Мохнатая Лидия (джен)

...Ванька всегда жаловался, что ему нет отбою от человеческого горя. Герман, потерявший друга и тоскующий, ухватился за соломинку, за Ваньку. Даже несмотря на то, что 6 лет назад Ванька не то чтобы предал его, нет — просто проявил преступное равнодушие, когда Герман плакал на лестнице от боли и унижения. Впрочем, тогда они оба не знали друг о друге практически ничего, утешал себя Герман. Или просто Ванька торопился на работу, в туалет, попить чаю и т.д. Болела стертая нога, надо было совершить неотложный звонок (ведь мобильника тогда не было даже у Ваньки)... То есть, Герман отмазывал его как только мог. А скольких бедствий можно было бы избежать, удосужся Ванька остановиться около плачущего молодого человека.

А беда-то вся состояла в некоем Чурбане, работавшем под началом у Ваньки. И не думалось Герману, что Ванька всеми возможными способами будет оправдывать деятельность Чурбана, а не войдет в его, Германа, положение и не выпорет Чурбана по первое число.

Однако Ванька не только не выпорол Чурбана, а еще припаял Герке наказание, после чего, собственно, Гера и лишился своего друга. Утрата дяди Леши потрясла Геру куда больше, чем тихая кончина тихо жившей Лидии Николаевны, а также закономерно последовавший за этим развал Ассамблеума. Однако и после всего этого Герка продолжал слепо тыкаться в двери к Ваньке, ища помощи. Ванька, вынужденный оказывать содействие молодому человеку, предлагал разные в меру кабальные варианты, но Герман настаивал на своем: чтобы Ванька официально свел его с неким Вайсманом, будто бы Вайсман мог решить все его проблемы.

С Вайсманом получилась вообще очень занимательная история: познакомившись буквально на улице, а точнее на пороге своего НИИ с одним дядькой-евреем, поддатый Герка пустил сопли по поводу того, что, дескать некто Чурбан пять лет назад испортил ему жизнь, мудрый еврей Вайсман тут же признался, что знает этого Чурбана как облупленного.

Исступленный Герман, протрезвев, сразу же подорвался к Ваньке за комментариями, однако вместо Вайсмана он, образно говоря, получил в лоб. Впрочем, от знакомства с Вайсманом Ванька отрекаться не стал. Но и свести не свел. Попутно же выяснилось, что Чурбан выбился в ванькины заместители и вообще в уважаемые человеки. Гера же объяснял происшедшее как недоразумение и заказ, например, министерства, которое выкручивало руки Ивану Львовичу, подсунув это полено в замы в обмен, например, на какие бы то ни было блага.

Кое-как расхлебав Ванькину епитимию и потеряв друга сразу же по ее наложению, Герман не нашел ничего более умного, как обратиться к Ваньке с повторной идеей официального перевода к Вайсману. Ванька же пригрозил, что Вайсман все равно не сможет стать его непосредственным начальником, ибо по мелочам не разменивается. Видя, что и это не сломило волю настырного молодого человека, Иван Львович, махнув рукой на возможные последствия, вяло препроводил Германа к некоему передаточному звену по фамилии Шишкин.

Пятнадцать минут позора у Шишкина, и ликующий Герман положил к себе за пазуху запечатанный конверт с рекомендательным письмом, по всей логике гласившем, что он, Гера Соболевский, отныне член замечательной команды Вайсмана. Однако следующая подлянка подстерегала его в самом неожиданном месте. Вайсман заявил, что он все равно не сможет стать его непосредственным начальником, а посему перепоручает молодого специалиста некоему товарищу Касикову. И если Чурбан был просто придурок, бесчувственное полено и форменный непрофессионал, то Касиков оказался натуральным иезуитом, способным вынуть душу по самые гонады. Притом понятно было это с самого первоначального приемного собеседования.

Оскорбленный Герман пробовал было жаловаться Вайсману, но тот был глух. Герман звонил Ваньке в надежде, что тот сможет по знакомству повыкручивать руки Вайсману, а Ваньки не оказалось на работе, Ванька ушел в отпуск на месяц...

За тот месяц испытательного сроку, что Герман расхлебывал у Касикова, даже ежеутренние приветствия Вайсмана показались лишь подслащенной оболочкой прегорькой пилюли. За это время он не раз вспоминал инсттиутскую легенду о некоем Кабаргине, шестикратно битом студентами до сотрясения мозга и тихо скончавшемся от инсульта. И если Кабаргин на поверку оказался хорошим человеком, то о Касикове такого сказать было совершенно невозможно.

Через месяц Соболевский подал заявление об уходе по собственному желанию. И, уходя от Касикова, ликовал не меньше, чем месяц назад под дверью Шишкина, принятый к Вайсману. Грустно шутя про себя, а сколько же раз молодые специалисты били Касикова до все того же сотрясения мозга, Соболевский наконец-то призадумался, а так ли уж благороден был порыв Ивана Львовича?

И припомнил, что Ванька как-то раз наставительно обмолвился, будто прочит к Вайсману одну бабу. Неужели Ванька послал его к Шишкину только для того, чтобы Вайсман, непосредственный подчиненный Шишкина, побыстрее подавился им, неугодным человечком Геркой Соболевским со всеми его раззамечательными рекомендательными письмами из вышестоящих инстанций? Или Иван Львович по знакомству подсказал Вайсману заклевать Германа? Так уж ли плохо, что Гера в первую же минуту продал Ваньку товарищу Касикову, что,дескать, на Шишкина навел именно он. Касиков же ни коим образом не выдал своего отношения к Ваньке ни на йоту. Скажем больше, Касиков вообще не проявил на лице того, что он вообще когда-либо был с Ванькой знаком. Так что Герке оставалось лишь гадать, что, мол, его длинный язык только навредил его существованию в компании Вайсмана — Касикова. Или вообще весь триумвират Шишкин — Вайсман — Касиков откровенно плюют на Ивана Львовича с высокой колокольни, за то, что тот, не пожелав быть третьим в Риме и почтенной их гоп-компании, отпочковался первым в Галлию, возглавив собственную шарашкину контору, на пару с прохиндеем Чурбаном, на которого все четверо и Герман плевать хотели ядовитой слюной.

... От подобных размышлений у Германа просто шла кругом голова. И все-таки в этой коллекции отборных мудаков кто-то один был мудаком первостатейным. Был ли таковым Ванька, профанирующий человеческое тепло, или сам Герман, принимаювший обворожительный морок за человеческое сочувствие? Как бы то ни было, а телефонный номер ванькиного кабинета был стерт если не из Геркиной памяти, то из памяти геркиного телефона. О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной! И мудак Гера по инерции ли духа, или по давней привычке скучал в вынужденной обиде-разлуке со старшим товарищем, сожалел, что от этой дружбы не осталось ни единого кадра фотографий. И самозабвенно скупал и слушал записи плешивого питерского докторишки Розенбаума, прозревая в белоснежном халате врача — инженерную спецовку по первому классу чистоты помещения. Да еще хитрованский прищур карих глаз, лучащиеся добром, которое обязательно должно быть с кулаками.

... Герман шел по тихому коридору, мурлыкая незатейливую мелодию и помахивая букетиком цветов. Внезапно из кабинета на углу послышалась возня, клацнула дверь, и на пол вывалился парень в кольчуге.

— За фто?! — прогундосил кольчужник, держась за нос всей пятерней.

— Что, толкиенутики буянят? — безмятежно кивнул Гера в сторону возни.

— Какое... дверь слобали, бдя... — матюнулся парень, кое-как поднялся и похромал за поворот, выплевывая проклятья. — Ассабблеум дах... кобдату.... дах.. ептить... ...дах... ...дах... .... дах...

— Ёлкин дрын... — участливо гмыкнул Гера, не переставая улыбаться собственным мыслям.

Сердце заколотилось, пока он щелкал ключами в замке. Нина в алом атласном платье... блестящий ножик для резки бумаг, меховая рукоять и лаковое копытце... серебряный эспадрон с потускневшей рукоятью...

Ассамблеум встретил своей пустотой, только над кафедрой красовалась алая записка, намалевання жирным маркером: "ГЕРМАН, СРОЧНО ПЕРЕСТАНЬТЕ БРЕДИТЬ!". Он улыбнулся еще шире, аккуратно выдернул козлоногий ножик из саманной стены и поймал записку на лету. "Нинка... ай, чертовка..." Он был рад всему, что исходило от Нины: колкости, словесные тумаки, исчезновения за секунду до его прихода, записки, приколотые дедушкиным ножом.

Подошел к конференц-столу, выдвинул нинин ящик. Уложил нож. 12 штук уже, ну да ладно. Ассамблеум обладал удивительной способностью перемещать пространство и клонировать вещи. Хороший нож. Настоящий-то наверняка храниться где-нибудь в Стрелитамаке в письменном столе, изготовленный из лапки новорожденного (или нерожденного??) сайгака...

...Бу-бух! Отозвалась гулкая стена. Саман? Гипсокартон? Толкиенутики. Бывшие. Герман сел, поерошил обеими руками в голове. Нехорошо, ломают. Скоро так весь этаж разнесут. Сколько раз уже Герман пробовал перезжать? Пробовал. Либо унылый евроремонт, либо стулья пластмассовые. И всегда возвращался в сине-зеленую дыру № 702 с облущенными стенами, на просиженный стул за обшарпанной кафедрой, где даже бесцветно-салатовые занавески хранят аромат нининых духов. А в Нине ли дело? Да, их объединяла общая страсть, общая идея — почтение к Лидии Кошель.

Сердце заколотилось где-то на уровне карманов брюк. Нет. "не дождётесь " — намалевал Герман в ответ, порывисто стянул замусоленный эспадрон с кафедры и с чувством всадил в стол, пригвоздив записку.

Скинул пиджак и издерганно шагнул к умывальнику. Чтобы как-то унять себя, умылся. Да, цветы.. Нарочито медленно поискал вазу, наспех сброшенные гвоздики (ага, нашел), медлительно переменил воду и цветы. Убрался в аудитории ассамблеума. Так, бумажки, реклама. Подождать Катю? Угу.

Отвернул створку школярской доски и поглядел в пробоину за оной. Так, ерунда: бизнесмены в "ролексах". Щелк! лесбиянки целуются. Щелк! какая-то семейная пара щебечет над тщедушным чадом... Ничего интересного.

Катя тормозила. Если бы только сейчас застучали ее звонкие каблучки, гулко раздаваясь эхом; если бы худенькое торнадо распахнуло дверь и радостно воскликнуло оглушительное "ДАРО-ОВА!!"...

...Герман поймал себя на том, что изо всех сил гладит миниатюрного медного всадника по человечье-конской спине (туда-сюда) и неотрывно смотрит в окно. Из окна подуло. Поежился. Где пиждак? Подобрал его с пола, развесил на стуле.

Еще походил около окна взад-перед. Выглянул: Кати все еще не было. "Значит, не придет" — подумал Герман и обреченно влез на подоконник. Сколько раз он казнил себя за эти фокусы, но удивительное свойство Ассамблеума было выше его терпения. "Ну еще разок, последний? — как дитя взмолился молодой мужчина. — Лидия Николавна, простите пожалуйста... Я не хотел." Традиционный взгляд на плакат с портретом летящей Лидии — и затяжной прыжок с зажмуренными глазами.

2.

...как всегда, его выплюнуло на перилах балкона 16 этажа, где прославленная легкоатлетка, прыгунья в длину, Лидия Николаевна Кошель коротала долгие зимние вечера на заслуженной пенсии. Как всегда, висел на руках, уцепившись в стылый поручень на продувном ветру. Как всегда, боднул каблуком гофрированную жестяную оградку (вмятина образовалась уже приличная, скоро, кажется, и прохудится), уперся в бортик, подтянулся, тяжело перевалился через препятствие и блаженно плюхнулся внутрь.

Хорошо, что Кошель не пошла на поводу у поветрия 70-х застеклять балконы. Иначе при первой же телепортации Герку размазало бы в лепешку.

Коврик, связанный заботливыми руками старушки из обрезков тряпья, кажется, пополнился новыми фрагментами. Было бы здорово, если эта мадам довязала его до полноценной дорожки. Герман привычно скользнул вместе с ковриком по полу и привалился к сопрелой тумбочке. Уютная норка спасала от ветра. Восстанавливая дыхание, жадно оглядывал каждый угол в поисках изменений. Ага, банки с соленьями, которые он жрал в прошлый раз, тщательно перезакатаны и расставлены в уголке, на крышке посылочного ящика. И ведь угораздило же! Наплевав на всякую осторожность, повыдавить пальцами каждую крышку и немытыми руками шарить в рассоле, вылавливая овощи. Есть медленно, обливаясь маринадом из лопающихся помидор, ненасытно и воровато, стесняясь самого себя. Рискнуть только ради того, чтобы вкусить того, к чему прикасалась его "Кошёлкина"? Какая, господи, лажа.

Ко-шёл-ки-на... Доброе и нежное прозвище, из шелкового пуха, покрывавшего ее тело. Герман взбодрился. Уселся поудобнее, прильнул к оконному стеклу, вглядываясь внутрь. Уютная комнтатка, увешанная салфетками (хм, а что насчет слоников на комоде?), ковры, ковры... Пусто. Где же ты? Кушаешь на неведомой кухне, позвякивая неведомой ложечкой в тарелке? Или в ванной, чешешь распаренные бедра упругой щеткой?

Лидия Николаевна Кошель попробовала еще раз улечься поудобнее. Для этого приходилось поджимать ноги неестественнейшим образом, коленки возвышались над ванной, а голова норовила утопнуть в воде. Нет, это невыносимо, подумала ЛН и попыталась приподняться. Хвост мешал больше всего, а когти на лапах мерзко царапали дно. Если бы не резиновый коврик, пришлось бы опять звать на помощь. Устало намылив мочалку, старушка принялась тереть морщинистые лапки. В промежутках между пальцами чесалось больше всего, когти непристойно расслаивались, а ноги жутко облазили в связи с приходом весны. Эх, опять слив засорится, придется дядю-Лешу-сантехника напрягать... Короткие шерстинки плавали кружились в воде, налипая на грудь. Напрягать интеллигентной старушке никого не хотелось и она принялась вылавливать шерстинки, стараясь ухватить за раз хотя бы две...

Сердце снова заколотилось в штанах, мучительно и больно. Герман уткнулся лбом в дверной косяк и стиснул пальцы. Видела бы его сейчас Нина! Сидит как последний рукоблуд и зыркает в окно остекленелыми глазами. ПЕРЕСТАНЬТЕ БРЕДИТЬ!

3.

Однако не перестал. Так и сидел головой в косяке, пока не почувствовал, как косяк отъезжает. Голова поволоклась следом, и Герман едва не ввалился через балконный порожек в комнату. Вовремя успел выставить руки, уперся в пол и... не поднимая головы, заморгал быстро-быстро, ибо увидел он пред собою рыжие остроносые ковбойские сапоги, молча и задумчиво стоящие на порожке. Оторвав от пола одну руку, Герман протер один глаз — не помогло. Сапоги продолжали стоять и даже как будто бы стали молчаливей и задумчивей прежнего. Герман оторвал вторую руку и протер второй глаз, а заодно и первый еще раз на всякий случай. Но стало только хуже — он окончательно убедился, что это не глюк. Сапоги оказались надетыми на ноги в компании с некогда синими, а теперь не иначе как серо-протерто-изжеванными в леопардово пятнышко джинсами, поверх которых свисали полы коричневой в клеточку рубашки, у которой в свою очередь имелись пара рукавов с руками, а также нагрудный кармашек с белоснежным платочком внутри. Чуть выше располагалось полное отсутствие какой бы то ни было верхней пуговицы. А еще выше имелась кепка. А на кепке был вышит серебристыми нитками некий глаз. А в глазу торчали такие же серебристые буквы NY. И все это великолепие вместе принадлежало его носителю — человеку по имени дядя-Леша. Дядя-Леша был сантехник. О чем свидетельствовал вантуз в дяди-Лешиной левой руке. Ибо был дядя-Леша левшой. И имел большое желание попасть на балкон, дабы покурить.

Открыв балконную дверь и узрев за нею Германа бредящего, дядя-Леша-сантехник ни капли не удивился, а лишь вопросил, глядя сверху вниз добрыми, белобрысыми, слегка пропыленными глазами:

— Пыхнуть хочешь?

4.

Поднявшись с карачек на затекших ногах, сконфуженный балконолаз попытался как-то замять неловкость и протянул руку в приветствии. Сантехник гмыкнул, философски потряс вантузом и протянул предмет для пожатия.

— Хочу... — пролепетал Герман, пожимая вантуз.

— И я хочу, — согласился дядя-Леша. — А нету. С утра бросил. — И прикрыв за собой дверь, шагнул к парапету. — Вон прямо туда... — И указал вантузом вниз.

Драпать, подумал Герман. И притом срочно. Бить будет. Либо квачом, но сейчас, либо с милицией, но позже. Или с балкона скинет. Точно скинет! На то и намекает, не иначе! С большим подозрением покосился он на дядю-Лешу. Дядя же Леша тем временем, облокотившись на перила, взирал с балкона вниз, и в глазах его стояла вселенская тоска.

— И зачем бросил, спрашивается? — размышлял он, едва поводя вантузом. — Вот ведь как... А мог и не бросить. А бросил. Взял вот так вдруг и бросил. Вот так вдруг... Как же это... — Повернулся к Герману, смерил его долгим оценивающим взглядом. — Как же это так, я спрашиваю? А? Это как же так?

Герману стало дурно. С напускным достоинством Герман полез в карман за сигаретами и сотовым, но... трубы не было. Она осталась в пиджаке. Вот уж попал, так попал. Хуже, чем в первый раз. Ни тебе спасателям позвонить, ни смс-ку послать в спасительный Ассамблеум. Герману стало дурно еще раз.

— У меня курева с собой нет... — в ужасе выдохнул он.

Дядя-Леша нахмурился. Ну все, сейчас точно скинет! Ишь, смотрит как. Садист!.. Но "садист" лишь удрученно покачал кепкой.

— Вот так всегда. Всегда есть, а сегодня нет. Почему именно сегодня? А? Как же это так? А? — Он почесал в затылке вантузом. — Всегда были. Я видел. А сегодня вдруг раз и нет...

Молодой человек так и присел на прелую тумбочку.

— Как это — видели?

— Как видел? Глазами видел. Вот этими.

Дядя-Леша ткнул себе вантузом промеж глаз и обиженно отвернулся. А кепку развернул назад козырьком вместе вышитым серебристым глазом и буквами. Серебристый глаз уставился прямо на Германа. И Герману это не понравилось...

В комнате тяжело зашлепало хвостатое тело, по-собачьи клацая когтями. Оконное стекло загудело, отражая певучий голос:

— Алёшенька, что там такое? Опять банка взорвалась?

Герка съежился на тумбочке, подбирая длинные ноги и вдвигаясь поглубже в стенной проем. Только бы пронесло!

5.

Нина постучала в дверь Ассамблеума. Без ответа. Пригнувшись, глянула в замочную скважину, вроде никого. Оглянулась по сторонам — пусто. Эх, опять ключ в своем почтовом ящике забыла. Валявшейся на полу спичкой поковыряла в щели, отворив дверь, как всегда, с четвертого раза. "Ну сколько раз можно ему говорить, чтоб поменял эту ржавую железяку на нормальный замок!" — не успев до конца разозлиться, увидела свежие цветы и расплылась в невольной улыбке. Ге-ера... Но тут же вспохватившись, одернула себя: "Так это же для Кати." Подошла, поправила букет, мечтательно вдохнула аромат цветов и увидела ответную записку Германа "не дождетесь ?". Под синими буквами курсивом было напечатано время сообщения — 11:11 до обеда. Минуту назад? И куда он делся? Пройти мимо он никак не мог, неужели в другую комнату зашел? Задумчиво вытащив ножик и скомкав записку, Нина аккуратно написала следующую: "Родине изменяете, Герасим?". Затем достала из ящика толстый томик энциклопедии спорта и открыв на букве К, углубилась в чтение.

6.

Однако спокойно почитать ей так и не удалось: послышался шорох поворачиваемого в замке ключа. «Герман! Наверное, решил прогуляться по Ассамблеуму, да, как обычно, ничего интересного не нашел», — подумала Нина и снова заулыбалась своим мыслям. Она уже собиралась сказать ему очередную колкость, которых у нее всегда был наготове десяток. Но вместо Германа в помещение ворвался маленький ураган эмоций и вопросов:

— ДАРО-ОВА! Привет, Нинуль! Как жизнь? Скучаешь? Ой, какие цветочки! Это мне?! Ну конечно, мне! А где Герка? Что читаешь?

Появление Кати всегда происходило по одному и тому же сюжету, однако, вряд ли можно было назвать его скучным. Катя, еще не успев закрыть за собой дверь, умудрялась прямо с порога задать несколько вопросов, заражая присутствующих своим настроением. На то у нее был особый дар. Так что оппонент невольно становился ее зеркалом. Иногда Нина в шутку говорила Кате, что она не сможет долго оставаться одна, т.к. у нее эмоций на двоих, и, если она не будет ими с кем-нибудь делиться, то попросту взорвется. Впрочем, надо отдать ей должное, Катюша всегда пребывала в превосходном расположении духа. Именно поэтому Нине доставляло удовольствие видеть Катю, но сегодня странное беспокойство мешало ее радости. Может, оттого, что она ожидала увидеть Геру, а может так, предчувствие…

— Ааа, это ты... Привет.

— Привет, давно здесь? А куда Герка подевался? Ты его видела сегодня?

— Ты не могла бы задавать вопросы по одному? Я не успеваю отвечать.

Катя как будто и не заметила язвительности в словах Нины, она никогда не обращала внимания на подобные мелочи:

— Я Герку потеряла, ты не видела, где он?

— Не-а, собиралась как раз у тебя спросить. Здесь он был, это точно. Цветы вот принес, пиджак его здесь. Судя по записке, ушел минут 10 назад. А вот куда — не представляю.

Гера подружился с дядей Лешей после того, как тот выводил его из квартиры Лидии Кошель, пока сама бабка была в ванной. По дороге Герка фоткал знакомую по газетным вырезкам квартирусечку на примитивную камеру своей расплывающейся нокии. Вернувшийся в ассамблеум Герман оделся и отправился на работу, где его ждала новость о командировке.

1

...И все же яблоком раздоров оказалась та первая командировка, в которую отправил Соболевского "черный кандидат" Ефремов. Ни для кого не секрет, что самые лучшие кандидатские пишутся под крылом формальных неучей в чине старшего преподавателя, напичканных знаниями до ушей и по сей день учащихся новому. И тут вовсе ни при чем сановники от наукократии, не знающие ничего и ни хрена, потому что они уже нахрен все забыли. А вокруг Ваньки Ефремова вечно толпилась орава студентов, дипломников, диссертантов и просто уйма ходатайствующих. Потому-то и не было отбоя Ваньке от человеческого горя. В каждой научно-технической душе Ванька разбирался не хуже высоколобых и узкобоких психологов, всегда находил нужные слова для утешения. Кого-то намеренно топили, кто-то сыпался по глупости, кого-то приходилось тащить за уши. Причем Ванька никогда не делал формального различия между нужными человечками и простолюдинами от науки, интеллигенцией в первом поколении. Так и Гера, страдающий от дуболома Чурбана, у которого он провалил диплом, но поднялся сам без посторонней помощи, кое-как защитившись через полгода от нормы для дневников, вместе с вечерниками.

В принципе, так плакать не стоило, но мама Германа все равно потом обиделась на Ефремова, узнав о его бездушном поступке.

Через пять лет после диплома у Соболевского посыпалась диссертация. Ему пришлось перевестись из очной аспирантуры в заочную, соискателем. Потому-то он и пришел непосредственно к Ваньке, памятуя об ораве студентов-дипломников-диссертантов-и-просто-ходоков. Да и будущий научрук Вайсман не был против, если из 223й лаборатории ему прислали бы аспиранта. Ванька был не по-еврейски щедр и отрыт, широким джигитским жестом намалевав еще более радужную картину защиты в Центре Полупроводниковых материалов, о котором он узнал от случайно забравшейся в ИВЦ НИИ ОТКашницы Полозовой, ничего, правда, о Вайсмане не знающей. Не знал Герка, не подозревал, что Иван Львович приторговывает рекомендациями к Вайсману. Вайсман был только для нужных человечков.

Итак, от Ефремова поступила отличная характеристика с направлением в подмосковный научный городок, глубоко за Лианозовым и уж тем более МИФИ. В принципе, москвичам там предоставлялась общага на срок командировки, плюс неплохие суточные и дешевая плата за комнату. Всего свободных в Третьей лаборатории и общаге соответственно оказалось 4 места, с разнарядкой на 2 девушек и 2 парней для местного ИВЦ. Они вчетвером и толпились в холле Научного Центра, где все и перезнакомились: Виолетта, дипломница, Катёнок, аспирантка, аспирант Гера и еще Игорь Головкин, весьма одаренный студент Плехановки, факультета Информационных технологий.

Еще только увидев провожатого, молодые люди засомневались в психической вменяемости сотрудников НЦПМ. Им навстречу выкатился низкорослый мужик в порванном и замусоленном халате. Полаявшись на присутствующих, он записал их в Третью лабораторию и повел на экскурсию. Показав стерильный цех, в преддверии коего обелохалаченных пришельцев обдувало из вентилятора, снимая с их униформы последние пылинки, Рвач (как окрестил его для себя Гера) повел их в свой кабинет, где долго-долго измывался над присутствующими, задавая им переводить аглицкие тексты на узкопрофессиональные темы и писать короткие программные модули на ассемблере.

Потом их ждала экзекуция у завлаба Трешки — Дианы Андреевны Яковлевой, распределявшей стажеров по научным руководителям.

Вечером их расселили по комнатам. Комнаты и входы для каждого аспиранта были изолированы, видимо, во избежание тесного общения и утечки научной информации. В общем, они все были готовы к такому повороту событий, кроме Герки, которого подобная замкнутость вывела из себя. Однако скоро они нашли способ общаться по интернету, обойдя хитрые файрволлы.

Иногда Герман приоткрывал перед подругами дверцу в Ассамблеум №702, и они вчетвером встречались с Андрюхой и Шуриком из Квадриги (Четвертой лаборатории). Дружную компанию, втихую квасившую в Ассамблеуме по ночам, два раза за полтора месяца Геркиной командировки нарушал дядя Леша, у которого унитаз дома и унитаз в квартире Лидии Кошель был подключен к Интернету. Как начальство проглядело такую лазейку для сантехника, по сей день оставалось загадкой. Вдруг он не сантехник, а шпион?

Даже подколодная змея Диана Яковлева ничего не разузнала про Ассамблеум. Больше всего Гера боялся, чтоб про него не проболтались некоей Красноженовой, под началом у которой стажеры и писали диссера. За подругу Страшной Бабы, неразговорчивую Дуэнью, Соболевский не мог поручиться вообще, ибо лично не был с ней знаком — и она тоже была диссертанткой Красноженовой.

Сначала Красноженова производила впечатление хорошей научной руководительницы, но потом отбилась от рук. Гера принял решение пожаловаться Ваньке. Однако телефона его не знал, а сам Ванька вообще был с компьютером на Вы (единственный пробел в знаниях ходячей энциклопедии), не говоря уже об Интернете. Пришлось действовать через мать, которая просто-напросто смоталась к Ефремову на работу, понадеявшись, а вдруг Германа переведут к Вайсману. Ванька же посоветовал Герману не покидать Красноженову, а тихо домотать срок и предложить кочевряжистой тетке взятку. Красноженова же от денег отказалась и продолжала мудохать диссертантов своими увертками. К тому же Ефремов надбавил лишние две недели мытарств у Красноженовой. Получив привет от любимого товарища, Гера приободрился, к тому же замаячила перспектива перевода не в столь засекреченную Копейку (Первую лабораторию).(вообще этот кусок не имеет отношения к сюжету, может, убрать?)

Время текло, однако диссер не особо продвигался из-за лености и коварства научрука Геры Красноженовой, на которую Вайссман спихнул работу, причем с этой проблемой не смог справиться даже Ванька. Однако он Геру ободрил перспективой перевода в другую лабораторию — Первую, она же Копейка.

2

Однако не это привело к трещине отношений Алексея Михайловича и Геры Соболевского. Коварная судьба поджидала Геру в стерильном цехе, где на входе в чистилище прихожан обдувало ветром, в лице бригадира метрологов Валерии Перевезенцевой с томными очами кенгуру, еще более расширявшимися от измерений. И Геру, и без того слабенького на передок, отчаянно потянуло к молодой метрологине. Да и она была не против. Каждый раз в компьютере у Перевезенцевой находилась незначительная неполадка, устранить которую, однако, она самостоятельно не могла. Устранив неполадку дуэтом, любовники запирались в темной комнате и неистово любили друг друга по пять раз на день под черным бархатным пологом, накинутым на дверь. Производительность цеха метрологии резко падала. Яковлева потихоньку зверела и начинала давить на коменданта общаги и Красноженову.

Гера, нахлебавшись за день и радостей и горестей, попросту ходил датый по вечерам и Ассамблеум вовсе забросил, не замечая того, что его бывшая, Катёнок, уже крутит роман с троими — Шуриком и Андрюхой из Квадриги и Игорем Головкиным из его комнаты. С дядей Лешей он еще перезванивался, но мыслишки его были совсем далеко. Новые хлопоты и увлечения постепенно выбивали из головы любовь к олимпийской чемпионке, легконогой атлетке Лидии Кошель, ушедшей на заслуженный отдых после Олмипиады-80. Хотя Герман еще названивал иногда гражданке Кошель и напрашивался на приглашение. Лидия Николаевна терпеливо и снисходительно относилась к его звонкам, отчасти кокетничала, учуяв немую влюбленность в его голосе, так похожую на кавалеров ее юности. В общем, осторожно крутила динамо, подогревая интерес к себе. Про это знала подруга Лидии Николаевны и была очень недовольна этим (ну, она Лиду знает 40 лет, всегда умирала от зависти), пыталась восстанавливать моральную справедливость, поучала Лидину дочку Лялю, исподтишка заглядывавшуюся на перспективного любовника, а также всех и вся... в общем, та еще была змея.

Вот здесь-то Герман и лоханулся. Вспомнил бы эту историю, может, и не попал бы так.

А история Лидии Кошель была такова: жить как хвостатое и шерстяное кенгурутаврское чудовище, с человеческим корпусом до талии, а ниже — кенгуровой задницей, сумкой, ногами и хвостом, обрекла ее родная бабка Хеся, стерва та еще. Эта бабка наслала порчу на своего мужа. Ну, думала, что он с любовницей — а он в зоопарк ходил в грустном одиночестве. Уловив магический сигнал порчи, взбесилась самочка кенгуру, рядом с которой стоял дед, и укусила его за ногу. В общем, тот в одночасье стал мутантом (раз и навсегда), а потом в его роду стали рождаться только девочки, с которыми стали происходить вот такие превращения, причем ежели она вступит в любовную связь до смерти матери. От рождения девочка пока что остается человеком, но в случае утраты девственности начнет превращаться в "кентавра". А мать — обратно в полноценного человека.

Лидия Николаевна родилась в этой семье в 1937 и стала прославленной спортсменкой, прыгуньей в длину. Жертва семейного заклятия, такая она и выступала на советской спортивной арене. Лидия тоже была ведунья, общалась с магическими существами. Живет она сейчас на последнем этаже в высотке, с безумствующим лифтом и неудобными лестницами. Зимой не вылезает из дому (ну, дорожная соль в лапы попадает), разве что на помеле может полетать с подругой. Деликатная, добрая и ласковая. Родилась в Ленинграде, но с выходом на спортивную арену переехала в центр Москвы.

Эмилия — мать Лидии, дочь Хеси и уже заколдованного отца родилась обыкновенной девочкой, выучилась на балерину, танцевала в Кировском театре, долго девствовала, потом внезапно выскочила замуж. Начало любовной жизни спровоцировало у Эмилии плавное «окенгурение». Впрочем, она успела родить дочь еще до того, как метаморфоза закончилась, так что проблем в роддоме у нее не было. Муж Эмилии недоумевал, глядя на своего тестя, шокировался женой. Брак держался исключительно на приворотной ворожбе Эмилии, но муж все равно не выдержал и сбежал ко всем чертям исполнять интернациональный долг в Испании. Может быть, Генералиссимус СССР сгинуть помог. Любил он дивные пляски Эмилии Ораниенбаум и позволял ей существовать на виду у советской публики точно так же, как смотрел свозь пальцы на христианские сумасбродства взбалмошной пианистки Марины Юдиной.

...Потом началась Отечественная война, блокада Ленинграда. Эмилию едва не сожрал какой-то голодный доходяга, позарившись на ее "животную" половинку. Так они и бегали вдвоем — мужик с топором и опухшая от истощения балерина, спотыкаясь и поскальзываясь по льдам Ладожского озера. Хорошо, что хватило сил лягнуть доходягу. Мужик убился, треснувшись головой об лед.

Гера воспевал на форуме красоту Лидии и ее приключения в молодые годы, Нина песочила его за то, что собеседник якобы не уважает Лидию Николаевну, а только смакует "клубничные" подробности, а также претендовала на святую миссию снятия заклятья с семейства Кошель (кто, Нина претендовала?). Катюша носилась по форуму и пыталась гасить конфликты Геры и Нины (Катюша и Катенок. Может, одну из них переименовать?). В период геркиной влюбленности в мохнатую Лидию, под носом у Соболевского то и дело вмешивался Алексей Михайлович, простой и добрый сантехник и отчасти философ, любящий хорошо попиздеть. Дядя Леша ходил к Лидии еще, наверное, со времен "Бюро добрых услуг", и у них уже были вполне сложившиеся взаимоотношения — друг семьи и т.д. Он вполне мог свести Германа с Лидией, но попутно вправлял воспаленное воображение молодого интеллектуала в жизненное русло. Мол, зачем тебе воображаемая старуха (у которой все в прошлом), у тебя есть вполне нормальная человеческая девушка Катюша, с ней и живи.

3

Как знать, ежели бы не появления дяди Леши в Ассамблеуме, никакого бы развала отношений и не произошло. Однако именно дядя Леша опознал при очередном появлении в Валерии Перевезенцевой Лялю Кошель, честно вышедшую замуж за совсем уж безвестного Перевезенцева по истечении 40 дней со смерти матери. Заклятье пало, но отношения с мужем у бедной Ляли не клеились, и они разбежались. Добрый сантехник Алексей Михайлович, оказалось, был отцом Ляли, о чем узнал на похоронах своей мохноногой возлюбленной. Потеряв любимую, он не хотел верить в распад брака его новообретенной дочери, и спустил всех собак на Соболевского, уличенного в прелюбодеянии с его формально замужней дочерью. Герману вменялось в вину его шаткое общественное положение, ненаписанная диссертация и потеря работы в ИВЦ ради достижения научного звания. Кроме того, ему вменялось в обязанность жениться на Ляле Перевезенцевой-Кошель после ее окончательного развода с мужем.

Соболевскому не больно-то и хотелось это делать, но дружба все равно была утеряна, и напоследок дядя Леша, вроде бы не умевший колдовать, припечатал Геру добрым и взвешенным проклятием Сантехника:

— Все, дружок, пока работу приличную не найдешь, ко мне и Ляльке можешь не соваться. Когда сможешь ее обеспечивать, вот тогда и поговорим. Наверное.

К О Н Е Ц.