчика, не желающего оставлять даму одну в столь поздний час, Эдит сунула ему побольше денег, чтобы он наконец отвязался и уехал прежде, чем она пожалела бы о таких щедрых чаевых. Быстро и поверхностно дыша, она побрела к строящемуся собору.

Семь одиноких вершин выделялись черным на черном, впиваясь в ночное небо. И как же Эдит раньше не замечала, как страшен в ночи остов храма? Она как будто вновь невольно ощутила прощальное прикосновение матери и ее холодные мертвые пальцы, гладящие ее руку.

Воспоминания об этом всегда пугали Эдит, но лишь теперь, сама стоя на пороге материнства, осознала она, сколько же любви было в этом жесте, сколько силы воли нужно было, чтобы на время восстать от вечного сна с предупреждением. И как же больно она сделала матери, которая просто заботилась о своем дитяти, когда отпрянула от нее в страхе…

Даже гротеск может быть метафорой любви.

Рабочие уже разошлись по домам. Идя вперед, Эдит слушала тишину, окутавшую все вокруг, и она уже было подумала, что ее догадка была неверна. Вероятно, Люсиль завлекла Томаса куда-нибудь в таверну или в гостиницу, где остановилась сама, чтобы там убедить его вновь предаться греховным наслаждениям. Но едва лишь замедлив неуверенно шаг, она услышала женский голос откуда-то снизу:

— Вместе навсегда… Мы поклялись быть всегда вместе!

— Мы поклялись в этом, будучи неразумными детьми, заключенными, жертвами! Это обещание не может связывать нас вечно.

— Нет, может, — и должно!

Подобравшись на цыпочках к самой опалубке строения, она увидела Томаса и Люсиль, стоящих на дне ямы, выкопанной для следующего уровня фундамента церкви, рядом с глубокой скважиной, приготовленной для несущей опоры. Их разделяло несколько шагов, свет двух фонарей ярко выхватывал из тьмы их силуэты. Даже с такого расстояния ей было видно, насколько Томас поражен и испуган. То был испуг не взрослого мужчины в минуту слабости, но ребенка. Именно так он выглядел, когда его избивал отец, когда мать запирала его в комнате, или когда старшая сестра пробралась в его постель и потребовала физических доказательств его любви.

Эдит бросила взгляд на ближайшие леса, заметив прямо над головой Люсиль люльку, нагруженную камнями и висевшую на канате — толстом и прочном, но не настолько, чтобы его нельзя было перерезать ножом, который у нее очень кстати оказался в сумочке.

Теперь возможны были три концовки ее истории, и только правильная могла сказать, какое же это будет повествование.

Она может сию же минуту незаметно ускользнуть, не дожидаясь того, чтобы узнать, на чем же порешат Томас и Люсиль, собрать свои вещи, взять Лорда Байрона под мышку и ближайшим же судном покинуть Барселону. Затем она вернется в Баффало — постаревшей, печальной и умудренной, станет терпеть злорадный взгляд Юнис и жалостливый — Алана. Она скажет свету, что стала вдовой, и Томас никогда не появится и не будет портить ей жизнь. Так могла бы закончиться трагедия, из тех, что печатают в женских журнальчиках, наставляющая молодых женщин всегда выходить замуж за приятных мужчин, которые живут неподалеку и которых одобряют родители.

Или же она будет бороться за Томаса, такого темного и безумного, каков он есть, несмотря ни на что, веря в его живую страдающую душу. Она может одним ударом ножа перерезать канат , чтобы камень, упав на голову Люсиль, убил ее, и тем самым отомстить за трех первых жен Томаса. И он вернется к ней проживать их историю любви, способную перенести любые ужасы. Такое повествование должно будет навечно заковать ее в цепи готического романа.

И, наконец, в третьем случае она просто подождет. Брат с сестрой медленно двигались по кругу; можно будет улучить момент и, перерезав веревку, убить обоих. В таком случае она будет не просто ангелом мести, но еще и откажется от своего собственного греховного невежества, пожертвовав своей любовью. И тогда у нее выйдет моралите.

Все равно моралите Эдит никогда не любила. Люсиль по-прежнему стояла прямо под ней, и, в несколько взмахов, Эдит ухватилась за веревку. Пытаясь это сделать, она слышала выкрики Люсиль:

— Ты обещал, что никогда и никого больше не полюбишь!

— Но это случилось, — сказал Томас.

Тогда Люсиль извлекла из своей сумочки нечто, оказавшееся ножом, очень похожим на тот, что был у Эдит.

— Но ты же обещал, — повторила она изменившимся голосом, не оставив никаких сомнений в том, что это будут последние слова, которые Томас услышит в жизни.

И тогда Эдит резким отрывистым движением полоснула по веревке.

Что случилось после, Эдит разглядела плохо и нельзя сказать, чтобы это ее огорчило. Фигура Люсиль смутно виднелась за неясными очертаниями падающих камней, а грохот почти заглушил верхние ноты ее воплей. Томас в ужасе отшатнулся, не пытаясь ни защитить сестру, ни умереть вместе с ней, быть может, потому лишь, что был слишком шокирован. Выяснять это Эдит не собиралась ни сейчас, ни потом.

Посмотрев впоследствии вверх, Томас увидел жену. Она уже было приготовилась защищаться — если он решит напасть на нее, доказывая, что никогда не оправится от действия того яда, которым одурманивала его Люсиль, то это будет именно сейчас.

Но вместо этого он, спустя несколько кажущихся бесконечными мгновений, опустился на колени и покончил с Люсиль, столкнув то, что от нее осталось, в одно из углублений для несущих опор собора, бросив ей вслед также и обломки камня. Завтра будет заложен фундамент, который станет последним и вечным пристанищем Люсиль Шарп.

Эдит решила ничему не удивляться — Томас поднаторел в сокрытии трупов.

Поднимаясь к ней по лестнице, он плакал — в равной мере от облегчения и от горя. Когда он раскинул навстречу ей руки, она бросилась к нему и крепко-крепко обняла.

Прижавшись к его груди, она прошептала:

— Значит, готика…

Томас не услышал. Да и не понял бы. Неважно — решение автора обжалованию не подлежит.

* * *

Приняв окончательное решение, Эдит освободила своего джинна.

— Ты меня простишь? — спросил ее Томас ночью, когда они наконец-то снова легли на брачное ложе вместе.

— Только за то, что ты сделал со мной. То, что случилось с Маргарет, Памелой и Энолой… твою связь с Люсиль — простить, увы, не в моих силах. Ты должен будешь с этим жить, — вздохнула Эдит. — Как и я.

Готические романы, может быть, и чрезмерно напыщенны и претенциозны, думала она, но в них есть осознание того, что любые деяния имеют свои последствия. Так, за примирение с Джейн Эйр мистер Рочестер расплатился зрением и левой рукой; любимая рядом, но никогда ему больше ею не любоваться и не обнять, как того просит душа!

Они с Томасом обрели друг друга, но цена за единение была непомерно высокой. И Эдит охотно готова ее выплачивать.

* * *

В положенный срок Томас стал малютке Изабел поистине замечательным отцом. Теперь тогда лишь, когда он держит дочь в объятиях или напевает бессмысленные детские песенки, склоняясь над ее кроваткой, мрачные тени прошлого отступают от него. Их ребенок не должен страдать за грехи родителей.

Местный священник, который, вопреки всем доказательствам, считал, что такие приятные люди, как чета Шарп, просто обязаны быть благочестивыми католиками, предложил окрестить новорожденную в Храме Святого Семейства. Эдит вежливо отклонила его предложение, утаив его от Томаса. Не так и много у них нынче секретов друг от друга, но этот она точно сохранит. Витые шпили собора по-прежнему впиваются в небо Испании, и кажется Эдит, что это Люсиль, протягивая вечно к Томасу руки, жаждет мести — или же просит прощения. И Томас, конечно же, тоже не может этого не видеть, глядя на творение души и рук своих и как на памятник своей сестре, и как на ее темницу. Это один из его секретов, который он в свою очередь никому не откроет. И то, что отныне эти тайны — самые страшные, вселяет в Эдит надежду на то, что у них все обязательно будет хорошо.

Эдит любит рассказывать Изабел сказки — и веселые, и печальные, всякие, какие только приходят ей на ум. Ведь девочкам полезно их слушать, чтобы научиться творить свои собственные истории.