О грязнокровках и сочинительных союзах (гет)

Да взгляд у Грязнокровки совсем черный — только чувство такое, что и лавина, и цунами сразу где-то внутри, и остается после лишь пепел, и глыбы остывающей магмы скребутся изнутри, режут, где-то вспороли почти — Драко чувствует змейки крови и страха по сердцу.

Девчонка не кричит даже — только глазищи распахнула, разлеглась. Дышала бы только — да кто ж ее, ополоумевшую, разбрёт. А Драко замечает туман на всегда сверкающем кафеле и вздыхает облегченно — жива, дура, пачкает теперь дыханием своим дурным его пол.

Он себе заметку делает — заставить домовиков весь пол оттереть начисто, да и сам он заклинаниями пройдется не раз — если доживет.

Если не забудет.

И вероятность-то велика — что поделать, что поделать. Ввязался — теперь вой. Надо было тогда ещё к Дамблдору бежать, все ему наизнанку вывернуть, улечься собачонкой у его ног, забыть про достоинство, но в безопасности хотя бы забыть. А теперь — уже никак.

Маму было жалко — убили бы ее, нежную, убили бы прекрасную: не Лорд, так отец.

А Грейнджер смотрит.

Драко жутко становится, и накричать на нее тянет: чтоб перестала, чертовка, чтоб непременно перестала, потому что у него мурашки от шеи и до копчика и руки дрожат, а ещё моргать невозможно.

Кажется: оторвать от неё стоит взгляд — и помрет, сумасбродная она мразь.

Тварь. Грязь под его ботинками.

Пыль.

А в груди все наливается, накаляется, давит, лопнет сейчас, разгорится, и понимает Драко, что не злость это, не ярость, не страх — хоть и прижились, гады, привились к нему за эти месяцы безмолвного страха и ужаса.

Это солнце — прямо у него в груди и прямо сейчас.

Грейнджер смотрит на него, он смотрит на грязнокровку, а в груди самое натуральное светило растет, ширится, отражается в большой люстре, летящей стремительно вниз, полыхает страхом на стеклах очков Поттера, отливается золотом в волосах Уизли.

И в ее глазах как будто бы светом проникает.

Мягко гладит, обнимает, прощупывает почву.

Драко из другого конца комнаты слышит ее вздох.

Взгляд у нее такой же черный, одурманенный, оседающий во рту слишком душистой ванилью и сквашенной земляникой, да только в Драко от её этого взгляда как-то разом светлее и теплее; и забытье к нему приходит не из ниоткуда, крадучись, шипя, а налетает крепким дружеским объятием, и солнце в нем разгорается и резко гаснет.

И только след от её взгляда на сердце мокрится и дышит.

* * *

Да и руки у Грейнджер совсем тонкие, на запястьях кричат трогательные косточки, и кожа нежная такая — разорвут её острые косточки, на неё синяки только и ставить, целовать, гладить.

Солнце краями вспарывает легкие, проникает в кровь, разносится по всему организму, впитывается в ткани, проникает сквозь стенки сосудов, и Драко буквально весь ею светится, горит, дышит только ею, а Грейнджер его обнимает, улыбается, благодарит, шепчет на ухо что-то, а в глазах у самой коричневеют проплешинами лишайники страха; черным мрамором холодит взгляд, и Драко только на вздох короткий хватает, на столь же быстрое: «отцепись» и острое сожаление, когда она подчиняется.

Драко смотрит на грязнокровку, а видит только Грейнджер: исхудалую, обманчиво-хрупкую (следы от её цепких пальчиков на руке у него неделю пестреть будут, верно), нежную, светящуюся изнутри чем-то горьким и пахучим, но — Грейнджер.

В её взгляде войны нет — Драко в ужасе перебирает все варианты, чем ее напоить или проклясть могли.

Вся такая дерзкая, соленая — смотрит на него, улыбается, и только плечико слегка дергается, пальцы быстро стучат по большому — какое-то музыкальное, верно, упражнение — а в глазах только тьма: ни страха, ни сомнений, горечи тоже нет, и Драко даже кажется на секунду, что войны-то никакой и не было, все ему показалось, начудилось.

А потом взгляд цепляется за фирменную Беллатриксову закорючку на «а», что вылезла из-под серого пушистого свитера крупной вязи — и Драко тошно становится, потому что Грейнджер свести эту надпись никак не сможет — и никто не сможет; чары гламура сделают только хуже: он по себе знает всю извращенную жестокость родовой магии Лейнстренджей.

Грейнджер его взгляд замечает, неопределенно дергается тонкая бровь, и с губ её будто сорвется что-то жуткое, но она все послушно глотает, стоит Драко наклонить слегка голову влево — шепчет, гад, прямо в ухо, жжет руку палочкой, голосом отца на подкорке выжигает непростительное, и сдержаться почти невозможно, непосильно, пальцы покалывает… — и берёт ее маленькую ладошку в свои руки.

Рваный вздох обжигает слух — Драко не знает, чей он, хотя едва ли это важно: у Драко чувство, будто здесь и сейчас у них с девчонкой все общее. Дыхание, боль, горечь общая, грусть паршивая, и вопрос этот, что ночью часто поднимает, орёт, беснуется, гонит в холодные объятия майских длинных ночей — всё на двоих.

Драко смотрит на её длинные тонкие пальцы: узловатые, залитые реками голубых покатых венок, покладистые и холодные, и ему кажется, что его родовые кольца на её руках сидели бы именно так, как надо, а потом в голове простреливает — её-то кольцо где?

И звезда теплая неугасаемая вспыхивает легкой розоватой туманностью, и Драко вдруг становится самым смелым, самым сильным в этой вшивой Англии , потому что грязнокровка Грейнджер смотрит этим опьяняющим взглядом на него, чистокровного гада, позволяет держать свою руку, дышит рвано-рвано;и Драко вдруг хочет стать ей воздухом, хочет стать её кожей, лишь бы к ней ближе, теснее.

И тоненькая бледная ручка в его руках ему почему-то кажется созданной для старого антикварного фортепьяно, уже года два как хрипло молчащего в Малой Гостиной в Мэноре. Для теплых языков костра. Для Драко.

* * *

И сердце у Гермионы бархатное какое-то, если вообще не шелковое, и чувство такое, будто в коконе из гусеницы — и да. Изысканное тепло от неё за километр, если не дальше, и Драко бесится, что не ему одному, но и щемит при этом сильно — не за это ли тепло нескончаемое он её, святую, прекрасную такую, себе безвозмездно хочет?

И кажется порой, что он тоже вроде лучше становится — один взгляд на нее чуть ли не освящает, и чистилище её душой в нем появляется мягко, нежно и невесомо; Драко настолько не против, что обнимает её: родную, нежную — обнимает краденную, не его: знает, что если она скроется за поворотом, не вернется больше, и Драко спрашивает ее, кто она, откуда, за что.

И смотрит на Грейнджер — видит только Гермиону, играется её волосами, гордится слизеринским шарфом на её прекрасной шее и фамильным кольцом на её кукольной ручке.

А Гермиона на него часто молчит — только смотрит в ответ, и Драко с удовольствием замечает, что черный мрамор в её взгляде изъеден растениями и лианами, а руки все такие же прохладные и прекрасные, и шрамов на них больше нет — разве что надпись эта гадкая светится, но Драко ей браслет широкий подарил серебрянный, легкий, и она его носит на приёмы, а по дому — сердце его вечно как будто бы чужим становится при этой мысли — шастает в его зеленых рубашках, и это неплохо. Драко вообще считает, что лучше уже и быть не может, но говорить её об этом не говорит: спугнет ещё, не дай Мерлин, отвадит к дракловой матери.

И Драко себя ночами иногда спрашивает: кто мог хотя бы даже представить, что у его счастья глазища будут такие чудесные в своей тривиальной шоколадности, а волосы такие невозможные и неугомонные? Кто представить мог в здравом уме, что всё его, всё человеческое, всё достойное жизни и смерти сосредоточится в умнице Грейнджер, Золотой девчонке с умным душным взглядом и звонким ясным голосом?

Кто-нибудь вообще представлял себе, какое оно, счастье Драко Малфоя?

А сам он думал?

О доме и спокойствии, о неизящных кружках кофе, нелепо сидящих мужских кофтах на покорном теле и слишком ярком солнечном свете, которые в сумме представляли собой что-то чересчур идеальное и далекое для белобрысого чистокровного хорька?

Мир Драко — маленькая маглорожденная жена, новые, но верные друзья, чистый скрепящий снег на кладбище и мирная прохлада ставшего любимым черного гладкого камня.

Спокойствие Драко — нечто мурлыкающее и урчащее под боком по утрам, прощальные гладки вечернего солнца, родимые такие, мягкие, теплая терпкость красного вина под тихие ночные разговоры ни о чем и обо всем сразу, крепкие болезненные толчки по локтю и плечу, надежные, дружеские.

Счастье Драко — девчонка, рвано дышащая, чуть не плачущая, глядящая, манящая, не выпускающая никак из своих глубинных теплот. Девушка с длинными цепкими руками и изящными пальцами, сбивчиво шепчущая что-то отдаленно важное, гладящая, обманчиво-близкая, запретная.

Женщина с теплым отзывчивым сердцем, созданным для побед, для жизни, для всепрощения и для Драко.