The Heart of the Pirate Ship (джен)

Паруса всегда подняты. Мощные, грязно-серые — они раздуваются от воздуха, как от гордости, и Мальчик видит их каждый раз, когда задирает голову, а ее он задирает часто… а что еще делать на корабле, вечно плывущем по небу?

А ведь когда-то эти самые паруса были белые, только кто это помнит? И кто знает наверняка? Кристально чистыми они были, и лишь недавно приобрели тусклость и износ, или всё же когда-то... когда-то… когда? Нет, определенно, никто на корабле не помнил эти чертовы паруса хотя бы на тон светлее.

— Хе-хе, — старик то ли прокашлялся, то ли посмеялся. — Бери своего Одноногого и топай, гар-р-р, топай!

Мальчик привычно обхватил мишку за шею и потащился через всю палубу. Было время, когда он плюшевого за пухлую ногу таскал, пока эта самая нога не отвалилась. С тех пор его единственного друга и спутника все кликали «Одноногий», а его самого до сих пор звали «Мальчик» или просто «Хэй»

Босыми ногами по холодным досками, со скрипом, но весело улыбаясь, Мальчик направлялся к Капитану. К старику, редко подходящему к штурвалу и никогда его не поворачивающему. Как бы страстно Мальчик не умолял и не плакал, Капитан никогда не отклонялся от курса… которого, казалось, и вовсе нет.

—А там внизу море, да? И волны плещут? И шторм бывает? А шторм — это когда много воды? — всегда одни и те же вопросы, и никогда еще Капитан на них не отвечал.

Вообще суровый человек, с жилистыми руками и одеждой, пахнущей чем-то соленым, редко отрывал мертвый взгляд от горизонта. И редко говорил. Если вообще говорил хоть когда-то... Мальчик даже думал, что у Капитана на самом деле и языка-то нет, но спрашивать не переставал:

— А когда мы окажемся на земле? А куда мы плывем? А где-то есть дом? — хотя значение последнего слова ему самому было неведомо. Просто слышал, как Матрос, разливая ром по палубе, кричал «Дом, родной дом!», а после, поскользнувшись, упал, знатно ударившись головой, и затих. Мальчик видел. И Мальчику понравилось.

Все вопросы испарялись, когда там, в послезакатном небе, он замечал острым зрением и широко распахнутыми глазами… остров. Это он сам так назвал маячащую на горизонте точку и свято верил, что остров — это и есть тот самый «Дом».

— Остров! — вот и сейчас, подпрыгнув на месте и вцепившись в вонючую, пропахшую потом и солью одежду Капитана, закричал с невиданной прытью: — Остров! Смотрите, там остров! Это он! Нам надо туда! Остров! Там остров!

Шальная радость охватила тело Мальчика лихорадкой, и его затрясло от восторга. Но Капитан по своему обыкновению остался нем, и сильные руки не поворачивали корабль.

— Надо повернуть! Надо туда! — запрыгав в безумстве, Мальчик перегнулся через правый борт и едва не выпал. — Вот же он!

Еще долго не помня себя Мальчик шептал, что надо туда, что это остров, перевесившись через черствое дерево, согнувшись, не боясь выпасть и не сводя взгляда с чего-то очень далекого и очень желанного; и что больше всего терзало детское существование — так же и очень недоступного.

Внезапно подняли его за шкирку и главное не забыли про ободранного Одноногого. Их вместе занесли в каюту и кинули на грязный матрас, служивший спальным местом ночь за ночью. Где-то светил остров, манил, но Мальчик уже спал, крепко пережимая горло плюшевому мишке.

А утром, с рассветом, когда огонь охватил пламенем небо, Матрос продрал горло:

— Где-то есть она!.. Где то было она!.. Ах чертово место!.. Ах проклятая!..

Заслышав это, Мальчик заулыбался и выбежал на палубу, не забыв схватить Одноногого, и тут уже улыбка погасла — Матрос сидел на палубе, а раз сидел, то уже шмякнуться не мог.

— А где твой ром? — спросил, подойдя ближе, и Матрос широко улыбнулся, показывая корявые, обломанные чёрные зубы. Такие мерзкие, словно их черви обжили.

— Вот мой ром! — Матрос ударился себя в грудь с гордостью и всё с той же отдававшей безумием улыбкой. — Во мне мой ром!

— А почему мы по небу плывем? — вообще-то Мальчик всегда задавал этот вопрос первым поутру, и Матрос мыльными глазами хлопал-хлопал, а потом каждый раз ударялся голосиной в какие-нибудь строчки без рифмы.

Вот и сейчас Матрос поморгал и, словно сердце у него защемило, загремел:

— Корма гла-а-адкая! Палуба чи-и-истая! — и, забывшись, повторил: — Корма гла-а-адкая! Палуба чи-и-истая!

Нет, определенно нет смысла с Матросом на рассвете разговаривать. Да и на закате. Да и вообще никогда. Он слышит и говорит, и видит, а разума-то как и нет вовсе! Только и знает, когда отвечать нормально, если про ром дело толкуешь.

Шмыгнув носом, Мальчик оставил довольного Матроса с его червями в зубах и спустился в каюту, не свою только, а ту, в которой старик обитал. Не тот старик, что Капитан, и не тот, что играет всё время, а тот, что всего один раз и на один миг на палубу выходит. Старик всех стариков, всё время щурящийся и вглядывающийся во всё подряд. Боцман.

— Га-ар-р-р, — прохрипел старый, завидев гостя. — Снова эти рыбьи глаза показались… ушлые и холодные.

Горело несколько свечей, и воск капал где на пол, где на старый стол. Воздух был такой затхлый, словно тут не воздух вовсе, а пылью дышишь, и потолок нависал темный от того, что с тенями. Стул заскрипел, когда Мальчик на него опустился.

Борода у Боцмана была ужасно косматая, чёрная и наверняка невероятно колючая, спутавшаяся клочками. Брови нависали лютые, кустистые, и из-за этого глаз было не видно совсем. Хотя Мальчик не раз задавался вопросом — есть ли эти самые глаза вообще?

— Рыбьи… — прошептал старикан и выдохнул, Мальчик едва не задохнулся от этого накатившего запаха старости. — Чего пришел?

— Пожалуйста, пойдем сегодня со мной на остров смотреть, — Мальчик напустил на себя грустный вид и попросил еще: — пожалуйста, пойдем.

— Не увижу ничего… не вижу ничего… — кряхтел как чугун, — когда было такое, что видел чего…

— Но видишь же, у меня же вон рыбьи глаза, видишь, — Мальчик оттянул щеки вниз, выкатывая белки. — Рыбьи глаза.

На это старик только посмеялся хрипло и замотал головой:

— Это я всё по памяти… ничего нового не увидеть мне никогда, — косматая грива затряслась, грива без единого седого волоса. — Никогда ничего нового не увидеть мне.

Мальчику наскучило быстро, тяжко вздохнув и едва на задохнувшись от чахлости, он поднялся и мишку своего поднял, уже собираясь уходить, когда Боцман, словно старая заезженная пластинка, прокаркал:

— Бери своего Одноногого и топай, гар-р-р, топай!

Штурмана никогда невозможно было увидеть возле штурвала. Тот всегда сидел себе да играл, подбрасывая кости и посматривая на раздутые паруса. Мальчик сел напротив него, но и не думал играть, да правил не знал. Только смотрел, как Штурман то подбрасывал кости, то собирал, то шептал что-то под нос.

Хотя Штурман ли это был? То и дело Мальчик сомневался, что правильно помнил.

— Если бы ты рассказал мне правила, я бы поиграл.

Старик поднял голову, отвечая невпопад:

— Сегодня игра идет, у меня то вон то двенадцать выпадет, а то одиннадцать, — порадовался сам за себя, поулыбался. — А ты чего со скуки маешься? Играй.

— Так я бы поиграл, если б ты мне правила сказал, — смиренно повторил Мальчик, но Штурман снова ляпнул невпопад:

— У меня вон то двенадцать выпадет, а то одиннадцать, — хлопнул в ладоши. — И ты тоже иди поиграй.

Мальчик в очередной раз удостоверился, что старик хоть и говорит разумно, но ничегошеньки не слышит. Глух, старик, словно мишка плюшевый. Но Штурман хотя бы играл, и Мальчику тоже очень хотелось поиграть, только вот не с кем. Хотелось бы собрать всех на палубе да разыграться, только невозможно.

После всех этих ежедневных разговоров Мальчик обычно шел в Капитанскую каюту, где наблюдал Капитанский сон, а как наскучивало, выходил на палубу до заката, пытаясь увидеть остров. Но никогда не получалось. Остров — словно надежда, приходящая только в темное время.

Но сегодня Мальчик решил вернуться в ту норку, куда его обычно пьяный Матрос притаскивал, чтобы он спал. Забрался на старый матрас; и нет свечи горящей, и оттого ничего не видно. А под рукой что-то острое и маленькое, а стопа во что-то твердое упирается. Поелозил в темноте, почихал и водрузил себе на колени деревянный брусок, а в кулаке зажал остроту.

— Вот мы сейчас позабавимся, мишка! — с детским восторгом Мальчик прошелся остротой раз по дереву, и второй, а дальше уж дело пошло споро.

То и дело он едва избегал порезов, а то и не избегал, но боль не чувствуется, когда увлекаешься. И вот через часы времени в руках уже были не острота и брусок, а самый настоящий деревянный меч. Со слегка корявой ручкой — он так подходил для игры!

Мишку он бросил в каюте, зато с мечом впереди бежал, как на врага лютого. Выскочил на палубу, огляделся и прищурился от того, что ярким еще солнце было. Облака белые кучерятся родные, а паруса — всё так же раздутые от гордости мнимой. Но Мальчику было всё равно, Мальчик понял, что наконец отыскал игру, достойную холодных рыбьих глаз.

— Я расскажу тебе скаа-а-азку! — раздался знакомый пропитой голос, и Мальчик заметил пролитую дорожку рома, по ней и пошел на голос. — Весё-ё-ёлая она! Где бывают руса-а-а-алки, но живешь ты одна-а-а-а!

Матрос, привалившись к мачте, распевал, зажмурившись и проливая зажатую в руке тару. Размахивал, качался всем телом, пел и голосил, не замечая, что Мальчик с мечом хочет поиграть.

«А я его как садану! Как бахну! Он снова затихнет и играть со мной станет!» Шальные мысли проносились в детской голове одна за одной. И, замахнувшись как следует, Мальчик ударил точно по горлу чужому, только не удар вовсе вышел: дерево разрезало кожу и в мгновение преодолело мясо, и даже не остановилось на кости.

Голова Матроса замолкла в секунду, и вместо нее кровь, словно настоящая музыка, ударила. Тихая мелодичная ода красному запачкала и мачту, и тело, голова прокатилась как мяч и уставилась всё таким же стеклянный взглядом.

— Вот это игра! — Мальчик посмотрел на чарующий окрашенный меч и покрепче его в руке зажал. — Вот это игрушка!

Он скакал и смеялся возле мачты и трупа, и нет-нет да пинал безвольную голову. а когда надоело и кураж прошел, понесся ветром туда, где Штурман кости подбрасывает.

— Давай поиграем! — закричал приветливо Мальчик, завидев старика. — Давай поиграем с тобой!

Мальчик хохотал и прыгал, но Штурман не отвлекался от костей своих.

— Давай я тебя раз! — забежал сзади, замахнулся от плеча. — И ты как Матрос запоешь!

Штурман так ничего и не услышал. Подбросил кости, и подбросилась его голова, лишенная тела. Кровища снова хлынула знатная, и Мальчик заплясал, мечтая, что море услышит. В этот раз куражиться надоело еще быстрее, и уже, сверкая пятками, Мальчик направился в каюту. Там, где темно и затхло, там, где обитает Боцман, с которым еще можно поиграть.

— Рыбьи глаза… — прошептал Боцман и словно видел Мальчика, но не видел кровь на нем. Словно вот замечал его руку, а меча, зажатого в ней, — нет. Может и не врал, когда говорил, что ничего нового не увидит, может и не врал, когда говорил, что всё по памяти смотрит…

— А куда мы плывем? — Мальчик заулыбался, предвкушая не ответ, который не получить, но удар.

— Куда плывем… — повторил Боцман и срезанное раскатистое: — Га-а-ар-р-р, — прокатилось из горла, как срезанная голова прокатилась до ног мальчишечьих босых. Пальцы запачкались в крови, и чуть позже она запечётся, превращаясь в грязь.

В маленьком помещении играть было совсем не интересно. Мальчик вернулся на палубу и оглядел с настоящим пристрастием всё до боли знакомое. Вот небо синее, печальное, а наверх посмотришь — и ничего там, кроме парусов, а если вниз взглянешь — то там даже парусов нет. А ветер нежный, ласкает кожу и волосы треплет.

Мальчик знал, что играть, кроме как с Капитаном, больше и не с кем. Хотя с Капитаном и не интересно вовсе играть, поди спит себе или у штурвала стоит, да вдаль смотрит, не мигая.

Нашел Капитана он в каюте. Действительно спал на животе, подставив спину, и Мальчик не долго думал, прежде чем со смехом вонзить в меч. И снова поразило, с какой легкостью и непринужденностью дерево входит в плоть, а Капитан даже звука не издал, даже всхлипа на память не оставил.

И, перевернув его на спину, Мальчик вцепился в чужую челюсть, открыл рот и пальцами залез. Нет там языка. Зубы есть, а языка ни в помине. То-то он никогда на вопросы не отвечал.

Мальчик расстроился, а потом еще хуже стало, когда каюта наполнилась не запахом железа, сводящего скулы, а смрадом. Настоящим смрадом, словно кто-то гнилой кусок мяса разложил.

Кинув меч, зажав нос рукой, он выбежал на чистейшей воздух и отдышался. Играть больше не хотелось, да и вечер наступал, поэтому ушел на корму, перекинулся через борт и стал ждать острова. А когда тот замаячил вдали, подбежал к штурвалу, чтобы взять курс на него но штурвал не поддавался. Тяни, висни, бей, а словно воском залитый — никак не развернуть корабль.

С тоской свесился через борт снова, мишку, оставленного в каюте, вспомнил, но остров маячивший не отпускал. И в момент, когда веки налились тяжестью, когда смотреть уже вдаль не было сил и взгляд терял фокус, пьяный Матрос не пришел, чтобы в каюту унести. Никто не пришел, и тело словно само по себе за борт перекинулось, словно кто-то холодной рукой потащил.

Мальчик падал, ветер свистел в ушах и, распахнув глаза, только темноту с миллиардами звёзд видел и ничего не чувствовал. Легко только было, а потом сквозь свист донесся чей-то приятный голос:

— Они все умерли.

Сначала Мальчику подумалось, что это один из тех говорит, с которыми он играл, но речь продолжилась, будто к настоящему и отношения не имеет:

— Мы их всех потеряли: Аринна и Пата, Сирриса и Хорава, десятки… сотня добрый людей! — и тут словно кто-то рукой по столу шандарахнул, и вот уже вместо ночи с яркой луной — темный облик человека. С волевым подбородком, убранными в хвост волосами и подвижными глазами, смотрящими по очереди на всех присутствующих. Мальчик был словно там одним из них, хотя внимания не удостаивался. А мужчина, обладавший тем самым низким голосом, продолжал:

— Нам нужен порт, нам нужны новые люди, или нет нам выхода в море больше.

— Гиретт… Капитан, — молодой юноша, стоявший поодаль ото всех, заговорил осторожно: — Даже с новыми людьми нет выхода в море. Они убивают, пиратство уходит в прошлое, и если мы не пойдем на поводу у правительства… ничем мы не станем отличаться от Аринна или Хорава.

— Да, — мужчина, сидящий за столом, почесал черную аккуратную бороду, и взгляд его ясных голубых глаз устремился к Капитану. — Пиратство уходит в прошлое, нет жизни в море… но есть ли жизнь без моря?

Повисла напряженная пауза, а потом раздался звук разыгранных костей, ловко перехваченных. Хмурый мужчина убрал те кости в длинный сапог и заговорил:

— Слыхивал когда-то про магию, что корабль тысячу лет плыть заставляет. Представьте себе, тысячу лет — и ничто не остановит. И не по морскому дну, да и не по морской глади, а по небу, — усмехнулся недобро, — я бы штурвал этого корабля из рук не выпустил.

Самый юный покачал головой сразу же, отказываясь раньше всех:

— Знаем-знаем, только смысл тысячу лет по небу бродить…

— И цена мрачная, — мужчина с ясными, как небо, глазами, словно видящими всё насквозь, тоже покачал головой, — ну мы то что-нибудь да оторвем от себя… а сердце откуда вырежем? Кто будет сердцем корабля? Ты, Гиретт? Отдашь сердце свое, а мы с твоим именем на устах по небу плавать станем? Среди птиц имя твое прославлять.

Капитан захохотал бешеным смехом, живым, словно море, и сам головой покачал:

— Неужели на свете этом не найдется того, кто сердце защитить собственное не сможет?

Смех заглушил всё, темнота заволокла взор на мгновение, а после мир взорвался кровью, и Мальчику вдруг показалось, что сердце его в руках держит тот самый Гиретт и смеется, смеется этот живой да проклятый… И жгучие слезы заполнили глаза, и уж ни видно ничего стало, да Мальчик и рад. Вот бы еще смех сменился свистом, и вот бы снова меч — и вновь бы всё по кругу. Теперь Мальчик бы не играл с деревянным мечом, теперь бы Мальчик сердца вырезал; не в шутку, и не для того, чтобы корабль в небо поднять. А для удовольствия.

В момент оборвалось всё, и тело оказалось на твердой и скрипучей палубе корабля. Открыв глаза, Мальчик увидел то, что привык видеть — эти грязные раздутые паруса, но услышал то, чего никогда не слыхивал.

Плеск волн.

Подбежал к самому краю, и, перекинувшись через борт, увидел не то, что требует путешествия вдали, а собственное отражение. Собственную маленькую тень, рябую от волнения воды. И песня эта казалось музыкой, тоскливой и ласкающей слух.

После он прошелся по всему кораблю, абсолютно пустому, даже без мишки в каюте, даже без следов крови. И, встав на нос корабля и прислонив руку ко лбу козырьком, он пытался разглядеть вдали остров. И когда увидел ту призрачную манящую землю, когда понял, что держит курс прямо туда, в груди больно сделалось. Словно что-то ломиться стало, как в запертую дверь, быстро и громко отдаваясь в ушах, и чем больше Мальчик волновался, тем сильнее внутри билось.

— Полный вперед! — закричал Мальчик и замахал руками, будто бы приветствуя кого-то на берегу. — Полный вперед, капитан!