Взгляд в пустые книги (джен)

В погоне за призраками Гарретт сам не заметил, как оказался на берегу одинокого острова. На нем, поговаривали, в последний год стало происходить что-то странное. Приют Мойры — больница для душевнобольных — стоял давно заброшенной громадой камня.

Он остановился у запертых ворот и понял, что в окружающем тумане совсем не виден никакому глазу. Но тут и глаз ничьих не было — тишина с фоном птичьих криков, шумом моря и свистом ветра. Гарретту не нравилось его занятие. Давно не нравилось, вместо обычных вылазок он которую неделю бродил по следам прошлогодней катастрофы, то и дело оказывался в странном полусне-полуяви, где голос погибшей подруги нашептывал странные слова и фразы. Слова его не удивляли — глупышке Эрин до самой смерти казалось, что, строя из себя загадочную и независимую, она сможет добиться к себе другого отношения. Покажется окружающим романтичной и привлекательной. А на самом же деле внутри девчонки клубились змеи страхов, неуверенности, жестокости и взбалмошности.

Бассо удивлялся, как она еще продержалась так долго. И Гарретт удивлялся. Ее последняя выходка привела их обоих к печальному концу. Ее, к сожалению, к совсем печальному, а Гарретт провалялся в забытьи год.

А вот ее появления во вспышках ослепительно белого света пугали. Эрин преследовала его при жизни, пытаясь доказать свою независимость, и после смерти продолжила тоже. Только теперь она обвиняла. Шептала о боли, о своих обидах. Она показала ему свою первую кровь на руках, когда Гарретт заглянул в глазок закрытой комнаты в борделе. Там черно-белая Эрин тянулась к ножу, а рядом с ней кто-то стоял. Кто-то с голосом Тадеуша Харлана. Нож был окровавлен.

Она же нашептала ему о Мойре.

Гарретт не мог не идти, потому что всегда шел за ней. Не из любви, не из симпатии, а потому что она в нем нуждалась. Потому что, возможно, все ее дикости и жестокости были для него.

Когда человек даже из-за грани кричит о своем безразличии к нему, когда так болят обиды, не идти нельзя.

Гарретт у себя на глазах и по собственной воле превратился в глупого героя. Из тех, что лезут в пекло, потому что на цепи сидит прекрасная принцесса, а где-то вдали маячит дракон. Дракон оказался бесформенным, облаченным то ли в болезнь, то ли во власть. Да и принцесса, честно говоря, с изъяном. Гарретт сомневался, что выберется из этой ловушки, но все шел и шел в нее.

Клочок тумана взорвался крикливой вороной, Гарретт вытащил коготь и забрался на колонну, поддерживающую ворота.

Он не знал, что найдет в лечебнице, но она ему уже не нравилась. Тьма здесь облюбовала уголок, почти весь остров был ей занят, и как сердце — пустой старый особняк. Будет смешно, если здесь живут призраки.

Одно его радовало — во всем безумии блестящие безделушки, что он крал, держали его на плаву, не позволяли забыть, кто он есть. К чему вернуться, если он справится с ролью глупого героя.

Пока он обходил здание, что-то оглушительно заскрипело, и Гарретт все-таки усмехнулся, не удержавшись. Призраки. Призраки здесь водились, но им его не напугать, он и сам в какой-то мере призрак. Тень. Тень человека, как Город нынче лишь тень самого себя.

Неслышными шагами он вернулся к главному входу, стараясь держаться подальше от лунного света. Видят ли призраки так же, как люди, никто не знал, но лишать себя преимущества он не хотел.

Дверь за ним закрылась слишком быстро, чтобы можно было успеть выскочить назад. А в замочной скважине, куда он заглянул, моргал нарисованный глаз. Глаз в замочной скважине моргал на стене, являя собой потрясающую насмешку над ним. Гарретт тоже моргнул.

И увидел Эрин. Она гнала его прочь, а после исчезла, открыв путь внутрь больницы.

— Похоже, меня там ждут.

Пока он пробирался внутрь, Мойра пыталась его напугать. Проклятые манекены, катающиеся инвалидные коляски, падающие шкафы, резкие звуки, тень ночного смотрителя, тишина и темный туман в коридорах. Но все было смешно, все ее потуги. Даже голая тварь, испугавшаяся света, оказалась смешна.

Даже призрак женщины в пышном платье — кто она? Сама вдова Мойра? Гарретт думал, что она мертва сотни лет уже. А может, это была… неважно. Важны были те записи, которые он нашел. Пациентка №18 — Эрин — не погибла в центре странного ритуала. Ее поместили сюда, и Мойра заболела. Мойра агонизировала прямо на глазах у Гарретта. Отторгала от себя все нормальное, превращала в уродливые карикатуры.

В замочных скважинах ему виделись пациенты, но за дверями никого не было. Палаты оказались разгромлены, кровати стояли одна на другой. На спинке.

В кабинете какого-то доктора горел костер.

Всюду осколки стекол, пятна крови, записи — как симптомы болезни. Всюду Эрин. Это она оказалась началом болезни, вокруг нее другие пациенты сходили с ума. Доктора лысели, хромали, умирали.

Мойра была при смерти.

Эрин отсюда увезли, и след ее терялся где-то в Городе. Неужели и он болен тоже из-за нее? Жестокая шутка в ее духе.

В подвале он нашел чей-то ржавый механический глаз, и, повинуясь какому-то порыву, забрал его с собой. И забыл, увлеченный круговоротом событий.

* * *

Город тоже агонизировал вспышками агрессии на улицах, революцией, взорвавшейся башней барона Нордкреста. Гарретт наблюдал за болезнью из окон Часовой башни — своеобразного и эксцентричного укрытия. На площади, где раньше вешали воров и убийц, казнили теперь своих угнетателей, свергнутую власть. Впрочем, Гарретт не видел ни одного из верхушки барона, эти бежали из Города, как только выпала возможность.

Улицы теперь были темны, солнечный свет прятался за дождевыми тучами, Город не желал показывать свои язвы, словно жеманная девица на последнем издыхании. Город теперь как пьяница оживал по ночам, хлебнув уличных драк, крови стражников, крови Озаренных. Ему становилось чуть легче, и он дышал полными легкими смрадным воздухом.

Людей косил Мрак, они выплевывали свои внутренности в приступах кашля, умирали прямо на улицах, невозможно было понять, бродяжка встретился Гарретту или какой-нибудь ремесленник. Они все оказывались на одно лицо.

Гарретт не оставил следа Эрин, он бродил по полыхающим огнем улицам, скрывался от обезумевших Озаренных, читал записи, разговаривал с Бассо, подслушивал чужие разговоры.

Гарретт сумел пробраться к самому сердцу болезни — к Эрин. Эрин, ставшей его, вопреки его воле. Она с таким наслаждением винила его в своих бедах, что Гарретт поневоле стал ответственен за нее. В ней теперь бушевала сила Города, проклятая Прималь, пойманная в слабом тщедушном теле. Глаза Эрин не показывали ни единой связной мысли. Она тоже умирала, потому что оказалась несовершенной для Примали. Она разрушала ее и разрушала все вокруг. Люди под ее руками превращались во что-то страшное. В вытянутые серые тела, светящиеся, словно фонари, глаза, лысые головы, клекот вместо речи. Они выглядели жителями преисподней.

А Эрин летала по воздуху в белом платье, сражаясь за каждый кусочек Примали. И умоляя все остановить.

Гарретт вовсе не любил Эрин, нет. Она была жестокой, садисткой, даже где-то мелочной. Ему следовало держаться от нее подальше, следовало пройти мимо на улице, не учить ничему, не пытаться удержать в рамках ее нрав. Не объяснять, сколь бессмысленны убийства стражников, когда ты идешь воровать. Следовало не впускать ее в свою жизнь. Возможно, Гарретт даже изменил бы своему правилу — не убивать, как в случае с Тадеушем Харланом. Если бы знал.

Гарретт мог быть хладнокровным в опасных ситуациях, это помогало ему выйти из них с минимальными потерями. Он смог собрать Прималь, он смог поместить ее туда, где она не причинила бы вреда Городу. Он снова попытался спасти Эрин, падающую в бушующее море. Они кричала ему про коготь, просила помочь. Снова эти глупые слова: «Гарретт, я падаю!» Будто бы он сам не видит и не держит ее скользкую ладонь.

Эрин все-таки сорвалась, а последнее, что успел сделать Гарретт — кинуть ей коготь. Инструмент поможет, если она захочет этого сама. Потом он потерял сознание, когда Прималь лечила Город. А придя в себя солнечным, непривычно чистым утром, увидел рядом с собой отпечаток узкой, женской стопы. Одной. Эрин снова сыграла с ним шутку.

* * *

Больше он ее не видел. Эрин пропала, оставив ему свой коготь, и Гарретт, немного опустошенный, все же свободно вздохнул. Обида девчонки, видимо, оказалась слишком сильной, чтобы идти к нему за помощью. И пусть ее. Он хотел забыть об Эрин.

Новая жизнь обернулась старой, еще той, где он не знал особого горя. Правда, тогда еще не знал, что сведенный от голода живот, злющая стража — не горе. И первое время Гарретт наслаждался обычной жизнью, потом человеческая сущность взяла свое.

Раны на Городе неспешно затягивались. Узкие улицы с однотипными зданиями, частыми деревянными балками, перегородками, навесными мостиками между домами — они все чаще освещались солнцем, и все меньше Город в его лучах выглядел нелепым. Люди меньше щурились, кожа работников становилась темнее… и здоровее.

Море! Море шумело по-другому. Торжественно, живо, мощно. Во дни Мрака оно было совсем не таким, все больше грязным, страшным, воды казались масляными, свинцовыми. Волны тоже набегали на берега, как орды захватчиков. Когда повсюду, в каждом углу люди умирают, становится как-то не до моря, даже если ты вор Гарретт — циничный и безразличный.

Ему было наплевать на каждого незнакомого умершего, но общее количество заставляло волосы вставать дыбом. Тонны пепла на фабрике, оставленные от сожженных тел, умели так скрадывать шаги, что каждый дурак мог бы пройти бесшумно. Ноги тонули там по щиколотку, когда Гарретт прокрался туда за кольцом для Бассо. С неба тоже падал пепел.

Но когда все закончилось, Гарретт заметил, как море изменилось.

Город еще болел, но мир вокруг возвращался к своей непостоянной константе. Уже. Он однажды поймал себя на том, что больше часа сидит неподвижно и вдыхает запах моря, тины, прохлады. Он наслаждался обманчивыми сумерками, тишиной дикого побережья, пустой головой, свободой, витавшей в воздухе.

Гарретт приходил туда вновь и вновь, просиживал свободные часы, пил удачно украденные бутылки вина, пьянел не то него, не то от воздуха. И приходил снова. И снова. И снова. И снова.

И снова.

Лето закончилось стремительно, люди возроптали — не было ни топлива, ни еды, а зима приближалась. На площадях вспыхнули потасовки, забастовки, но пример Озаренных вынудил власть ввести смертную казнь за подначивание, тайные группировки, призывы к бунту. Виселица, в общем-то, никогда за тот год не скучавшая по-настоящему, снова взялась за дело. Тела увозили на фабрику, где к тоннам пепла добавлялся новый. Люди притихли, но роптать не перестали, взамен болезни пришел голод вместе с первым снегом, пришел холод. Потом вернулись болезни, но уже другие — привычные. Лихорадка, простуда, грипп, воспаление легких, обморожение, гангрена. Инфекции вспыхнули, когда голод вынудил людей охотиться за крысами — лошадей все извели давно, а те, кто помнил о грядущей весне, пашне, посеве берег их пуще родных детей.

Ведь тех сделать можно еще, а лошади… другой не достанешь.

Конокрады стали украшать площадь, где раньше вешали зачинщиков бунтов.

Гарретту в ту зиму тоже было сложно, как и всем. Часовая башня ветрами продувалась со всех сторон, и жить там было решительно невозможно. Снимать комнату дорого, жить в трактирах опасно. Но он бы нашел выход, конечно.

Бассо успел первым, предложил перебраться к нему и заломил за кровать огромную цену. Но зато подъемную, помнил, сволочь, кто вытащил его из горящей тюрьмы летом. Учитывая, что через Бассо проходило много незаконных дел, тонны информации, Гарретт не сидел без дела. Но и этого дохода едва хватало, чтобы прокормиться. Еда воняла гнилью и плесенью, Бассо, и так не страдавший худобой, раздулся еще больше, но болезненно. Цвет лица, мешки под глазами, кашель, вот только веселый нрав Бассо остался прежним. Но Гарретт был уверен, что они оба выкарабкаются.

Так и случилось. Голод выкашивал целые семьи, целые дома, холод пробирал до костей, где-то дошло до каннибализма, но на фоне собственных горестей такое нравственное падение никого не задело. Сосед съел соседа, такое бывает. Голод, говорят, людей в нелюдей превращает. Так вышло, что умирало сотни честных людей, детей, женщин. А вор со скупщиком краденого, не слишком стесняющиеся брать чужое, выжили.

Многих спасло море и рыба, рыбаки разбогатели, стали уважаемыми людьми.

Зима прошла, но весна вцепилась в Город еще хуже своей соседки. Стаял снег, открыв улицы, полные разлагающихся трупов, обглоданных лошадиных костей, собачьих, и кто знает чьих еще. Улицы закишели выползшими жирными крысами, насилием, деградацией. Зашипело, заклубилось безумие в горожанах, в стражниках. Тихо в своей постели умерла Королева Попрошаек.

Эта слепая женщина Гарретта иногда даже потрясала. Она была невообразимо стара, слепа и, наверное, немного ведьма. Она умела появляться за спиной тихо, словно сам Гарретт ее учил. И это не мешало ей передвигаться с помощью клюки. Однажды она появилась в Часовой башне, задумчиво рассуждая, как нужен Гарретт Городу, и наплевать всем, что он не спаситель и не подряжался им быть. Путь в его убежище лежал через крыши, через узкие проходы, невообразимые прыжки. Но старуха как легко появилась в его доме, так же легко и исчезла. Говорили, что и умерла она тоже легко.

Тем не менее, Город с ее смертью потерял что-то цветное и самобытное. Город стал безликим, серым, тяжелым, а в море снова будто разлили черное масло. Но Гарретт все же появился на берегу, сдерживая тошноту, и с тех пор продолжал туда приходить. И оно завело его однажды в место, которое он предпочел забыть. Гуляя довольно поздней ночью, он оказался у красных фонарей.

«Дом Цветов» мадам Сяо-Сяо зиму пережил, но в охране немного подрастерял. Гарретта манило то подземелье, полное загадок, миллиона пыльных книг, причудливых знаков и статуй, горгулий. Нужная книга, открывающая скрытый переход, нашлась быстро, комнаты для особых клиентов тоже больше его не заинтересовали. И странное подземелье открылось перед ним тонной мертвых загадок. Он был здесь раньше, когда искал след Эрин.

* * *

Монументальные книжные стеллажи, высеченные из цельного камня столы, размеры которых поражали воображение. Больше не пугаясь ничего и зная, что он здесь один, Гарретт никуда не спешил. Бродил по заброшенной библиотеке, открывал книги, вчитывался в строки. Смотрел в пустые страницы, забывал о тошнотворной реальности. О трупах, о костях, о насилии, о том, что сам он тоже вложил в такую реальность немало усилий. О том, что выжил, о том, что жаркое лето тоже не принесет ничего хорошего. О необходимости бежать в Бон и Блэкбрук. О том, что Бассо вовсе не становится лучше.

Много книг сияло пыльной чистотой, словно их переплели, но внести содержание не успели, или не захотели. Таких было большинство, а другие — с текстом — оставляли его в недоумении.

«Артемус,

В отрывке, написанном мной ниже, собрано все, что мне удалось найти по той теме, что ты просил. Хранитель Белоис сказал, что были и другие книги, но мы не смогли их найти. Возможно, кто-то проводил похожие исследования.

Во имя Равновесия, Хранитель Остерия

Разумные: так же известны как Артефакты, Камни Душ, Реликвии. В совокупности пять предметов, обладающих особой силой и тем, что можно считать сознанием, обычно свойственным лишь живым существам. Предположительно созданы как часть некой защиты против сил зла. Примерами являются Сердце и Потир (так же называемый Хаммеритами Чашей Строителя). Попытки собрать всех Разумных в одном месте для изучения не увенчались успехом. Как и когда они появились на свет — неизвестно.

Рекомендуется дальнейшее расследование».

Это явно письмо оказалось интересным, совершенно непонятным, но разбудило в Гарретте ниточку интереса. Может быть, что либо из перечисленного было и Прималью? Она достаточно разумна, чтобы карать неугодных и всех остальных, что попались под… руку.

Гарретт сел на стол с хрупким, рассыпающимся письмом. Его писали — подумать страшно — уж точно сотню лет назад, судя по тому, как глубоко под землей оказалась эта библиотека. Письмо было драгоценностью, гораздо больше стоящей, чем любой камень, что он держал в руках. Все воспоминания о писавшем исчезли, как и о том, кому письмо предназначалось. А буквы остались.

Гарретт бумагу положил на место — на стол, где она и лежала. Прочел ли адресат? Написал ли в ответ?

Солнечный свет не проникал в подземелья, и, наверное, поэтому бумага так хорошо сохранилась. Гарретту только пришлось пройтись и разжечь факелы, чтобы не топтаться в темноте. Буквы его теперь манили. Он читал запоем, устроившись на сохранившемся каменном стуле-троне, забыл о еде. Читал, что-то понимал, что-то не совсем. В бумагах часто упоминалось Равновесие — почему-то с заглавной буквы, говорилось о каких-то хранителях, о хаммеритах — о них было известно — давно почивший культ какого-то бога. О язычниках.

«О ситуации с Язычниками. Хранитель Таллон.

Все больше язычников просачиваются в наши края. Они подкупают ослабленную администрацию, чтобы замаскировать свое пребывание. Сейчас у них есть храмы во всех районах. Диана, их Верховная Жрица, стала преемницей языческого трона после того, как дриада Виктория была засушена. Диану часто видели в окружении личной охраны. Ее командующий, Шпорник, агрессивен и очень опасен. Эти двое управляют большим количеством Шаманов, использующих силу растений, как и для причинения вреда, так и в медицинских целях. По-моему, Язычники могут ускорять рост растений, а это может быстро привести к нарушению Равновесия. Рекомендуется дальнейшее изучение».

О них Гарретт тоже знал — давно умерший культ какого-то бога, еще одного, не того, что у хаммеритов. Но какого — кто же знает. А вот слово «дриада» он видел впервые.

И магия. Так много текстов о магии. О магии глифов, растений, деревьев. Минувшая эпоха, на останках которой вырос его Город, выпила все до дна, раз им ничего не досталось. Только разрушения Примали, безысходность, серость улиц, одинаковые здания, тьма. И пепел, кучи пепла. И немного солнечного света на черном масле, что разлито в море.

Гарретт ушел оттуда, чувствуя, что задыхается от чего-то темного и тяжелого, будто свинец. Не ушел, сбежал. Он бежал много времени, пока тренированный организм не выдохся, пока не кончился темный Город, пока не начался непроходимый лес, пока усталость не повалила его на землю.

Он чуть не замерз там, но повезло — дикая кошка, сходя с ума от голода, укусила Гарретта прежде, чем он перешел грань, когда просыпаться уже не хочется. Дорога потянулась обратно мрачными мыслями, комком в горле, грузом на сердце. Вряд ли когда Гарретт поймет, что это было — одиночество, настигшее его в подходящем месте, непроходящая усталость или что-то еще, на что названия в его лексиконе не было и в помине. Вернулся он в Город с тем же грузом на сердце, но зато к повеселевшему Бассо. Тот все-таки сподобился вызвать к себе лекаря и заплатить достаточно, чтобы диагноз оказался более-менее верен.

Наступило лето, и у Гарретта оказалось много дел, много солнца, много долгожданного тепла. Ему стало легче, и неожиданно он вспомнил об Эрин. И не нашел внутри себя никакого отклика. Ни злости, ни раздражения, ни даже жалости. Девчонка, как он и хотел, исчезла из его жизни. И все же Гарретт стал немного сентиментален.

Работая, он вспоминал о прошлом, о круговерти, о забавных случаях. О редких женщинах.

Вспоминал и о похороненной библиотеке. О ней не знал даже Бассо, Гарретт был уверен, что он тут же пошлет ребят ее разграбить, и поэтому молчал.

Вернулся туда он в июле, когда груз на сердце рассосался. Это был последний раз, когда он решился вновь туда спуститься. Пыль все так же лежала на всех поверхностях, зияли пустотой книги, пестрели древними буквами. Он многое успел прочесть, прежде чем наткнулся на два текста, снова перевернувшие ему душу. Но на этот раз не тяжестью, не горечью, а страхом. Таким, какого Гарретт никогда не испытывал до этого.

«Неприятности начались, когда я попросил разрешение покинуть Библиотеку, чтобы посетить Цитадель и начать собирать материал для своей новой работы — научном труде о нас, Хранителях, нашей истории и истоках основания. По моим сведениям, подобной книги еще не было, и мне это показалось весьма стоящей затеей. Мой проект был хорошо продуман и включал в себя главы о Равновесии и о силе Глифов. Однако мне так и не дали разрешения посетить Цитадель. На самом деле моя просьба была встречена с удивлением и откровенным подозрением. Я не сомневался, что моя идея хороша, и я был бы тщателен в исследованиях и правдив в выводах. Но мои слова лишь обеспокоили Наставников еще больше.

Сегодня уменьшили круг моих обязанностей. Может ли это быть связано с моей просьбой? И если так, то почему? Боюсь дальше задавать такие вопросы. Кроме того, кому я могу их задать?»

От этой записи повеяло кислым тленом — несообразно и иррационально, ни с чего. Просто сердце Гарретта забилось отчаянно, будто бы он подслушал день назначенного конца света. Человек, писавший эти слова, наверное, не был так удручен, чем Гарретт.

«Хранитель Довер, Запись в Дневнике #2136

Мне следовало проявить большую осмотрительность, когда я представлял свой доклад всему Совету. Но все-таки мои слова возымели действие, по крайней мере, было принято решение о запрете. Надеюсь, что теперь многие дважды подумают, прежде чем поддаться соблазну. Между тем, мы все должны обращать внимание на характерные свидетельства: мертвые животные с истощенной жизненной силой. Я говорю это вовсе не из любви к этим созданиям. Да, они вызывают жалость, но это несущественно.

Я могу лишь предположить, как долго мог бы Хранитель продлить жизнь таким образом… например, сто или двести лет?

Возможно, и больше. Но для этого потребуется больше, чем просто мелкий хищник. И даже я, обладающий теперь этим знанием, могу ли я утверждать, что я не подвержен соблазну? Вот почему я не могу молчать. Все это, а также тот глиф, о существовании которого утверждает Хранитель Берил — хотя мы его еще не нашли — тот, что позволяет изменять форму. Вот был бы настоящий эликсир из магии глифов».

Прималь — проклятый камень цвета, названия которого Гарретт не знал, маячил у него перед глазами вместо пыльных, холодных подземелий. Дрожащие, худые пальцы Эрин, она обгрызала ногти под корень, так что края оставались неровными, и оттого пальцы казались особо беззащитными. В противовес ее отчаянным, огромным глазам. Он даже не помнил уже цвет. Да полно ли, жива ли Эрин? Не пригрезился ли ему ее след? А что коготь рядом оказался, когда он кинул его ей… он терял сознание. Он тогда так устал от всего: от Мрака, от тягучей тоски неясно почему, от чужих игр за власть, от крови на улицах, от не своей маски героя. Ему просто могло привидиться, почудиться. А он, как дурак, обижается на мертвую девчонку. Он злился на нее за то, что целый год ублюдки из Мойры пытали ее и рядом находившихся пациентов.

«Ознакомившись с историей Гаррета и его способностями, мы приходим к выводу, что, несомненно, придет время, когда мы не станем более считать его необходимым.

Гаррет обучался у нас до своего двадцатилетия, после чего ему была предложена возможность пройти Церемонию Наставления и стать Хранителем. Однако он утратил равновесие и изъявил желание уйти. Совет постановил разобраться с ним при помощи Исполнителей, но Кадука сообщила нам, что Гаррет является важнейшим звеном в преодолении тяжелых времен.

Итак, наш самый многообещающий послушник покинул нас. Гаррет выбрал путь преступника, и с помощью навыков Хранителя, полученных у нас, он быстро стал профессиональным вором. Его способности не избежали внимания определенных личностей, и он был вовлечен в заговор Язычников, поставивший под угрозу безопасность Города. В это же время глаз Гаррета был извлечен и использован для питания Глаза, одного из изученных нами Артефактов (см. Трактат Огилви о разумных, для получения дополнительной информации об Артефактах). После того, как угроза была нейтрализована, Гаррет получил механический глаз от хаммеритов.

Позже с помощью его воровских способностей было выявлено чрезмерное смещение равновесия в сторону Ордена Хаммеритов (см. Эпоха Металла Механистов для получения дополнительной информации по этой теме). В соответствии с предсказанием Кадуки, способности Гаррета оказались необходимыми для устранения угрозы и преодоления нашего второго испытания. Теперь Кадука предсказала третью Темную Эпоху, и она считает, что Гаррет сыграет решающую роль, хотя глифы еще не открыли нам, будет ли результат его вмешательства положительным или отрицательным».

Гарретт бежал. Снова далеко, но память не зависела от расстояний. От жизненных сил зависела, но вскрыть себе вены он не мог. Не мог. Но страх обуял его такой дикий, что слезы прорывались вместо прерывистого дыхания. Давние слезы — еще по Эрин, по Городу, по нему самому. Но они все отступили от него назад.

Теперь за Гарреттом бежал тот — другой. Он и раньше встречал упоминание своего имени в их книгах, в имени не хватало одной «Т», но уже тогда ему не нравилось читать свое имя в текстах столетия мертвых людей. Но тогда это был просто Гаррет — абстрактный, тоже мертвый.

Теперь же он бежал за ним, преследовал своей судьбой. Механическим глазом.

В подвале Мойры он нашел чей-то ржавый механический глаз. Взял с собой, повинуясь непонятному порыву. Взял глаз Гаррета. Или Гарретта. Потому что в его глаз тоже был в каком-то смысле протезом — временно. В той катастрофе, когда первый раз погибла Эрин, Прималь раскололась, и осколок попал ему в глаз.

Тот Гаррет тоже был хорошим вором. Тоже привлек внимание определенных личностей. Его тоже заставили быть глупым героем.

Как его глаз оказался в Мойре? Приют не был тогда еще приютом, хотя здание, несомненно, может стоять с тех времен. Там, где была магия каких-то глифов, растений. Когда были боги. Когда хранители что-то хранили.

Гарретт не понимал, чего испугался. Но он словно заглянул куда-то в себя и нашел там мрак. Или Мрак, пустоту, одиночество. Пустоту, не заполненную ничем. А может быть, он нашел там Гаррета. Далекого, незнакомого, но тоже Гарретта и тоже вора.

Интересно, а что у него внутри? Пустота, мрак, сумасшествие? Какую роль он сыграл в преодолении Темной Эпохи? Гарретт не находил записей, датированных позже тех, где рассуждалось о не наступившей этой эпохе.

Скорее всего, Темная Эпоха наступила. И продолжается. Вот только Гаррета нет, есть Гарретт.

И завтра, наверное, он попытается найти глупышку Эрин.