Мохнатая Лидия (джен)

...Ванька всегда жаловался, что ему нет отбою от человеческого горя. Герман, потерявший друга и тоскующий, ухватился за соломинку, за Ваньку. Даже несмотря на то, что 6 лет назад Ванька не то чтобы предал его, нет — просто проявил преступное равнодушие, когда Герман плакал на лестнице от боли и унижения. Впрочем, тогда они оба не знали друг о друге практически ничего, утешал себя Герман. Или просто Ванька торопился на работу, в туалет, попить чаю и т.д. Болела стертая нога, надо было совершить неотложный звонок (ведь мобильника тогда не было даже у Ваньки)... То есть, Герман отмазывал его как только мог. А скольких бедствий можно было бы избежать, удосужся Ванька остановиться около плачущего молодого человека.

А беда-то вся состояла в некоем Чурбане, работавшем под началом у Ваньки. И не думалось Герману, что Ванька всеми возможными способами будет оправдывать деятельность Чурбана, а не войдет в его, Германа, положение и не выпорет Чурбана по первое число.

Однако Ванька не только не выпорол Чурбана, а еще припаял Герке наказание, после чего, собственно, Гера и лишился своего друга. Утрата дяди Леши потрясла Геру куда больше, чем тихая кончина тихо жившей Лидии Николаевны, а также закономерно последовавший за этим развал Ассамблеума. Однако и после всего этого Герка продолжал слепо тыкаться в двери к Ваньке, ища помощи. Ванька, вынужденный оказывать содействие молодому человеку, предлагал разные в меру кабальные варианты, но Герман настаивал на своем: чтобы Ванька официально свел его с неким Вайсманом, будто бы Вайсман мог решить все его проблемы.

С Вайсманом получилась вообще очень занимательная история: познакомившись буквально на улице, а точнее на пороге своего НИИ с одним дядькой-евреем, поддатый Герка пустил сопли по поводу того, что, дескать некто Чурбан пять лет назад испортил ему жизнь, мудрый еврей Вайсман тут же признался, что знает этого Чурбана как облупленного.

Исступленный Герман, протрезвев, сразу же подорвался к Ваньке за комментариями, однако вместо Вайсмана он, образно говоря, получил в лоб. Впрочем, от знакомства с Вайсманом Ванька отрекаться не стал. Но и свести не свел. Попутно же выяснилось, что Чурбан выбился в ванькины заместители и вообще в уважаемые человеки. Гера же объяснял происшедшее как недоразумение и заказ, например, министерства, которое выкручивало руки Ивану Львовичу, подсунув это полено в замы в обмен, например, на какие бы то ни было блага.

Кое-как расхлебав Ванькину епитимию и потеряв друга сразу же по ее наложению, Герман не нашел ничего более умного, как обратиться к Ваньке с повторной идеей официального перевода к Вайсману. Ванька же пригрозил, что Вайсман все равно не сможет стать его непосредственным начальником, ибо по мелочам не разменивается. Видя, что и это не сломило волю настырного молодого человека, Иван Львович, махнув рукой на возможные последствия, вяло препроводил Германа к некоему передаточному звену по фамилии Шишкин.

Пятнадцать минут позора у Шишкина, и ликующий Герман положил к себе за пазуху запечатанный конверт с рекомендательным письмом, по всей логике гласившем, что он, Гера Соболевский, отныне член замечательной команды Вайсмана. Однако следующая подлянка подстерегала его в самом неожиданном месте. Вайсман заявил, что он все равно не сможет стать его непосредственным начальником, а посему перепоручает молодого специалиста некоему товарищу Касикову. И если Чурбан был просто придурок, бесчувственное полено и форменный непрофессионал, то Касиков оказался натуральным иезуитом, способным вынуть душу по самые гонады. Притом понятно было это с самого первоначального приемного собеседования.

Оскорбленный Герман пробовал было жаловаться Вайсману, но тот был глух. Герман звонил Ваньке в надежде, что тот сможет по знакомству повыкручивать руки Вайсману, а Ваньки не оказалось на работе, Ванька ушел в отпуск на месяц...

За тот месяц испытательного сроку, что Герман расхлебывал у Касикова, даже ежеутренние приветствия Вайсмана показались лишь подслащенной оболочкой прегорькой пилюли. За это время он не раз вспоминал инсттиутскую легенду о некоем Кабаргине, шестикратно битом студентами до сотрясения мозга и тихо скончавшемся от инсульта. И если Кабаргин на поверку оказался хорошим человеком, то о Касикове такого сказать было совершенно невозможно.

Через месяц Соболевский подал заявление об уходе по собственному желанию. И, уходя от Касикова, ликовал не меньше, чем месяц назад под дверью Шишкина, принятый к Вайсману. Грустно шутя про себя, а сколько же раз молодые специалисты били Касикова до все того же сотрясения мозга, Соболевский наконец-то призадумался, а так ли уж благороден был порыв Ивана Львовича?

И припомнил, что Ванька как-то раз наставительно обмолвился, будто прочит к Вайсману одну бабу. Неужели Ванька послал его к Шишкину только для того, чтобы Вайсман, непосредственный подчиненный Шишкина, побыстрее подавился им, неугодным человечком Геркой Соболевским со всеми его раззамечательными рекомендательными письмами из вышестоящих инстанций? Или Иван Львович по знакомству подсказал Вайсману заклевать Германа? Так уж ли плохо, что Гера в первую же минуту продал Ваньку товарищу Касикову, что,дескать, на Шишкина навел именно он. Касиков же ни коим образом не выдал своего отношения к Ваньке ни на йоту. Скажем больше, Касиков вообще не проявил на лице того, что он вообще когда-либо был с Ванькой знаком. Так что Герке оставалось лишь гадать, что, мол, его длинный язык только навредил его существованию в компании Вайсмана — Касикова. Или вообще весь триумвират Шишкин — Вайсман — Касиков откровенно плюют на Ивана Львовича с высокой колокольни, за то, что тот, не пожелав быть третьим в Риме и почтенной их гоп-компании, отпочковался первым в Галлию, возглавив собственную шарашкину контору, на пару с прохиндеем Чурбаном, на которого все четверо и Герман плевать хотели ядовитой слюной.

... От подобных размышлений у Германа просто шла кругом голова. И все-таки в этой коллекции отборных мудаков кто-то один был мудаком первостатейным. Был ли таковым Ванька, профанирующий человеческое тепло, или сам Герман, принимаювший обворожительный морок за человеческое сочувствие? Как бы то ни было, а телефонный номер ванькиного кабинета был стерт если не из Геркиной памяти, то из памяти геркиного телефона. О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной! И мудак Гера по инерции ли духа, или по давней привычке скучал в вынужденной обиде-разлуке со старшим товарищем, сожалел, что от этой дружбы не осталось ни единого кадра фотографий. И самозабвенно скупал и слушал записи плешивого питерского докторишки Розенбаума, прозревая в белоснежном халате врача — инженерную спецовку по первому классу чистоты помещения. Да еще хитрованский прищур карих глаз, лучащиеся добром, которое обязательно должно быть с кулаками.